саре чуть больше пяти и матери нет дома. дома нет никого, поэтому сара занимается тем, чем заниматься запрещено – жарит докторскую колбасу в тостере. заворожено наблюдает за тем, как нагревательные элементы постепенно становятся оранжевыми, и в воздух взмывает тонкая змейка дыма – такого вкусного, что живот сводит от нетерпения. из прихожей доносится скрежет ключа в замочной скважине – так просто дверь в их дом не отпереть, из-за близости к морю она отсырела и замок часто заедает, угрожая оставить семью жильцов в заточении на веки вечные. так думает сара – о заточении на веки вечные, как в ее любимых сказках. ей бы хотелось стать героиней сказки, и чтобы ее обязательно спас какой-нибудь принц. чтобы он увез ее подальше от родительских ссор и бабушки, которая заставляет есть суп с вермишелью, похожей на червяков.

два румяных кругляша колбасы выпрыгивают из тостера с громким щелчком пружины. сара вздрагивает, и вспоминает, что трогать тостер ей запрещено – после того случая, когда она намазала хлеб маслом в попытке сэкономить время на приготовлении тостов. полыхнуло так, что обои потемнели от негодования. сара с детства была обделена кулинарным талантом.

наконец, дверь поддается. сара ожидает увидеть мать, поэтому в ужасе накрывает тостер кухонным полотенцем, но из коридора доносится голос отца:
– сара? сарочка, иди сюда, скорее! смотри, что у меня для тебя есть!
она любит подарки. любит, когда отец в таком настроении – голос сочится радостным предвкушением. может быть, он принес ее любимые пирожные с заварным банановым кремом? или тамагочи, как у любы? она давно такой хотела, а еще…
коробка в руках отца слишком большая для пирожных и тамагочи. сара замирает рядом, прислушиваясь к шороху, который доносится изнутри. заинтригованное сердце бьется быстро-быстро, как у птички.

у существа смешные уши, длинный пушистый хвост и блестящие черные глаза-бусины, как ягоды паслена. сара завороженно касается ладонью мягкой шерстки, задерживая дыхание – страшно, что зверек сейчас выпрыгнет. высоко, а вдруг ударитья?
– как назовем? – смеется отец, обрадованный, что угодил с подарком.
– мама не разрешит оставить. – шепчет сара, а сердце уже прикипело к этому существу. она думает, будет ли он есть жареную в тостере колбасу и можно ли будет спать вместе с ним, прижимаясь щекой к мягкому пушистому боку. защитит ли этот зверек от кошмаров? достаточно ли острые у него зубки? такой милый, маленький…
– хэппи. как хэппи мил. – любка обзавидуется! где хэппи, а где ее тупой тамагочи.
– отличное имя, милая!.. а чем у нас так странно пахнет? как будто что-то горит?..

сара внимательно следит за реакцией арчи. исподлобья, чтобы в любой момент можно было скрыть взгляд за ободком бокала. что-то внутри натягивается, как струна, бурбон смешивается с кровью, остужает память, нейтрализует яд. на губах зреет искренняя улыбка – одна из тех дурацких бытовых улыбок обычных людей, после которых обычно дергают плечом или неловко машут рукой, мол, да ладно тебе, не стоит благодарности, мне в радость. саре действительно в радость, как бы она ни сопротивлялась своему желанию сохранить жизнь тому, кто так похож на зверька из ее детства.

мать говорит, что это будет уроком и протягивает иглу. сара причитает, что больше не будет трогать тостер, она вообще ничего больше не будет трогать без разрешения, только не надо, пожалуйста, не надо. мать протягивает иглу.

сара не может понять, что она чувствует. мрачное удовлетворение смывает досаду – арчи поступает так, как должен. думает так, как его научил покров. все они ведут себя одинаково – те, кто отрабатывает долг. и это хорошо, это правильно. боятся – значит уважают. но никому из них сара прежде не дарила подарков, если не считать дарами синяки, слезы и ссадины – что, впрочем, тоже немало.
она опрокидывает в себя второй бокал, не морщась.

– дарлинг, ты переживаешь за меня или за себя? – сара улыбается, но эта улыбка не касается глаз. она грациозно стекает со стола, стук каблуков почти не слышен, когда она подходит к арчи. лак на длинных острых ногтях сияет глянцем венозной крови, когда она проводит пальцем сначала по краю коробки, затем по предплечью арчи. – не учи меня пить, котенок.

в ее голосе звучит печаль. она так быстро прорывается наружу, что сара не успевает ее остановить – пальцы касаются пустоты, и лицо на мгновение деревенеет в гримасе сожаления.
все те же глаза-бусины, словно глянцевые ягоды паслена. только мордочка светлее, а на лбу полоска. дергает ушками, прислушивается. нет сил на нее смотреть, поэтому сара отворачивается.

– любишь голубцы? скучаю по голубцам. нужно как-нибудь приготовить, у бабушки были пиздатые голубцы, просто ум отъешь. ты умеешь готовить? чем ты вообще питаешься? о, у тебя тут фарш в морозилке. – сара принюхивается к лотку с замороженном комком мяса. сквозь холод и пластик пахнет кровью, ее мутит. – ладно, похуй. может, мика придумает? это же ее… ну, как оно называется? типа… шиншилла? чем их вообще кормят, ты знаешь?

сара торопилась, поэтому не стала искать, где бывшие хозяева зверька прятали его корм. на ее шее висит причина сегодняшнего раздора – ожерелье из золотых бусин и кулонов с камнями красными, словно капельки крови. альмандину приписывают возбуждающие свойства, целительность при воспалениях и вспышках гнева, но этим вечером случилось обратное.

– на ширли-клоуз прорыв. – сара бесстрастно слушает голос элиаса в трубке, свободной рукой пытаясь прикурить сигарету. на улице ветрено. – ебучие винтажки. угадай, кто всплыл на черном рынке? подсказка: “царица южная восстанет на суд с людьми рода сего и осудит их…”, эй, ты слушаешь?
сара выдыхает дым и закрывает глаза. слушает, но лучше бы не слышала.

– хэппи. можете назвать ее хэппи. счастья много не бывает, а? – сара ухмыляется, подливая арчи еще бурбона, а остатки щедро выливает в свой бокал.

Их все-таки сфотографировали вместе. Гуляющими с его собакой. Когда рука Зевса очень по—хозяйски лежала на талии Ганимеда, а он в этот момент очень глупо, заливисто хихикал над какой-то очередной его шуткой, высоко запрокину голову. Будто блять малолетняя, сладкая школьница.
Сейчас аж самому от себя тошно. Правда на тех же снимках они оба почему-то выглядят такими невероятно счастливыми.

Нет, этого у них не отнять.

Ганимед еще минуту смотрит в свой телефон, почти любуется главной страничкой новостного портала, где это безобразие недавно выложили. Заголовок: «Интересный ланч». Пиздец. Закрывает.

Какая же вопиющая неосмотрительность с их стороны. Хотя кого это на самом деле волнует, а? Парочку гомофобов из консервативной партии, но однополой любовью ведь никого в Голливуде не удивишь. Чистая правда, тут все со всеми и всегда ебутся, а моралисты заживо горят, гибнут еще на подступах к этим большим и зеленым холмам.
С другой стороны, Зевс все еще женат, а Ганимеду из-за этого могут начать отказывать в ролях брутальных и жестких парней, за которых он всю жизнь пытается сойти, но не может.

— Дорогой, ты видел? Это шедевр, — он живет у Зевса в квартире уже сколько? На самом деле это ведь должно было рано или поздно случиться.
Они вместе завтракают, обедают и ужинают. Каждый день выгуливают лохматое чудовище, заботливо привезенное однажды папочкой с какой-то помойки, спят вместе в конце концов, а сейчас вот, например голова Ганимеда лежит у Зевса на груди, и он своим ухом, сквозь тонкую, домашнюю футболку, слышит равномерное биение его сердца. Тук-тук-тук. И есть в этом что-то не только нежное, но и отеческое, почти детское или даже звериное. Слияние, доверие. На одном фото с той эпохальной прогулки Ганимед выглядит встревоженным, заметив репортера, а дома, чувствуя пальцы Зевса в своих волосах, он даже может шутить об этом. — Мы хорошо смотримся? Да? – слова тогда отдаются куда-то прямо в Зевса, ладонь же приятно ощущает чужой вздох.

Ему было страшно после тех проб, в машине, хотя он и изо всех сил давил из себя радость. «У нас впереди целые выходные, чтобы обмениваться слюной» — однако и невинным Ганимед не был. Возможно, что это он первый, сам соблазнил легендарного кинопродюсера. Совсем не наоборот, как многие теперь говорят и думают. Кивнуть, постукивая пальцами по жесткому, кожаному сидению. Вставить в ответ что-то не менее двусмысленное. Далее сыпать новомодными лгбт — терминами, которые Зевс не понимает. Ганимед довольно, широко улыбается, вспоминая эту их первую беседу.

— Ну, я привык быть сверху. Это правильный ответ?
— Ты очень милый, — как-то так это было.

И далее, все это быстрое, совместное, переплетающиеся – словно омут и щупальцы, плавно, но неотвратимо утаскивающие их на самое дно моногамии. Ганимеду все равно, нет, ему это даже нравится. Зевс же пока предпочитает этого не замечать. Легко, приятно, только почему-то постепенно собственный взгляд начинает резать обручальное кольцо на пальце любовника. Айфон, где иногда высвечивает абонент, именуемый его женой. Благо, что чаще всего он ночует вместе с Ганимедом, а то это все было бы чрезвычайно тревожно.

— Когда ты собираешься разводиться? – задумавшись обо всем этом, Ганимед снова бубнит фразу куда-то в грудь Зевса и буквально чувствует, как пальцы того на секунду замирают, перестают гладить его голову.

Почему?

Ты слышишь его голос и в нём будто что-то хрустит, ломается и оживает сразу. Он говорит: потому что один особенный мне человек... — и внутри тебя всё сжимается от непонятного тепла, но не того, что на коже, а того, что под рёбрами. Он говорит, а ты ловишь интонации. Не слова, не смысл. Только звук. Ритм. Как он делает паузу, как сглатывает. Словно говорит это кому-то, кого уже нет. Или, наоборот — кому-то, кто стоит прямо перед ним, но ещё не готов услышать.

И почему-то кажется, что это ты.

Ты стоишь, чуть наклонив голову, как будто хочешь разглядеть его получше, услышать яснее.

«Это не просто место. Это путь обратно.»

Ты не знаешь, куда именно — «обратно». Но ты ощущаешь, что он знает. И ты хочешь туда. Неизвестно зачем, но хочешь.

Смотришь на него и кажется, что ты уже это делал. Не в этой жизни, возможно. Когда-то раньше. Словно узнаёшь не лицо, а тепло взгляда, вкус его тембра, знакомое молчание между словами. Как если бы ты долго брёл по снегу, в темноте, в одиночестве, а потом нашёл пепел в ладони — чей-то костёр, затушенный много лет назад, но по странному всё ещё тёплый.

Он говорит и тебе не хочется его перебивать, не хочется ничего произносить в ответ. Только утонуть в звуке голоса. Для тебя это — странно. Для тебя это — ново. Но ты это чувство не отрицаешь, не гонишь прочь, наоборот — впускаешь в себя, позволяешь ему эхом внутри тебя отдаваться. Наконец, ты просто киваешь в ответ. Так, будто если произнесёшь сейчас хоть слово, то всё обрушится, исчезнет. А ты этого не хочешь, сам не знаешь почему.

Кассиан открывает перед тобой дверь, ты проходишь не касаясь, но чувствуешь — близко. Слишком. Запах, тепло, его тень — всё это ложится на тебя, как чужая рубашка: немного не по размеру, но носить всё равно хочется.

Когда же появляется Лайла, ты ловишь её озадаченный взгляд на себе и тебя это забавляет. Она смотрит то на тебя, то на Кассиана и ты замечаешь, как её глаза слегка округляются от услышанного. Но она не спорит, просто кивает, говорит: да, разумеется, я всё сделаю. И тогда Кассиан уходит, оставляя тебя с ней. Оставляя после себя шлейф парфюма и табачного дыма. И чего-то ещё. Чего-то другого. Сильного. Но ты никак не можешь определить. Ты смотришь ему вслед ещё мгновение, пока за ним не закрывается дверь из служебного помещения и только потом снова переводишь взгляд на Лайлу.

Она смотрит на тебя. Молча. Как будто взвешивает. Скрестив руки на груди и словно почти не дыша.  Взгляд острый, прищур внимательный. Секунда. Другая.

— Ты охренел, конечно, — выдыхает она наконец, устало прикрывая глаза ладонью, — Я уже представляла, как он тебя выкидывает с треском. А тут вдруг: «будет петь». Ты что, его загипнотизировал?

Твои губы растягиваются в улыбку — честную, живую, простую. Если бы ты сам знал, как это вышло. Пожимаешь плечами и с шумом падаешь на стул, закидывая ногу на ногу. Руки — за голову. Взгляд — в потолок.

— Конечно, гипнотизирую хамством и ещё немного красивыми глазами, — ты чуть щуришься, склоняя голову вбок и лениво потирая шею. Голос нарочито лёгкий, но в нём сквозит нечто большее — почти благодарность. Кассиану, разумеется. И, наверное, всей этой ситуации в целом. Лайла хмыкает, но ты улавливаешь в её тоне не раздражение, а уже привычную тебе усталую снисходительность. Будь её воля — тебя бы уже вышвырнули и дело с концом. Но к её разочарованию, приходится лишь смириться и выполнять свою работу.

На самом деле, ты к Лайле относишься хорошо. Ты понимаешь, почему она такая. Иногда резкая, иногда почти жёсткая. Она, словно позвоночник этого ресторана. Стальной стержень на котором всё держится и благодаря которому работает так исправно. Она горит работой. Горит людьми. Хочет, чтобы всё было как надо.

Поэтому ты... уважаешь её.

И, быть может, даже немного боишься. По-доброму.

— Видимо, ты очень везучий сукин сын, — легко бросает она, достав телефон и что-то яростно пролистывая. Пальцы бегают по экрану с такой скоростью, как будто она в споре со вселенной. Губы шевелятся еле заметно — то ли читает вслух, то ли ругается про себя, то ли в сотый раз сомневается, что тебя вообще стоило оставлять.

Потом говорит что-то об оборудовании — микрофоны, свет, акустика. Ты киваешь. Не перебиваешь. Просто слушаешь. Она работает быстро, чётко, будто каждая секунда на вес золота. Делает пометки, печатает что-то — будто не человек, а сгусток менеджерского фокуса. На тебя даже не смотрит. Полностью в потоке.

— И график, — говорит резко, не прекращая смотреть в экран. — Играть три вечера в неделю сможешь?

— Смогу, — ты утвердительно киваешь, потирая костяшки пальцев.

— Четверг, пятница, суббота? — наконец поднимает на тебя взгляд — в нём только усталость.

— Да, подходит, — отвечаешь ты и по инерции добавляешь: — Или ещё в воскресенье, если будет нужно.

— Отлично, — отзывается она наконец, — И не забудь принести документы для оформления, — Лайла снова опускает взгляд в телефон, но, прежде чем ты успеваешь встать, бросает на тебя короткий взгляд поверх экрана, — А теперь проваливай с глаз моих. Всё равно в зал уже не выпущу.

Ты усмехаешься. Поднимаешься, но не сразу уходишь. Смотришь на неё — на её сосредоточенное лицо, на то, как она поджимает губы, когда читает, на то, как крепко держит в руках свой выстроенный порядок.

— Доброй ночи, Лайла, — говоришь ты, почти мягко.

Она не отвечает. Только коротко кивает, всё ещё не отрываясь от экрана. Но ты замечаешь — уголок её губ всё-таки дрогнул.

Уже дома застаёшь Харви на кухне. Он стоит, облокотившись на тумбу, в одних домашних штанах, босиком, с растрёпанными волосами, которые уже давно пора было бы постричь. Он ждёт пока закипит чайник, который мягко гудит на заднем фоне и смотрит в телефон, листая что-то в нём. Когда ты заходишь, он поднимает на тебя взгляд, мягко улыбается и кладёт телефон на столешницу.

Ты подходишь ближе, позволяешь себе прижаться щекой к его плечу, к знакомому теплу. Он обнимает тебя одной рукой, второй касается головы, слегка поглаживает. Словно ты — домашний зверёк, вернувшийся с улицы. От него пахнет мятой, как чай, который он так любит заваривать себе на ночь. Ты прикрываешь глаза, вдыхаешь этот запах. Привычный. Будто бы даже безопасный. И...родной? Но внутри всё равно свербит. Как будто чужой аккорд прозвучал в давно знакомой песне. Не фальшивый, но из совсем другой тональности.

Харви целует тебя в висок, лениво, как по расписанию. И ты отстраняешься, подходишь к шкафчику и достаёшь себе кружку.

— Ты сегодня рано, что-то случилось? — говорит он, переводя взгляд с тебя на часы, которые висят над кухонными шкафчиками.

— Типа того, — ты выдыхаешь и выдавливаешь из себя самую замученную улыбку, Харви же смотрит спокойно. Как и всегда, — Меня почти уволили за то, что я немного нахамил владельцу ресторана, ещё и вина перепутал.

— Эри... — Харви подносит руку к своему лицу, потирает переносицу. Его тон звучит так, будто он уже заранее устал. От тебя, от неприятностей, которые с тобой случаются. Не злится, конечно. Просто... разочарован по привычке.

Ты не отвечаешь сразу, вертишь в руках чайный пакетик, чувствуешь, как внутри что-то закипает от его слов. От его тона. Харви качает головой. Будто и не осуждает, но в этом простом движении ты легко считываешь его привычное: «опять с тобой одни проблемы». И тебе в этот момент хочется ударить по столу, по дверце шкафчика или хотя бы скинуть кружки на пол. Чтобы хоть что-то треснуло снаружи, раз внутри уже давно надлом. Но ты сдерживаешься. Шумно выдыхаешь, прикрыв глаза.

— Всё в порядке, меня не уволили, не о чем переживать. Просто пришлось поменять сферу деятельности. Владелец оказался нормальным мужиком, предложил у них петь, — говоришь тихо, пытаешься придать голосу спокойствие.

— Тогда хорошо, я рад, что тебе не придётся искать новую работу, — ты не смотришь на него, но слышишь, как он разливает воду по кружкам. Лица касается горячий пар.

— Всё по плану, да?

— По плану, — подтверждает он и берёт свою кружку, делает глоток, — И ты справился. Я горжусь тобой.

Эти слова должны бы согреть. Как мята. Как уют. Как родной человек. Но ты словно ничего и не чувствуешь. Сказанное им стеклянными шариками осыпается на пол — красиво, аккуратно, но пусто.

Ты киваешь — скорее рефлекторно, чем осознанно. Берёшь кружку, но к губам не подносишь. Просто держишь. Тепло обжигает ладони. Харви отворачивается, идёт к дивану, а ты остаёшься стоять на кухне, глядя в чай, будто там есть ответы на все твои вопросы.

И думаешь: а какой он в итоге, план этот?

А потом — дни начинают складываться в новую рутину.

За твоей спиной уже два отработанных вечера. Непривычно петь одному, не со своими ребятами. Но публике всё равно нравится. Тебе аплодируют, кивают в такт, кто-то даже подходит, спрашивает твоё имя, обещает, что обязательно придёт послушать тебя снова. И сердце на это отзывается. Лайла больше не придирается, только изредка замирает в зале, чтобы тоже послушать. А потом слегка приподнимает бровь и шепчет: «вот это было хорошо», и снова утопает в собственных делах.

Кассиана же с того момента ты больше не видел. Лайла говорила, что он появляется не так часто, но ты ловишь себя на мысли, что хотел бы его увидеть. Просто, чтобы поблагодарить. Искренне. За то, что снова можешь испытывать это чувство — когда музыка становится воздухом. Когда ты — не человек, а проводник.

Сегодня был твой третий вечер. Ты играл, пел, наслаждался. А теперь зал опустел, персонал заканчивал смену. Ты сидел на краю сцены, аккуратно сматывая провод от микрофона. Рядом лежала твоя гитара в открытом кейсе.

И так тепло. Хорошо. Уютно. Приятная усталость, как после ночного разговора по душам, после долгой дороги, где не нужно никуда спешить.

петля — дружбы — давит на гортань, впиваясь — оставляя багровый след после себя. стоит ей только поднять глаза и столкнуться с его.

каждая буква в этом слове оставляет ножевые на сердце


башне не привычно
башню это выбивает из колеи
башня чувствует себя закованной в цепях


ЭТО НЕ СВОЙСТВЕННО БАШНЕ
( это заставляет ее чувствовать дисбаланс внутри )

и все, что ей поможет — выпасть кому-нибудь при раскладе
опустить свою холодную с длинными пальцами руку на плечо квирента и медленно-тихо произнести губами: «готовься к   разрушению»
а в мыслях — тебе пиздец


он дотрагивается до ее плеча, забирая пачку сигарет.

( башня чувствует падение, старательно цепляясь ногтями за обваливающиеся камни — безуспешно )
она с грохотом ломает себе хребет — когда он берет ее за руку


ПЕТЛЯ — ДРУЖБЫ — ПЕРЕКРЫВАЕТ КИСЛОРОД. ОНА ДЕЛАЕТ ВИД, ЧТО ВСЕ ЕЩЕ МОЖЕТ ДЫШАТЬ.


— давай может не будем? — пожалуйста — проноситься в голове, но застревает в глотке.
башня повешенному открылась. полностью. но тем самым она чувствует себя обезоруженной. она пытается скрыть за растянутой улыбкой на лице, то что разрывает атомной бомбой внутри.


башня не может рассказать о том, что она боится смотреть в его глаза — боясь раствориться в них
башня не может рассказать о том, что его прикосновение, как удары молнии в ясное небо
башня не может рассказать о том, что она кричит «не спасай меня» прямо противоположное тому, чего бы ей хотелось


петля — дружбы — сожмется до хруста шейных позвонков и этот звук вознесется по отголоскам ее мрачной души

( кто же знал, что именно — повешенный — держит другой конец веревки, затягивая каждый раз все туже )

— давай просто пойдем и разрушим все что они имеют, выпав им в раскладе


( лишь бы не разрушиться самой )