табoр вкатился в новый город бурей без названия. не громкий, не театральный – он просто был где-то, а теперь тут. кочевники без флагов и гимнов, тащащие за собой ржавые караваны, чугунные кастрюли, тугие узлы с лоскутами памяти, в которых хранились рубашки, пахнущие потом давно мертвых дедов, и письма, написанные никому.

цыгане рассосались по улицам, как дым по просветам крыш. кто в автомастерскую, кто в закусочную, кто на стройку, кто предсказывать смерть у супермаркета с надтреснутым неоном. не строили гнезд, не брали в аренду вечность, не оставляли у корней якорей. все, что у них было – пара слов, сказанных по ночам у костра, и возможность в любой момент сорваться, не оглядываясь назад, не прощаясь.

город их не любил: шептал за спиной, скалился, смотря из-под опущенных ресниц. цыган не любят – это аксиома. на них смотрят, как на воров с полным кошелем грехов, даже если в кармане только иголка да моток ниток. их обходят, как ржавые капканы: лучше не трогать, лучше не смотреть. но цыганам плевать: у них огонь, от которого отлетают искры – живые, упрямые, жгущие кожу. у них песня – протяжная, тягучая, горькая.

они не оседают: их ритм – не укорениться, а уходить. даже если тело спит в трейлере, сердце уже шагнуло дальше. за город, за горизонт, туда, где ночь пахнет чужими историями.

мир пытался их укоротить: законы, налоги, контракты, графики, коды доступа, часы работы – все это натыкалось на невидимую границу. табор не прогибался. он мог кивнуть, мог подписать, мог улыбнуться, мог стерпеть изменения графика – но внутри все оставалось прежним, готовым к побегу без карт.

цыгане держались за свое. шепот костра был громче городского шума. и если кто-то возвращался – его встречали, как победившего бетон, паспорта, документы, графики, правила и чужие языки.

они посидят немного на одном месте, а затем снова соберутся в путь.
или нет, как знать.
вдруг им здесь хорошо.

дополнительно: знаете что? я вот не знаю.

но нам нужен табор, чтобы вот был и все.

давайте жить дружной семьей. или, наоборот, будем строить козни друг дружке. давайте ввяжемся в криминал. или попробуем ассимилироваться адекватно. давайте будем гадать по линиям жизни, на картах, отливках или вводить в гипноз и обдирать до нитки. давайте петь, танцевать и вплетать в волосы ветер свободы. давайте половина из нас сбежит из табора, часть из него изгонят с позором, а кто-то останется, осядет и будет жить свою жизнь спокойно. давайте стекла погрызем или уютно поговорим у костра.

тут 0 ограничений, если честно. но при желании вписаться в табор – маякните мне, пожалуйста. я хотя бы на пальцах расскажу здешние законы (у каждого табора они свои, у нашего – самые клевые), чтобы вы могли базу своей личной драмы построить на вот этом фундаменте.

все, кто родился в таборе и потом пошел работать в покров – лучшие люди.

Так сколько же весит твоя душа?
Тяжела ли она как камень, привязанный к шеям утопленников, чьи секреты останутся навечно под толщей воды?
Или легка как перышко, никогда не касающееся земли?

Хочешь ли ты узнать? Не боишься ли ты заглянуть внутрь себя?

Шумный город это твоя среда, да и знаешь ли ты иную, дитя XXI века. В храме неподалеку от твоего дома пахнет ладаном и неисправной канализацией. Говорят один из прихожан ослеп на прошлой неделе, потому что воочию узрел ангела, но я здесь совершенно не при чем.
Чудеса, пусть столь жестокие для людей происходят везде и происходили всегда.

Я вижу даже сквозь закрытые веки как сияет твоя душа. Призрачный шлейф, россыпь звездных искр, красота, заточенная в бренном теле. К тебе тянутся, тебя слушают. Тобой хотят воспользоваться, но, кажется, ты сам научился пользоваться другими. Ты умнее, чем те, кто был до тебя.
Иконописец стер пальцы в кровь, вырисовывая черты божественных посланников поверх уже нанесенной краски. Он молил о благословении, о знаке и об истине и это то, что я могла дать ему.
Его душа пылала ярко и он умер от истощения. Я смотрела как его иконы горят, подвергнутые сомнению, нареченные дьявольским искушением и ничего не могла сделать.

Мне интересно наблюдать за тобой. Красться по твоим следам посреди шумного города, залетать в закрывающуюся дверь кафе и следить, как ты кокетничаешь, заказывая кофе, улыбаясь так искренне, что можешь обмануть даже себя.
Ты многого добился, ты стал для кого-то тем, на кого стоит равняться. Ты думаешь, что миром правят деньги и власть, которую эти деньги дают. Ты больше не веришь в детские мечты, а они были, я могу нащупать в твоей густой крови их юркое, веселое тепло. Твоё сердце еще способно на такое, я знаю.

В зеркальном лифте ты изучаешь своё лицо и я смотрю на тебя в ответ.
Твои глаза полны холодной грусти и жаркого страха.

Что-то происходит. Твой взгляд чаще прежнего цепляется за тревожные новости. Неужели столько жестокости в нем было всегда или ты не замечал, полностью сконцентрированный лишь на себе и своём пути к признанию и деньгам?

Твоя соседка вскрывает себе вены в ванной и тебя опрашивают как возможного свидетеля.
[ты видишь сон о чужой смерти за два дня до]

Твой коллега умирает от передоза в ночном клубе.
[он сказал тебе "прощай" вчера и ты не мог отвести взгляд от его спины]

Тебе кажется, что ты увидел силуэт бледной девушки с длинными темными волосами когда смотрел в зеркало.
[как ты увидел меня, если я не собиралась показываться?]

Тебе снятся очень дурные сны о смерти и пузырек таблеток в руке уже почти не заглушает их ярких красок.

..а что если ты тот, кто положит всему конец?...

через поле иду, а стрелы летят
и в каждом звуке над миром висит война

на крепкой дубовой ветви кукушка сворачивает ястребиную голову. бледными пальцами софья алексеевна перебирает невесть где найденные рябиновые бусы из дешёвого папье-маше, будто чётки. у бабушки валялись похожие, помнит настасья, когда её всё ещё заставляли по воскресеньям пропускать тренировки, ходить в храм, слушать наставления шепелявого батюшки перед рингом. православных храмов софья боится пуще огня, немудрено — такая семейка сгореть должна на пороге. к тому же, настасья слышала, крестили её католичкой, по матери.

— как здоровье дорогой царевны? — с издёвкой уточняет настасья, распахивая насквозь шторы. так говорит лечащий врач софьи алексеевны, чернов, и настасья не может не позлорадствовать — капризы софьи порядком изводят ей нервы. руки болят после вчерашнего — приходится вытаскивать принцесску с подоконника и привязывать к стулу, чтоб не спрыгнула.

из окна на настасью глядят купеческие дома, забитые тучными небоскрёбами — в пскове на такое не посмотреть, негде.

в пскове илюхин говорит: ну всё, приехали, настька, добегались. пересчитай, блять, свои травмы — перелом лучевой, разрыв голеностопа. какие соревнования, окстись, не играй в дуру, сама знаешь, в ufc с таким никогда не возьмут, пока восстановишься — на место твоё придут сильнее, моложе, злее. давай распрощаемся как нормальные люди, по-пацански. в пскове василиса перекидывает косу с плеча на плечо и просит: насть, не надо. деньги есть, кредит выплатим, суд пройдёт, не лезь куда не просят, лечись, поезжай в кисловодск, в санаторий. а там и на клинику немецкую наскребём.

в пскове лёша даже не делает попыток показать, что любопытство его не сжирает. око за око, зуб за зуб, брат за брата — обещает, что поможет подделать резюме и устроит встречу с алексеем борисовичем. по сути, халтура, отмахивается он, московская тпшка, ничего такого. спятила в своих лондонах с жиру и теперь показательно режет вены ложками. справишься, насть, он хочет бабу, переживает... ну, ты понимаешь. 

настасья не понимает. в замоскворечье больше не звонят колокола, двенадцать храмов на реконструкции — церковный звон удручает софью, а, как известно, деньги могут купить всё.

только не переплыв до нави.

— как здоровье дорогой царевны? — ласково уточняет главврач чернов и очерчивает линию скулы по неподвижному лику софьи. настасью передёргивает до тошноты: как удобно. моей дочери, объясняет гославский, нужен сильный муж, готовый не только её обеспечить, но и мириться с недугом. чем чернов плох? сам себя сделал, настоящий товарищ. ну, пускай и не он — я сам выберу, а он подпишет, поставит печать, чтобы софу в коммунарке не загубили.

днями напролёт софья алексеевна молчит и никогда не смеётся, несёт несусветный бред и буянит. ей нельзя давать в руки: ножи, иглы, фен, тряпки, банки с язычком (алюминиевые), если чему в англиях её и научили, так это как изводить всех вокруг. но настасья видит в ней то, что и ищет — нет мизинца на левой руке, и никакого золота и серебра софья при свете дневном не носит. рядом с ней черствеет хлеб, гниёт мясо, вянут кактусы, цветы, суккуленты, и повсюду следует верный шлейф склепного хлада и сырости.

настасья приставляет ко лбу софьи дуло травмата — не отличит — и, проглотив гордость, угрожает. или они отправляются прямо сейчас, или до ближайшей закупки новой партии дольч-вьютон-версачей царевна не доживёт. софья плавно моргает пушистым лесом ресниц и мягко обнимает запястье настасьи:

— ты разве не поняла? я уже мертва наполовину.

по рябиновым бусам стекает алая кровь, символ солнца чернилами жжёт ключицу, и оберег, сплетённый смехом зеленеющей земли и травой, окроплённой рассветом, полыхает пожаром, гонящим прочь смерть, ночь без прогляди, наговор колдуна.

настасья склоняет голову набок.

— это пока я тебя не рассмешила.

да, да, да, у нас тут царевна несмеяна и настасья микулишна, а кто запретит
архетипами - уточняю

лонг стори шорт: семь лет назад любящий папенька софьи утопил любимую дочку, заключив договор с колдуном, и теперь софья наполовину принадлежит миру мёртвых, наполовину — миру живых, и нигде нет ей покоя. зато у колдуна есть отличный ключ к спрятанному злату, применить который мало кто догадается.

предлагаю докрутить вместе причины, приведшие настасью к незавидному положению, в котором она вынуждена была набиться софье алексеевне в телохранительницы, чтобы после пересечь границу изнанки. сейчас софья нужна настасье, перешагнуть черту и выжить, а вот что из этого выйдет, кто вернётся, а кто пропадёт — вопрос открытый. софья стала разменной монетой в играх своего отца, но и для настасьи она на точке отсчёта — средство и инструмент. ни в коем случае не жертва. положение, в котором оказалась софья — хуже смерти; она не живёт и не умирает. и пока ещё не разочаровалась в попытках выбраться из этой непроглядной бесконечной тьмы. а ещё можем поиграться с темами богинь плодородия, бонусом они могут усиливать силу настасьи.

заявка в пару, у нас с вами созависимость любовь, лютая и режущая льдом, вьющаяся шипами мордовника, и мы уходим в путь, из которого не вернёмся. каждую ночь полёт мне снится — холодные фьорды, миля за милей, шёлком — твои рукава, королевна, белым вереском вышиты горы; и всё такое прочее, ну вы поняли............

возможно, вы углядели здесь парочку жирных отсылок к одной великолепной книге, а если нет — ничего страшного, они вписаны для красоты и варьироваться будут по усмотрению. (тут будет ещё жирнющий реверанс желязны, всё расскажу). готова всё обсуждать-состыковывать и подстраивать под ваши хотелки. разве что мне очень интересно покопаться в вечной теме «кто же всё-таки монстр» — хтоническая хтонь навроде колдунов по сделкам или человек, сродни любящему папеньке несмеяны. (привет «королю горной долины» геймана. да, я сразу делюсь всем, что вдохновляло).

я пишу в прошедшем времени и третьем лице, не мирюсь разве что с птицей-тройкой и могу обещать пост раз в 2-3 недели. постами хотелось бы обменяться на берегу, прежде чем пуститься в омут — быть уверенными, что сыграемся, что подходим друг другу.

приходите в гостевую, обменяемся контактами, обсудим нюансы. очень вас жду и уже скучаю по своей златокудрой поленице ♥