Красный.

Резкий, внезапный всполох цвета - он опускает взгляд на свои ладони и видит, что кончики пальцев окрашены алым. Первая, всполошенная мысль, которую инстинктивно выбрасывает на поверхность взмученного сознания - кровь. Что еще бывает таким резко-алым, режущим взгляд цветом, которого тут быть не должно?
Но - ему совсем не больно, а, кажется, должно быть. Если это, конечно, его кровь, а не...
Кир панически оборачивается через плечо - единственным присутствующим в доме в этот час, кроме него, был Маттеус.
Услужливое воображение - та еще сука - тут же рисует ему самые страшные варианты произошедшего: шаман ранен, его цапнула какая-нибудь из  этих мерзких тварей во время дежурства, и он истекает кровью, а глупый дракон, способный оращать внимание лишь на себя, этого не заметил и теперь...
Фэйт негромко сопит в кресле, откинув голову на спинку. Он просто спит.

Керидвин приближается к шаману по-кошачьи бесшумно, сосредоточенно вглядывается в застывшую грузную фигуру широкоплечего мужчины. Острый, цепкий взгляд пробегается по всей одежде в поисках следов, но не обнаруживает ничего.
Он подносит руку к лицу, рассматривая подсыхающие капли - и вдруг хрипло, истерически смеется.
Ебаный стыд, это же краска!
Обычная красная краска - он рисовал в гостиной весь вечер, едва обращая внимание на снующего туда-сюда шамана, лишь неуловимо поглядывая на него краем глаза.
Это было сродни нервному тику - то и дело отыскивать его взглядом, цепляться, как за единственную очерченную грань объективной реальности, будто сверяясь по его существованию в пространстве с собственной действительностью.
Живопись помогала ему отвлечься хоть ненадолго,  создавая видимость хоть какой-то деятельности, доступной ему вне влияния этого сдавливающего чувства в груди. 
Территория, свободная от Маттеуса и жара его дыхания на коже.

Он пытается спастись вдохновением, надеясь, что один его наркотик - привычный, осознанный - заменит другой - новый и выбивающий из колеи. Но это все равно что глотать таблетки от кашля, пытаясь слезть с героиновой зависимости.
Дохлый номер.
Красный, красный, красный - мазки ложатся на холст, как удары плети, оставляя кровавые росчерки. Золото его чешуи и сердца плавится под этим напором, оставаясь мутноватыми пятнами разбрызганной охры.
Резкие, изломанные линии - как боль в ребрах от одного только вздоха  вдали от него. Угловатые выверты - абрис напряженных крыльев, забывших как летать одному.

- Агрессивная сочность цвета концентрирует внимание, а хаотичность линий позволяет дать волю фантазии, - голос кого-то из посетителей доносится до него как сквозь сон. - В итоге получается очень четкая и одновременно очень расплывчатая картина. Это просто находка - внутри она больше, чем снаружи. Я думаю, что экспрессивность автора здесь подкупает зрителя и...
Ему не хочется слушать дальше. Странное дело - обычно он легко переносил обсуждение даже личных  для себя картин, небрежно разделяя душевные порывы и их выражение на полотне, но сейчас невольно возникает ощущение, что все эти люди с их выверенными речами и мнениями заглядывают ему под кожу, различая за каждым оттенком и линией смятение и надрыв золотого дракона.
Чувство, что за ворохом цветов и форм, вписанных в раму, они все видят лицо Маттеуса и знают, кто он для него.
Что за разводами красной краски они тоже видят кровь.

Он подходит к спящему шаману и, сам слабо понимая, что делает, касается кончиками пальцев его щеки. Матс не просыпается, хотя обычно все его инстинкты на пике, - но они не расценивают Кира как опасность, не включает расслабленное сознание.
Когда он убирает руку, на скуле Фэйта остаются едва приметные алые следы. Такие же, как на пальцах  дракона.
Кир понятия не имеет, зачем сделал это, но так, кажется, становится немного легче.
Ненадолго.

Здесь, под обстрелом пристальных взглядов, где он стоит, словно обнаженный, Киру некуда деться от этого пронзительного красного цвета, от изломанных линий и резких штрихов на полотнах. Собственные картины окружают его, точно стая голодных диких  зверей, почуявших пролитую кровь.
Но ведь это всего лишь краска...

Ему становится трудно дышать, алое зарево заливает взор, и в попытке вдохнуть и проморгаться он машинально цепляется за темно-синий - свежий оттенок вечернего неба, проглядывающий сквозь распахнутую дверь внутреннего дворика.
Город всегда помогал ему успокоиться, словно был в курсе невероятной драконьей эмоциональности. Укутывал, пряча в объятьях своих переулков и улиц, овевал ветром, напоминая, что он всегда может просто махнуть крылом на любую проблему.
Так что же сейчас?

- Ну помоги же мне, - мучительно выдыхает он в вечерний сумрак, сам не сознавая, что говорит вслух. - Что мне делать?
Отец всегда был на одной волне с мирозданием и учил тому же Керидвина, но золотой, в конце концов, не был первородным.
Он не знал, как нужно звать на помощь правильно.

Подпись автора

ав от крипокролечки

На лице Апостола - резном, точно выточенном из металла, с его острыми драконьими чертами, обычно сглаженными ореолом, но сейчас вдруг проступившими даже сквозь этот морок - расцвела странная, горьковато-ироничная улыбка, как будто он услышал что-то одновременно печальное и забавное.
- Настоящий художник всегда рисует кровью своего сердца, разве не так распознается истинный талант? - напоминает он, словно прописную истину, и его разноцветные глаза почти сравниваются, опасно темнея.

Когда он узнал о предательстве Изабель, все холсты в доме были буквально залиты кровью. Кетцалькоатль осторожно просачивался в комнату сына, накрывал полотна плотными покрывалами и уносил подальше, как использованные бинты. Их уютная обитель с Мексике превратилась в подобие военно-полевого госпиталя, и прошло очень много времени, прежде чем на работы Кира вернулись цвета и формы, от которых не тянуло перерезать себе вены первым попавшимся острым предметом.

Если бы вдруг кто-то устроил ему выставку тогда - все каналы кричали бы о небывалом всплеске самоубийств.
Это все чертовы зеркальные нейроны, думает иногда Киаран. Про эти самые нейроны он прочитал в сети -  это такие штуки в мозгу, которые реагируют на окружающих тебя людей, этакая научная эмпатия. Из-за этих нейронов каждый второй человек непременно зевнет, если увидит, как зевает кто-то рядом, - и именно из-за этих нейронов многие невольно вздрагивают, видя, как кому-то больно, - морщатся при виде ошпарившего руку, дергаются при наблюдении чужого пореза. С картинами Кира та же самая история - он рисует собственную боль и смятение, а дурацкие зеркальные нейроны наблюдателей устраивают истерику, заставляя их сопереживать и заражаться невольно подсмотренными чувствами.

На самом деле он никому бы не пожелал испытывать эту мучительную ломку и постоянный внутренний тремор, и растерянность и полную беспомощность перед лицом незнамо откуда свалившегося древнего феномена. Но главная проблема в том, что под слоями этих жутких всплесков цвета и изломов линий запечатлено кое-что еще. Что-то, чему он не может подобрать названия, что только проклевывается из-под корки застарелой боли и подобно солнечным лучам, плещущимся в ледяной прозрачной воде.

Это что-то - кажется, то, что он может получить, если переступит все свои предубежденности и страхи, награда за принятие, но у него нет совершенно никаких гарантий, что это случится именно так, поэтому и кажется столь нелепым.

И поэтому Апостол сжимает губы и говорит совершенно не то, что следовало бы:
- Я думаю, все дело в каком-то обострении зеркальных нейронов. Слишком сильная созависимость.
Он чувствует боль Матса, даже не глядя на него, даже не находясь с ним в одном помещении, - вот это нейроны, конечно, дают.
- Это ведь ненормально, правда? Так не должно быть. Это просто какая-то ошибка,  магический сбой, я не знаю...Связка не может быть такой.
Они не могут быть такими.

Подпись автора

ав от крипокролечки