табoр вкатился в новый город бурей без названия. не громкий, не театральный – он просто был где-то, а теперь тут. кочевники без флагов и гимнов, тащащие за собой ржавые караваны, чугунные кастрюли, тугие узлы с лоскутами памяти, в которых хранились рубашки, пахнущие потом давно мертвых дедов, и письма, написанные никому.

цыгане рассосались по улицам, как дым по просветам крыш. кто в автомастерскую, кто в закусочную, кто на стройку, кто предсказывать смерть у супермаркета с надтреснутым неоном. не строили гнезд, не брали в аренду вечность, не оставляли у корней якорей. все, что у них было – пара слов, сказанных по ночам у костра, и возможность в любой момент сорваться, не оглядываясь назад, не прощаясь.

город их не любил: шептал за спиной, скалился, смотря из-под опущенных ресниц. цыган не любят – это аксиома. на них смотрят, как на воров с полным кошелем грехов, даже если в кармане только иголка да моток ниток. их обходят, как ржавые капканы: лучше не трогать, лучше не смотреть. но цыганам плевать: у них огонь, от которого отлетают искры – живые, упрямые, жгущие кожу. у них песня – протяжная, тягучая, горькая.

они не оседают: их ритм – не укорениться, а уходить. даже если тело спит в трейлере, сердце уже шагнуло дальше. за город, за горизонт, туда, где ночь пахнет чужими историями.

мир пытался их укоротить: законы, налоги, контракты, графики, коды доступа, часы работы – все это натыкалось на невидимую границу. табор не прогибался. он мог кивнуть, мог подписать, мог улыбнуться, мог стерпеть изменения графика – но внутри все оставалось прежним, готовым к побегу без карт.

цыгане держались за свое. шепот костра был громче городского шума. и если кто-то возвращался – его встречали, как победившего бетон, паспорта, документы, графики, правила и чужие языки.

они посидят немного на одном месте, а затем снова соберутся в путь.
или нет, как знать.
вдруг им здесь хорошо.

дополнительно: знаете что? я вот не знаю.

но нам нужен табор, чтобы вот был и все.

давайте жить дружной семьей. или, наоборот, будем строить козни друг дружке. давайте ввяжемся в криминал. или попробуем ассимилироваться адекватно. давайте будем гадать по линиям жизни, на картах, отливках или вводить в гипноз и обдирать до нитки. давайте петь, танцевать и вплетать в волосы ветер свободы. давайте половина из нас сбежит из табора, часть из него изгонят с позором, а кто-то останется, осядет и будет жить свою жизнь спокойно. давайте стекла погрызем или уютно поговорим у костра.

тут 0 ограничений, если честно. но при желании вписаться в табор – маякните мне, пожалуйста. я хотя бы на пальцах расскажу здешние законы (у каждого табора они свои, у нашего – самые клевые), чтобы вы могли базу своей личной драмы построить на вот этом фундаменте.

все, кто родился в таборе и потом пошел работать в покров – лучшие люди.

при жизни Он носил иное имя: ни обманщик, ни волшебник — Иное;
какое? не скажу, не ведаю. безжалостные вековые хроники поглотили его
забрали вместе со многими, что не остались на страницах истории.
заклеймим его Волшебник, ведь на чудеса Он правда был Велик
о чем и будет речь; за что потом средь врагов и зевак
знали его как Обманщик, но та история другая: с неё не начать, ею следует закончить.

поговорим о чудесах: то была не магия, а знания — широкие, глубокие, всеобъемлющие.
но в те времена, по другому, как чудо, их было не назвать: до такой степени они поражали
не только умы обывателей, но и сильнейших, и мудрейших.
посему о Волшебнике шептались, что он сын Богов. в нем течет кровь Громовержца!
иль Справедливой девы, иль он посланник Богов из стран за морем.
в те времена люди верили в чудеса, но не в человека: немыслима была сама мысль
кто-то способен постичь знаний столь невероятных, отчего казались непостижимыми.
и он, будучи Волшебником, показывал людям, что чудеса возможны.
при всем он оставался "человеком" — до сей поры.

Волшебник стал Великим: за советом к нему приходили мудрейшие
к его словам прислушивались сильнейшие; и ценой сему было одиночество.
опередивший время гений зрел дальше простого человеческого глаза
и за сие мало, кто смел его понять: никто и не пытался.
льстивым ядом — пусть приятным, пусть желанным — скрывали правду
её уродливом лике, Волшебник узрел себя: непонятный, странный, пугающий.
таким он был всегда, в сим есть правда и, приложив к лицу маску лживой лести, он был угодным.
истина бьет всех без различий наповал. её рукой все сняли маски, её устами все заняли свои места.
Волшебник — так его не звали, так его сейчас клеймят, и вот почему
суждено ему было родиться не человек, а тем, о ком слагают песни и легенды.

сатиры, нимфы, сирены, феи, полубоги: о них слагают в сказках
в них верят те, кто слаб умом; в них верил и Волшебник
даже больше! он пил с сатирами вино, возносил в стихах красоту нимф
танцевал под песни сирен, с феями шутил и с полубогами возлежал.
среди них он впервые услышал, как звучит собственных смех без лжи
среди них он перестал грезить о далёком недостижимом будущем
среди них он меньше чувствовал, что не принадлежит этому миру —
ему всегда здесь было место, оставалось это доказать
а в истину все без разбору верят лишь живую
во плоти.

хроники времен не помнит имена. ей известно время, даты.
если Волшебника помнят за чудеса, то Обманщика — за смерть
не его, а многих, чьи жизни он отнял в попытках доказать свое место в мире.
из тел сказочных существ создан был Обманщик:
рога сатира, лицо нимфы, голос сирены, крылья феи, кровь полубогов;
плоть истины, последнее чудо Волшебника, "триумф" Великого Обманщика.
мало, что можно сказать: убийца есть убийца.
можно ли попытаться оправдать? быть может.
быть может в сим заключалось их общее Величие:
Волшебник, Обманщик, кем ни был, показал правду
извращенно изуродованную правду обоим мирам, и оба от него отказались —
тогда.

время не запоминает имена: они ей безразличны;
она помнит даты и тех, кто тогда родился.
не всех — у нее есть свои любимцы
и с ними время не хочет расставаться.
они вместе путешествуют всегда, во всех временах
до самого конца.

Джуен — скала, неподъемный вес, сила без угрозы, надежное заземление, возврат в тело и спасение от распада. Сердце его бьется ровно, как метроном. Тэин прижимается ухом к широкой груди, успокаивается ритмом, осторожно ведет пальцами по твердой ключице и трогает впадину под кадыком. Джуен со вздохом улыбается в полусне, тянется, оставляет поцелуй приоткрытыми губами на виске, потом на щеке, потом ниже, там, где кожа под ухом тонкая до мурашек.

Он — земной, и все морские ужасы, в которых Тэин больше не любимое дитя воды, а жертва, камнем опускающаяся на зыбкое дно, разжимают хватку. Но даже если нет, Джуену легко держать чье-то отчаяние без отвращения.

Это потому что он без подвоха добрый.

*

Первое, что Тэин слышит от Джуена — веселый присвист, второе:

— Так вот где живет местный принц!

Тэин от раздражения и внезапно расцветшей антипатии дергает щекой и молча скрывается в своем небольшом, но действительно комфортабельном доме на колесах.

Третье:

— Будешь моим ассистентом?

Тем вечером на стоянке, где они сталкиваются с другой труппой, тоже отправляющейся в межсезонье, гремит праздник. Пахнет дымом и жареным мясом, от циркачей — вином и чем покрепче. Тэин тоже немного пьяный, но встает с раскладного стула и идет к деревянной мишени.

— Ашиль не сказал, что ты метатель ножей, — замечает он вполголоса.

— Я и не он, — улыбается Джуен. — Я механик.

— Какого тогда черта?

— Не переживай, я бы не вызвался состязаться, если бы не был в себе уверен.

Это неубедительно. Джуен добавляет:

— Мне нет никакого резона просто так гробить сына своего шефа. К тому же такого хорошенького.

Джуен остается у разметки (просто начерченной каблуком ботинка линии), взвешивает в ладони первый нож. Тэин с непонятной тоской думает, что это нелепый способ умереть, и прижимается спиной к доске, разводит руки в стороны. Толпа улюлюкает.

Правило для ассистентов всегда одно — не шевелиться. Сталь прорезает воздух и кровь бьется в жилах сильнее, удар резонирует в костях. Краем глаза Тэин видит черную рукоятку рядом со своим лицом и осторожно выдыхает через рот. Каждый резкий, чистый удар — пять подряд — в дерево будит в нем безумный восторг, и от ужаса пальцы ног поджимаются в кроссовках.

Потом Джуен подходит, чтобы узнать, как он, касается ладонью между лопаток — такой горячей, будто сразу к коже, минуя чуть влажную от пота ткань шелковой рубашки.

— Ты впечатлен? Пойдешь со мной на свидание?

Тэин ощущает дрожь внизу живота и в коленях, но голос звучит ровно:

— Старайся лучше.

*

Что-то в Джуене ускользает от понимания. В моменты, когда кажется, что никто не смотрит, он выглядит безучастным, топнет в трясине тоскливых мыслей, и Тэин хочет знать, что за гладкий, до сих пор чувствительный шрам он на себе носит. Когда он спрашивает напрямую, уголок губ Джуена спазматически дергается, и они зависают в ненадежном, неустойчивом молчании.