Холден и Фил вошли в маленький самолет с видом обречённости. Уже на трапе стало ясно, что это будет не путешествие, а выживание: потолок в салоне был чуть выше их плеч, а проход между рядами сидений напоминал щель между книжными полками.

Фил первый чуть не собрал головой отсеки для ручной клади, приглушённо чертыхнулся и пошёл вглубь, согнувшись пополам, как будто искал потерянные ключи. Холден плёлся следом, с тем же скрюченным видом, только с ещё большим презрением к происходящему — как будто это всё был личный заговор против людей выше метра девяносто. Самолеты были придуманы карликами.

Для карликов!

— Ну что, уютненько, — буркнул Холд, втискивая себя в сиденье у иллюминатора и подбирая под себя ноги, как воробей на жердочке. Фил плюхнулся рядом, коленями упираясь в переднее кресло. Он пару раз безуспешно пытался засунуть ноги под него, а потом сдался — с героическим вздохом поражения. — Такое ощущение, что нас посадили в консервную банку... вертикально, — пробормотал он, вглядываясь в крошечное окно. — Мы с тобой как два складных жирафа.

Самолёт дрогнул, и потолок неожиданно оказался ещё ближе. Парень нервно перекрестился, застегнул ремень безопасности и надел на голову капюшон своей толстовки. С Филом было комфортно — это не был комфорт, когда нужно что-то делать. Это был комфорт, когда вы можете бухие тупо смотреть в стену минут сорок и за все время сказать ровным счетом ничего.

Холден странно, но тем не менее осязаемо любил этого сукины сына. И семью его полюбил — даже когда Ева начала на него смотреть с дебильным сожалением. Ему потребовалось почти пол года, чтобы запомнить имена мелкой шпаны в доме Такеров, но, тем не менее, с этой задачей он справился на отлично (хоть и не сразу). Много раз он называл Аллена Аланом, к примеру. Пока малой не шлепнул его по лицу и не заставил запомнить свое имя.

Как только Фил сунул ему в руку один наушник и кивком указал — мол, слушай, — Холден вставил его в ухо почти машинально. Он даже не успел ничего спросить. И как только первые ноты трека прорезали пространство, всё вокруг будто разом исчезло. Он любил музыку. Фил знал об этом — много лет в юности Холден пел, до сих пор каждый вечер играл Тэнди на пианино, мог с легкостью настроить гитару. Его сестра, Селена — до сих пор в шутку называла младшего брата доморощенным рок-старом.

Звук был плотный, вязкий, он тянул его за собой куда-то вниз, как подводное течение. Бас отдавался в груди, а синт мягко размывал границы между мыслями. Мир в самолёте стал далеким, плоским, неважным. Гул двигателей ушёл куда-то на второй план, разговоры пассажиров превратились в невнятный шелест, как радио в другой комнате. Ушёл даже дискомфорт — неудобное кресло, затёкшие ноги, узкий проход. Всё растворилось. Был только звук. И этот странный, почти кинематографичный момент, когда внутри всё затихает, и ты остаёшься один на один с чем-то, что неожиданно говорит с тобой точнее любых слов. Холден умел слушать музыку — разбирался в ней, как в изысканных винах. Да, он вырос на роке, да, он обожал Lamb of God, но это не мешало ему понимать и другие жанры.

Холден слегка прикрыл глаза. Его не было всего пару минут, но по возвращении он посмотрел на Фила так, будто только что вернулся из путешествия. Его безжалостно выдернули из музыкального экстаза и бросили задушенного мыслями — он только и успел, как моргнуть, стоило Филу ударить по сидению в ответ и воинственно вступить в бой с расхлябанной матерью.

Усмехается. Смотрит в глаза ребенку несколько секунд, а потом отворачивается к иллюминатору.

— Катафалк мне все равно больше нравится, хотя этот трек достойный.

Не мог этого описать — безмолвное сострадание, похожее на тепло, которое он испытывал рядом с Алексой. Он будто бы чувствовал с ней духовное единение. Она была таким же бастардом, каким был и он. Он помнил всю эту драму с Теоной — кажется, она произошла совсем вчера. Не ему было судить — Холден не был ангелом. Он не был и отличным психологом. Но он умел слушать. И самое главное — слышать. Когда Фил ему рассказывал про то, как все это происходило, парень только кивал. Задавал наводящие вопросы. Вел Фила к ответам — так, чтобы он приходил к умозаключениям, не опираясь ни на чьи советы.

Холден помнит, что как-то все пошло не по плану в тот день. Они были на кухне с Евой — Фил в гостиной расставлял со звоном тарелки. Кажется, тогда Аллен с Алексой повздорили — глупый был спор, конфликт ни о чем — о каких-то игрушках. Холден ничего не говорил. Молчал, не вмешивался, пока родители разбирались. Но почему-то внутри было так мерзко на душе — потому что вдруг Фил с Евой приняли сторону старшего сына. И, возможно, были правы. Возможно, Аллен был прав. Но так паршиво стало, что в горле запершило.

Задумавшись, парень начал намывать на чужой кухне бокалы. Лицо у него было бледное, уставшее, словно вся тяжесть чужих ошибок почему-то стала его собственной. Ева спросила, что он делает.

— Не знаю, — ответил он, рассматривая идеально-чистый бокал в свете кухонных ламп, — Бокалы мою.

— Они чистые, Холд, — Ответила жена его лучшего друга, а парень не нашел ничего, кроме как кивнуть с тупой пустотой в глазах.

— Да... я.... — он пытается подобрать слова, а в итоге наливает ей вина и протягивает, — Прости. Не мое дело. Но если не влезу, опять до конца вечера буду об этом думать и грузиться.

— О чем?

— Я тоже в своей семье бастард. Фил не рассказывал? — она отрицательно качает головой, а он вытирает следующий бокал с самым сосредоточенным видом, — Моя мать родила меня от шведского мента. И привезла сюда, к отчиму. Я всю жизнь — паршивая отца в семье. Говняное это чувство, пиздец. Я вроде с психологом работаю, а ощущение, будто мне до сих пор восемь лет. И старший брат — бесконечно не виноват ни в одной ссоре.

Ева что-то хочет сказать, но Холд отрицательно качает головой:

— Забей. Просто я... забей. Я не хочу лезть.

— Играть в карты с человеком, у которого докторская почти-по-математике? Ты бы еще шахматы достал. Не боишься, что устанешь мои желания ртом исполнять, мой монохромный друг?

Он смеется, когда Фил раздает карты.  На столике между ними лежит простенькая колода, и, казалось бы, всё — просто игра, убить время в полёте. Но у Холдена в глазах уже блестело то выражение, от которого Фил всегда настораживался. Это был тот самый взгляд, в котором прятались алгоритмы, вероятности и хитрющие петли логики.

У него лицо будто сейчас будет считать вероятности на пальцах.

— Готовься обосраться, — улыбнулся Холден, вытягивая карты с ленивой грацией, как будто он здесь просто ради веселья. Хотя на деле он уже просчитал три возможных сценария и один план «если вдруг ты решишь пойти ва-банк от отчаяния». Он знал, что Фил играл хорошо — часто они рубились вечером вдвоем, иногда в покер большой компанией на деньги, но и это никогда никого не спасало.

От человека, у которого в голове процессор — вообще нельзя спастись.

Игра шла под смех и подколки — Холден отпускал язвительные комментарии про «детские ошибки» в тактике Фила, а тот, смеясь, клялся, что натравит на него Чибу за подобные финты ушами. Под смех и разочарование своего оппонента, Холд выложил последнюю комбинацию с такой невозмутимостью, будто заказывал кофе.

— В следующей я тебе поддамся, чтобы ты не расстраивался, мой хороший.

Стоит ему взять в руки колоду, чтобы искусно начать ее мешать, он ощущает на себе взгляд. Поправляет очки, крутит головой — как с задних сидений над ними нависает молодая девушка. Она появилась неожиданно — рыжая, загорелая, в облегающем свитшоте, с озорной улыбкой, которая, казалось, знала себе цену. Ловко пробравшись по узкому проходу, она остановилась у их ряда и оперлась на спинку сиденья перед ними, склонившись чуть ближе, чем нужно было для простого «привет».

Холден всегда был хитрым жуком. Этого было не отнять.

После смерти жены он так и носил свое обручальное кольцо на безымянном пальце. С одним отличием — на этой же руке на мизинце он носил и ее кольцо, более тонкое, граненное с камнями. Безмолвное напоминание всем — особенно себе и Тэнди, которую это кольцо бесило до красноты на щеках. Иногда они ругались в сопли — она ставила ультиматумы, не пускала его к себе в кровать, пока не снимет; била по рукам, стоило попытаться стянуть с нее белье и не снять кольца; часто ему в лицо высказывала все, что о нем думает. Но Холден был упертый, как баран. Он если себе в голову что-то в бил — там даже отцовские кулаки раньше не помогали, с чего она взяла что ее слезы помогут? Поэтому нет — не помогали. Он каждый раз вздыхал, пытался с ней говорить, обнимал, целовал, объяснял, а потом — опять все по кругу. Она плакала, требовала, угрожала, а ничего не менялось. Да и сейчас тоже.

— Пригласите на партию? — спросила рыжая красотка, улыбнувшись Филу, хотя явно смотрела на Холдена.

Холден же чуть приподнял бровь, бросил короткий взгляд на Фила, потом — на своё кольцо, на его кольцо, потом снова на девушку. Его лицо осветилось тёплой, почти смущённой улыбкой.

— О, боюсь, вы вторглись на территорию самого скучного гей-медового месяца в истории, — сказал он так невозмутимо, будто сообщал погоду. — Мы уже десять часов обсуждаем налоговые вычеты и как нам переобуть машину к зиме.

Фил чуть не поперхнулся от сдерживаемого смеха, но быстро подыграл, обняв Холдена за плечи с таким трагически-драматичным лицом, будто хотел сказать: «Да, это любовь, только очень уставшая». Для драматизма и чисто чтобы довести своего соратника, Холд вызывающе кладет ему ладонь чуть выше колена, поглаживая. И все —  с невозмутимым видом. А в следующую секунду — смачно чмокнул Фила в щеку, оставляя влажный след.

Девушка хмыкнула, чуть покачав головой, прикусила нижнюю губу с лёгким разочарованием, но осталась в хорошем настроении.

— Ну, бывает. Что ж, счастья вам, мальчики, — сказала она и подмигнула. — Если вдруг разведётесь, ты знаешь, где меня найти, красавчик, — кивнула она Холдену, всунув ему между пальцев номерок, и пошла дальше по салону.

Как только она скрылась за поворотом, Холден тяжело выдохнул, откинувшись в кресле.

— Нам надо придумать семейную легенду. И год свадьбы. А то спросят — и спалимся, — пробормотал он.

Вот поэтому Ева так любила Холдена. Больше слов не нужно было.