Грохотнуло так, что даже люминисцентные лампы на мгновение погасли, погрузив процедурный кабинет в темноту, но тут же вспыхнули, позволяя Еве закончить шов. День выдался суматошный. Эта глупая демонстрация у здания департамента транспорта... Замбрано даже не поняла, чего добивались своим демаршем работяги, но акция оказалась не согласована с муниципалитетом, понаехала полиция с мигалками, возникла паника, следом - давка, и, как страшный сон мэра, столпотворение в приемном покое. Вывих, несколько растяжений, множество ссадин и ушибов. Отделение экстренной помощи оказалось переполнено. Вроде бы ничего серьезного не случилось, мелкие травмы, но ведь с каждым нужно было переговорить, оказать первую медицинскую. Картер запросил помощи у коллег. Откликнулись, к удивлению Евы, не все. То ли в Майами ситуация с взаимной поддержкой обстояла лучше, то ли это просто заслуга самого Джона, то ли эго местных хирургов - кубинка не стремилась вникать в эти детали - но вызвались взять наряд вне очереди в "неотложке" всего пять специалистов. Замбрано в их числе. И вот, устроившись в тесной перевязочной, Ева колдовала над аккуратным подкожным швом. Девчонке-пациентке здорово досталось: хрупкую и невысокую, ее можно было легко принять за школьницу, а в ажиотаже толпы ее просто смело на землю. Отделалась легким испугом и парой синяков, если не считать разбитой брови, которую сейчас и обрабатывала Замбрано.

- Ну, вот и все, - улыбнулась травматолог, отдирая защитную слюду с пластыря и слепляя им края раны. Так надежнее, шов не разойдется, как бы девушка ни хмурилась. А невидимая стяжка не оставит кривого белого рубца в итоге, миловидное личико не пострадает. - Бегите домой и постарайтесь больше не влипать в истории, - Ева подмигнула клиентке. Той хотелось еще что-то узнать о своих друзьях, но вся информация, если и была, имелась лишь в регистратуре.

Отправив девушку мучить вопросами администратора, Замбрано позвала следующего, но в двери высунулась симпатичная мордашка медбрата. Объемный пухлячок, он скорее относился к тем, кого называли плотным, а не толстым, и обладал на редкость поразительной ловкостью и подвижностью, порой свойственными людям с лишним весом. Генри, а именно так звали санитара, был местной душой компании. Его любила вся больница, и он платил сотрудникам той же монетой. И Еве в том числе. Он первый и пока единственный проникся к ней с первой минуты и каждый раз старался поддержать "новенькую" в медицинском серпентарии.

- Все, Редж, хватит с тебя. Именем шприца и скальпеля отпускаю тебя домой. В приемном остались двое парней, ими я займусь сам. Вали уже на свой выходной, так и быть, заслужила, - отозвался тот, кивая на настенные часы.

Было странно, что вместо первого имени Генри стойко избрал в качестве обращения второе имя Замбрано. Увидел в регистрационных документах в день приема на работу, когда выписывал пропуск, и сказал, мол, так звали его маму. А дальше получилось само собой, и за две недели работы "Редж" из уст медбрата цепко прилипло к Еве. Собственно, та и не возражала. Вот только это порой путало других коллег: те не могли сообразить, о ком таком говорит Генри. Сейчас же недопонимания не было, взгляд медика четко выдворял травматолога прочь из больницы. Она снова улыбнулась. Правило, которое воспитывают у любого интерна с момента его поступления в клинику. Любую клинику, любого штата. Трудоголизм - это хорошо, но всего должно быть в меру. Если смена закончилась - значит, домой. Кто знает, когда в следующий раз удастся отдохнуть. Потому Замбрано не возражала, когда Генри утянул ее вон из перевязочной и отправил переодеваться.

Бесконечная монотонная тридцатичасовая смена заканчивалась. Ева скинула с себя синюю врачебную робу и натянула грязно-оранжевый хлопковый балахон. По идее это был эдакий бесформенный сарафан на широких бретелях и с оборкой по подолу, но на субтильном теле Замбрано он смотрелся словно мешок. Яркий, с отделкой, но мешок. А кубинке было все равно. Платье-размахайка не стесняло движений, да и потом, кто ее такую в машине да в съемной квартире видит? После внезапного переезда в Принстон прошло всего две недели, и 90% из них были наполнены работой. График "госпиталь - дом, дом - госпиталь" ее устраивал, а познакомиться с городом она всегда успеет.

Правда, в последние дни это особо не удалось. Видимо, глава хирургии все-таки решил отыграться именно на Еве за то, что ее назначение с ним не согласовали. Дурацкая вышла ситуация, но иначе объяснить того, что ее буквально завалили сменами, Замбрано не могла. Хотя... Может, это так называемая проверка на прочность? Авось, сбежит через пару дней? Не на ту напали. Тяжело, конечно, но тихий Принстон все же не мегаполис. Что значат каких-то 15 тысяч жителей по сравнению с полумиллионом? В Майами было не продохнуть, на самом деле, а тут... так, рутина. Конечно, осведомлять руководство об этом Ева не спешила. Сами догадаются, ее это волновать не должно. Вообще единственное, что ее на данный момент беспокоило, это отвесные струи ливня, отсекающие служебный вход от парковки. А о зонте-то Замбрано не подумала. Этот атавизм аксессуаров во Флориде даром был не нужен, разве что от солнца прятаться. Джерси же отличался несколько иной погодой. Сейчас заявляющей себя во всей красе проливным дождем.

Кубинка вообще редко сталкивалась с подобным видом осадков. В Гаване, из того, что Ева помнила, это вообще было особым явлением. Тропические циклоны вообще баловали Карибский архипелаг своими визитами. Так что если там и бывал дождь, то чаще такой, что проверял на качество крепежа окрестные крыши. Сезон ураганов начинался в июне и растягивался до самой зимы. Нет, Кубу отнюдь не поливало полгода напролет. Просто шанс того, что небесная канцелярия вдруг решит открыть шлюзы у облачного водохранилища, была весьма и весьма велика. Но это были воспоминания из детства, а прямо сейчас по асфальту пузырились отнюдь не ностальгические потоки.

- Восхитительно! - скривилась Ева, но все же решительно шагнула под холодные струи, накрыв голову собственной сумкой.

Не очень удачная замена. Вода все равно подсекала под преграду. К тому моменту, как кубинка добежала до своего двухместного "джипа", ее волосы намокли и повисли мокрыми прядями, а платье стало напоминать тряпку. Благо, ключи от машины женщина благоразумно приготовила заранее, чтобы не копаться под ливнем у автомобиля. Писк дистанционного пульта, и замки разблокировались. Замбрано с наслаждением скользнула под брезентовый полог, в царство сухости.

За креслами у нее валялась спортивная сумка. Вытащив оттуда пушистое махровое полотенце с йоги, Ева немного просушила голову и, откинув его обратно, включила зажигание. Два желтых луча фар прорезали вечерние сумерки и выхватили из темноты скачущую вокруг люксового седана фигуру. На другой стороне парковки, где обычно оставляли свои машины начальники, что-то пытался нашаманить незнакомый мужчина. Или знакомый? Этот сумасшедший дождь стирал начисто любые опознавательные приметы, делая все вокруг бесцветным. Вот он открыл капот, что-то повертел в двигателе, запрыгнул обратно в салон, явно пытаясь завести мотор, но автомобиль не сдавался, из последних сил поблескивая фарами при зажигании. Ева медленно подъехала к седану и опустила стекло. Шум дождя громким шелестом ворвался в уши, почти заглушая внешние звуки.

- Эй, мистер, Вам помочь? - наверное, в такую погоду вызвать эвакуатор будет непросто, но попробовать же можно.

Эпоха сменяет другую. Люди в своем адском кругу перебираю остатки и продолжают свой путь. Поколение сменяется другим, но при этом ничего не оставляя своим потомкам. Только хаос, разрушение и бесконечную боль. Только изредка, как некий свет, в этих бесконечных скитаниях человеческого духа можно увидеть нечто великое. Сюда приписывают науку, тут пишут об архитектуре и быте. Разменная монета между одной и другой стороны несправедливо завышена, но почему-то человек даже не задумывается об этом. Он слепо идет за этим стадом, в замкнутом круге — от плохого к хорошему и обратно — продолжая данный бесконечный порядок. Такова была природа Землян, и он ничего не мог с этим сделать.

Не мог — не потому, что в нем не хватало сил: вечный мог слишком много сделать для этого мира начиная от самого сотворение первого общества и до настоящего момента, но был закован в своих обязательствах. Вот откуда взялась эта позиция невидимого наблюдателя. Сплошной тенью он брел по пятам от столетия в другое, не позволяя себе роскоши участия. Конечно, в нем просыпалось сострадание и непонимание, гнев и жалость тут были тоже. Но никак, к сожалению собственному, он не мог приложить свою руку для разложения очередного конфликта.

Слишком часто он видел то, как брат предает своего же брата. Как дети убивают родителей, как она страна обжирает другую ради простой наживы. Все это — суть человечества этой планеты. Все это — природа жизни. Голодная, остервенелая, но все же жизнь. И он адаптировался к  ней.

Вековые скитания по Земле научили его приспосабливаться к этой нестабильности. Приучили его к хладнокровию и временной слепоте, когда рядом кричали о помощи. Не смел Икарис протянуть руку и выпустить первые нити сожаления: настоящий солдат выполняет приказы, даже если его отпустили в свободное плавание; истинный солдат будет верен своему предводителю даже тогда, когда тот не кричит приказами. Ведь все это — все то что происходит — во имя их общей цели. И не только смерти были ценой для достижения рождения нечто великого: Икарис сам отдал себя самого на растерзание, отпуская все, чем так сильно дорожил.

Он часто размышлял о том, как бы все изменилось, будь его семья верными спутниками у человека. Мысли скакали в различных интерпретациях: он выставлял в своей голове на показ тот технический прогресс, с которым новое поколение могло ворваться в настоящее и решить множество конфликтов; представлял и просчитывал то, как много бы жизней они сохранили, регулируя конфликты и подчиняя всех собственной воле; представлял так много, плавая в своей бесконечности. И с этими мыслями приходил к Аяк.

Она предано слушала своего верного посла, созерцая великое небесное покрывало из сотни огней. Слушала, слышала, но каждый раз покачивала головой. А уже после, уползая в легкой успокаивающей улыбке, повторяла раз за разом одну и туже фразу:

— Икарис, — плыла верховная в своей колыбели, укладывая ладонь на плечо своего кузена, — Ты знаешь, что мы не смеем. Мы не можем.

Не можем — звучит как трибунал для нуждающегося. Вечный понимал, принимал, но внутри все равно что-то щелкало. Раз за разом, пока тот не научился данный порыв разрывать еще в зачатке. Таким образом он возвел в апогей своего поведение собственную напущенную беспомощность. Он не способен помочь миру, что пожирает сам себя каждый день.

Тот год, в которым они встретились вновь, был холоден и беспощаден. Землю поработали бесконечные войны. Алчность и жестокость людей достигли вершины всякого понимания. Человек убивал человека за господство на клочке земли, и для них это было нормально поведение. И от этого некий осадок оседал легкой пылью на плечах у него, а он, даже не пытался стряхнуть данную вуаль, безоговорочно проходил мимо. Эти войны могли значительно сократить количество людей на планете, что может значительно увеличить расстояние до финального триумфа их цели. Но если верховная молчит — Икарис будет уподобляться ее поведению. Вот только он посмел у нее спросить о другом: о том, чего так много лет избегал; о той, которую выбросил как ненужный мусор, уподобляясь собственному перенятому у человека эгоизму. Серси.

Ее он находит в одной из церквей прожженного Лондона. Среди сбежавших в оплот веры, что склонили свои лица в неустанной молитве. Вера — великое оружие, что человек взял себе в одно из оружий. Та самая часть, которую Икарис так и не смог для себя разобрать. А может быть и просто не захотел? Быть может. Высокие холодные своды нависали над ним, угрожающе нашептывая все различные проклятье неверующему. Он был тут чужим, он тут был названным гостем, на которого шипели даже сами стены. И все же... Он садится рядом с ней, как будто бы и не было этих столетий. Садится рядом, опуская ладони на свои колени и с некоторым ожиданием поднимая взор на исхудавшую фигуру в самом центре этого места. Ту самую, на что молятся все нуждающиеся.

— Здравствуй, Серси, — говорит он тихо, практически одними губами, не смея на нее даже посмотреть, — Я рад, что смог тебя разыскать.

На галерее было тихо. Такое безмолвие встречается разве только в склепе или - вот - в такое тихое зимнее утро. Природа спит, она выплеснула свои последние краски осенью, а теперь умиротворенно дремлет, восстанавливая силы для новой весны. Вокруг - ни души. Подъем был почти час назад, но студенты продолжали ворочаться в своих постелях. Сегодня никуда не надо спешить. В женской ванной комнате не будет истерик, что кто-то снова вне очереди занял душевую. Нет, ближе к обеду начнется ажиотаж: за учениками приедут родители, все побегут собирать чемоданы... Первый день каникул.
А Нарциссе не хотелось домой.
Нет, она знала, что мама обязательно приедет. Вероятно, даже с папой, если тот не будет снова слишком занят. Но в Мэнор девушке не хотелось. Там было пусто. Бэллс, скорее всего, проведет первое Рождество с мужем, у Лестрейнджей. Хотя, может быть, все-таки выберутся на день-два к Блэкам. Цисса совсем перестала общаться со старшей сестрой. Вернее, не так. Это у Бэллатрикс вечно не достает времени на младшую. Она постоянно где-то путешествует, с Рудольфусом и своим ненаглядным Темным Лордом. Родители счастливы, но шестнадцатилетней девчонке не понять. У нее свои, юношеские заботы. А поговорить не с кем. Раньше она всегда шла за советом к сестрам, а теперь... Дома больше не смеются. После ухода Меды. Папа запретил даже вспоминать о ней, словно той и не было. Тетя Вальбурга даже выжгла образ сестры с фамильного древа. Теперь на его месте зияло черное пятно, под которым слабо угадывались очертания прежнего рисунка.
Позор дома.
Дома, в котором без улыбки Меды, без привычных колкостей Бэллы стало пусто.
Нарцисса осталась одна.
Конечно, были еще папа и мама. Но к Сигнусу так просто не подойдешь. Глава семьи терпеть не мог девчачьи нежности. Наверное, поэтому судьба его и наградила тремя девочками, лишив наследника. Хотя нет, Бэлла вполне достойная дочь. Дочь, которой папа очень гордился. Но не Циссой. Та еще под сомнением. Вдруг сбежит, как средняя. Ее караулили пуще министра магии. Последняя ставка отца должна была сыграть. Но Сигнус не снисходил до бесед с дочерью, как именно. Оставалось только догадываться. Мама тоже молчала. Хотя сложно ее винить. После побега Меды она... постарела.
На истинно королевском челе леди Друэллы появились морщинки. Совсем не заметные. Они появлялись только когда мама начинала хмуриться. Почти никто не замечал. Нет, наверное, вообще никто не замечал, кроме Циссы. Бэллс было не до того, Ромми где-то далеко, а папе маленькие женские трагедии просто безразличны. У него достойная жена - и это все, что его волновало. А Цисса видит. Видит, как мама запирается в своей комнате, якобы почитать, но дверь все равно не скрывает сдавленных рыданий от притаившейся у косяка младшей дочери. Видит, как Друэлла, щедро запудрив припухшие от слез щеки, распрямив плечи и выпрямив спину, возвращается к домашним делам. Так правильно. Нельзя плакать о той, кто опозорил род.
И Циссе нельзя. Цисса же Блэк. Это Меда отринула честь фамилии, утратила на нее право. Не Цисса.
Хотелось поговорить с Бэллой. Младшая, в принципе, знала, что скажет та, но все равно жаждала ощутить поддержку родного плеча. Не родителей. К папе она не пойдет. Мама... Мама просто не станет об этом говорить. Можно бы было поделиться с подругами в школе, но выносить внутренние семейные дрязги на сторону - моветон. И так сокурсники искоса поглядывали на Нарциссу почти весь семестр. Поглядывали, потому что подойти и спросить напрямую - это тоже верх невоспитанности. Значит, можно только коситься исподтишка да сплетничать за спиной. Циссу душила эта лживая вежливость. Хотелось куда-то сбежать, спрятаться от всех этих осуждающих взглядов. Тень на фамилии. Однажды девушка случайно подслушала, как в женском туалете подружки мусолили, мол, Блэки оказались с гнильцой, что Нарциссу теперь никто и замуж не возьмет. Останется старой девой, даром что красотка.
Красивая. Об этом ей твердили с рождения. Цисса пошла в Розье: светловолосая, голубоглазая, с тонкими чертами лица. Ей пророчили самую выгодную партию из всех троих сестер. А теперь... старая дева. Цисса знала таких. Тихонь из Хаффлпаффа, заучек из Райвенкло, на которых парни даже не смотрели. Да и сами они или не решались поднять глаз от учебника, или сознательно не стремились это делать. На светских раутах, где изредка бывала Цисса, порой нелестно проходились по этим "синим чулкам". Неужели младшая Блэк тоже окажется среди отверженных, не оправдает надежд отца?
Нарцисса стояла, прислонившись к косяку дверей с галереи. По ногам гулял холодок - постоянный житель школьных коридоров зимой. Он наносил инея по углам, разрисовывал морозом окна, украшал белым налетом древние рамы. Девушка озябла, но возвращаться в шумный кавардак гостиной Слизерина не хотелось.
Тут было тихо.
Не как дома. Дома не тихо: то и дело сновали домовики, вытирая пыль, накрывая на стол. От хлопков их трансгрессии никто не дергался - привыкли. Эльфов никто не замечал. Кроме Циссы. Дома не было тихо. Дома было пусто.
Легкий порыв ветра взметнул с порога маленький вихрь снежинок. Нарцисса сняла перчатку и протянула руку к искрящемуся кружеву. Как Меда. Сестра любила танцевать. Порой подхватывала младшую, и они кружились, кружились, кружились... Как и снежинки, опускаясь сейчас на руку блондинки.
- Я скучаю...

На галерее было тихо. Такое безмолвие встречается разве только в склепе или - вот - в такое тихое зимнее утро. Природа спит, она выплеснула свои последние краски осенью, а теперь умиротворенно дремлет, восстанавливая силы для новой весны. Вокруг - ни души. Подъем был почти час назад, но студенты продолжали ворочаться в своих постелях. Сегодня никуда не надо спешить. В женской ванной комнате не будет истерик, что кто-то снова вне очереди занял душевую. Нет, ближе к обеду начнется ажиотаж: за учениками приедут родители, все побегут собирать чемоданы... Первый день каникул.
А Нарциссе не хотелось домой.
Нет, она знала, что мама обязательно приедет. Вероятно, даже с папой, если тот не будет снова слишком занят. Но в Мэнор девушке не хотелось. Там было пусто. Бэллс, скорее всего, проведет первое Рождество с мужем, у Лестрейнджей. Хотя, может быть, все-таки выберутся на день-два к Блэкам. Цисса совсем перестала общаться со старшей сестрой. Вернее, не так. Это у Бэллатрикс вечно не достает времени на младшую. Она постоянно где-то путешествует, с Рудольфусом и своим ненаглядным Темным Лордом. Родители счастливы, но шестнадцатилетней девчонке не понять. У нее свои, юношеские заботы. А поговорить не с кем. Раньше она всегда шла за советом к сестрам, а теперь... Дома больше не смеются. После ухода Меды. Папа запретил даже вспоминать о ней, словно той и не было. Тетя Вальбурга даже выжгла образ сестры с фамильного древа. Теперь на его месте зияло черное пятно, под которым слабо угадывались очертания прежнего рисунка.
Позор дома.
Дома, в котором без улыбки Меды, без привычных колкостей Бэллы стало пусто.
Нарцисса осталась одна.
Конечно, были еще папа и мама. Но к Сигнусу так просто не подойдешь. Глава семьи терпеть не мог девчачьи нежности. Наверное, поэтому судьба его и наградила тремя девочками, лишив наследника. Хотя нет, Бэлла вполне достойная дочь. Дочь, которой папа очень гордился. Но не Циссой. Та еще под сомнением. Вдруг сбежит, как средняя. Ее караулили пуще министра магии. Последняя ставка отца должна была сыграть. Но Сигнус не снисходил до бесед с дочерью, как именно. Оставалось только догадываться. Мама тоже молчала. Хотя сложно ее винить. После побега Меды она... постарела.
На истинно королевском челе леди Друэллы появились морщинки. Совсем не заметные. Они появлялись только когда мама начинала хмуриться. Почти никто не замечал. Нет, наверное, вообще никто не замечал, кроме Циссы. Бэллс было не до того, Ромми где-то далеко, а папе маленькие женские трагедии просто безразличны. У него достойная жена - и это все, что его волновало. А Цисса видит. Видит, как мама запирается в своей комнате, якобы почитать, но дверь все равно не скрывает сдавленных рыданий от притаившейся у косяка младшей дочери. Видит, как Друэлла, щедро запудрив припухшие от слез щеки, распрямив плечи и выпрямив спину, возвращается к домашним делам. Так правильно. Нельзя плакать о той, кто опозорил род.
И Циссе нельзя. Цисса же Блэк. Это Меда отринула честь фамилии, утратила на нее право. Не Цисса.
Хотелось поговорить с Бэллой. Младшая, в принципе, знала, что скажет та, но все равно жаждала ощутить поддержку родного плеча. Не родителей. К папе она не пойдет. Мама... Мама просто не станет об этом говорить. Можно бы было поделиться с подругами в школе, но выносить внутренние семейные дрязги на сторону - моветон. И так сокурсники искоса поглядывали на Нарциссу почти весь семестр. Поглядывали, потому что подойти и спросить напрямую - это тоже верх невоспитанности. Значит, можно только коситься исподтишка да сплетничать за спиной. Циссу душила эта лживая вежливость. Хотелось куда-то сбежать, спрятаться от всех этих осуждающих взглядов. Тень на фамилии. Однажды девушка случайно подслушала, как в женском туалете подружки мусолили, мол, Блэки оказались с гнильцой, что Нарциссу теперь никто и замуж не возьмет. Останется старой девой, даром что красотка.
Красивая. Об этом ей твердили с рождения. Цисса пошла в Розье: светловолосая, голубоглазая, с тонкими чертами лица. Ей пророчили самую выгодную партию из всех троих сестер. А теперь... старая дева. Цисса знала таких. Тихонь из Хаффлпаффа, заучек из Райвенкло, на которых парни даже не смотрели. Да и сами они или не решались поднять глаз от учебника, или сознательно не стремились это делать. На светских раутах, где изредка бывала Цисса, порой нелестно проходились по этим "синим чулкам". Неужели младшая Блэк тоже окажется среди отверженных, не оправдает надежд отца?
Нарцисса стояла, прислонившись к косяку дверей с галереи. По ногам гулял холодок - постоянный житель школьных коридоров зимой. Он наносил инея по углам, разрисовывал морозом окна, украшал белым налетом древние рамы. Девушка озябла, но возвращаться в шумный кавардак гостиной Слизерина не хотелось.
Тут было тихо.
Не как дома. Дома не тихо: то и дело сновали домовики, вытирая пыль, накрывая на стол. От хлопков их трансгрессии никто не дергался - привыкли. Эльфов никто не замечал. Кроме Циссы. Дома не было тихо. Дома было пусто.
Легкий порыв ветра взметнул с порога маленький вихрь снежинок. Нарцисса сняла перчатку и протянула руку к искрящемуся кружеву. Как Меда. Сестра любила танцевать. Порой подхватывала младшую, и они кружились, кружились, кружились... Как и снежинки, опускаясь сейчас на руку блондинки.
- Я скучаю...

Тишина тронного зала, лишь что взорванная сухим кашлем и шелестящим падением тела, вновь сгустилась, но теперь она была иной – наэлектризованной вызовом, витавшим в прохладном, пропахнувшем камнем и старым золотом воздухе. Солнечные лучи, все еще пробивавшиеся сквозь витражи, укладывались на отполированный до ослепительного зеркального блеска пол длинными, пыльными дорожками, пересекающимися у ног Джефферсона. Он поднялся, отряхивая жалкие лоскутья своего пестрого одеяния, движения резкие, словно марионетка на слишком коротких нитях. Грязь с его костюма, смесь причудливой Страны Чудес и затхлого подвала замка, медленно оседала на безупречную каменную поверхность, оставляя сероватые островки пренебрежения к ее владениям. Досадная мелочь, которую позже сотрут без следа.

Реджина не сдвинулась с места, наблюдая за его попыткой сохранить видимость достоинства. Он расправил плечи, бархатный жилет и яркий платок выглядели нелепым карнавальным пятном на фоне суровой готики ее владений, на фоне холодного величия, которое она излучала, стоя неподвижно. Его взгляд, поднятый на нее, был открытой книгой страданий, обид и презрения, написанной жирными, нестираемыми чернилами предательства. Он заговорил, голос, когда-то игривый и полный вычурных интонаций, теперь звучал хрипло, как скрип несмазанной двери, с едкой иронией, от которой веяло отчаянием и ядом. Его слова повисли в воздухе, острые и колючие, как осколки разбитого зеркала позади него, чья треснувшая поверхность теперь лишь тускло отражала хаос их встречи.

Королева слушала, не шелохнувшись, лишь тень чего-то – не гнева, не раздражения, а скорее холодного любопытства наблюдателя за буйным зверем в клетке – промелькнула в глубине ее глаз. Пафос слов был предсказуем, почти скучен. Но затем он совершил неожиданное. Пальцы, те самые длинные, красивые, искусные пальцы, способные шить чудеса и порталы, поднялись к шее. Движения были медленными, нарочито театральными, исполненными горечи. Мужчина развязал узел пестрого шейного платка, расстегнул верхние пуговицы рубашки из грубой, немаркой ткани. И тогда взору предстало это.

Шрам.

Не ровная линия хирургического скальпеля, а уродливая, кривая борозда, опоясывающая шею мертвой петлей. Багрово-розовая, неровная, будто выжженная тупым раскаленным железом или выгрызенная зубами безумия. Где-то ткань рубца врезалась глубже, образуя впадины, где-то вздувалась буграми, напоминая о неаккуратности или особой жестокости палача. Он тянулся спереди, теряясь под воротником, назад, уходя под линию волос – полное, циркулярное напоминание об отнятой голове.

Реджина почти не дрогнула. Лишь холеные, безупречно очерченные черты ее лица чуть заострились, будто ощутив в воздухе внезапный неприятный запах тления. Отвращение, холодное и презрительное, скользнуло по ее нервам. Женщина знала. Знала свою полоумную родительницу, Кору, которая, даже став Королевой Червей, так и не избавилась от плебейской грубости мельничихи. Никакого аристократизма, никакого изящества в жестокости – только больная, извращенная фантазия убогого ума. У дочери таких низменных замашек не водилось. Для Злой Королевы убийство было инструментом власти, чистым и эффективным. Выстрел магии, яд в яблоке, мгновенная расправа – вот ее методы. Издевательства, пытки, эта... живописность страданий – это было ниже ее достоинства. Один лишь склеп, доставшийся ей в наследство, битком набитый стеклянными урнами с трепещущими сердцами – был красноречивым свидетельством больной души Коры. Наглядным уроком того, кем Реджина никогда не желала стать. Да, дороги зла порой сходятся, и дочь пришла туда же, где давно обитала мать, но садистские игрища оставались чужды ее натуре. Ее жестокость была холодной, расчетливой, лишенной этого гротескного театра.

– Бедный, бедный Джефферсон, – голос, низкий, размеренный, нарочито томный, как струя густого, приторного сиропа, залитого поверх горечи слегка отдавал привычным, отточенным годами ехидством. – Зря тебе не нравится твой шрам. Он так идет к твоим глазам. – Реджина позволила губам растянуться в едва уловимой, безжалостной усмешке. – Придает... выразительность.

Ей было плевать на его страдания. Плевать на этот уродливый сувенир из Страны Чудес. Королеве требовалось одно – согласие шляпника. Его уникальный талант был ключом к средоточию силы в Стране Оз, а оно, в свою очередь, – к исполнению Великого Заклятья. Именно ради этого она выдрала его из жалкого ярмарочного ада мамаши. Но мужчина, стоявший перед ней, с его пылающими обидой и вызовом глазами, явно не горел желанием к сотрудничеству. Его упрямство раздражало, как назойливая муха, но не пугало. У Реджины оставался один, запасной, но безотказный рычаг давления. Маленький, хрупкий, с кудряшками и отцовскими глазами. Его Ахиллесова пята.

Королева сдвинулась с места. Ее походка была бесшумной, плавной, хищной – движение крупной кошки, уверенной в своей силе и превосходстве. Тяжелый шелк черного платья шуршал по камню, словно предупреждающий шепот. Она приблизилась к Джефферсону, преодолевая легкое внутреннее сопротивление, желание морщиться от близости его пестрой, пропахшей пылью безумия и дешевыми красками одежды. Взгляд снова скользнул по уродливому рубцу на его шее. Грубо. Примитивно. Не по-королевски. Это напоминание о Коре, о ее плебейской жестокости, резануло по нервам острее, чем вид самого шрама.

Реджина подняла руку. Пальцы медленно приблизились к его шее. Она посмотрела ему прямо в глаза, кончиком указательного пальца проводя по неровной, бугристой поверхности шрама. Кожа была теплой, живой, но сам рубец казался холодным и мертвым, как старая рана на дереве. Женщина ощутила текстуру – жесткую, неэластичную, враждебную гладкости окружающей плоти.

Редко. Очень редко королева прибегала к таким тонкостям. Ее стихия – разрушение, сокрушительная мощь темной магии, выжигающая все на своем пути. Исцеление... это было не ее. Чуждое. Почти сентиментальное. Но годы у трона, годы власти, требующей иногда и сохранения ценных инструментов, дали ей кое-какие навыки. Не глубинное врачевание души или плоти, а косметическое устранение дефектов, сглаживание последствий. Магия, которой она владела сейчас, была тонкой, почти невесомой струйкой – не пламенем, а теплым дыханием.

Сила, темная и податливая, как разогретый воск, потекла с кончиков ее пальцев. Не разрушающая, а... перекраивающая. Переплетающая. Она скользнула под кожу, к рубцовой ткани, нежно, но настойчиво заставляя огрубевшие волокна коллагена перестраиваться, рассасываться, замещаться новой, эластичной тканью. Это был не акт милосердия, а демонстрация силы. Напоминание о том, что она может. Может дать, может взять. Может изуродовать, может... исправить. По своей прихоти. Черная дымка магии, едва видимая, окутала его шею на мгновение. Когда она рассеялась, словно дым от погасшей свечи, на месте уродливой багровой петли осталась лишь тонкая, почти незаметная бледно-розовая линия, как след от давно забытой царапины. Исчезло безобразие, оставив лишь призрак былого кошмара.

Реджина опустила руку. Он был высок. Выше ее, даже несмотря на острые, как стилеты, каблуки ее ботфортов. Он стоял, все еще расправив плечи, стараясь казаться неприступной скалой, башней гордыни посреди ее владений. Но она видела напряжение в его челюсти. Видела трещину в его броне. Королева позволила взгляду опуститься вниз, медленно, как бы изучая его. От тонкой, почти исчезнувшей линии на шее, вниз, по расстегнутому вороту грубой рубашки, туда, где несколько оставшихся пуговиц – костяных, дешевых – еще удерживали полы вместе, намекая на скрытую грудь, на бьющееся под ней сердце, полное гнева и обиды.

– Вижу, ты слегка позабыл некоторые детали, милый Джефферсон, – зазвучал ее голос вновь, на этот раз обволакивающе ласковый, сладкий, как испорченный мед. В нем не было тепла, только ледяная игла насмешки. – Но я напомню...

Женщина сделала крошечный шаг вперед, сократив и без того минимальную дистанцию между ними. Пахло им – пылью и чем-то горьким, вроде полыни. Она слегка приподнялась на носках, потянулась к нему. Губы оказались в сантиметре от уха шляпника, овеянного неопрятными прядями волос. Она ощутила исходящее от него тепло, напряжение его мускулов, готовых отпрянуть, но сдерживаемых.

– Может быть, тебе что-то скажет имя... Грейс? – прошептала она. Шепот был тихим, интимным, но он прозвучал громче любого крика в гулкой тишине тронного зала. Имя повисло между ними, как отравленный клинок, направленный прямо в самое сердце.

Реджина тут же отстранилась, плавно, словно выполняя паузу в изысканном танце. Ни тени смущения или сомнения на ее безупречном лице. Она развернулась, спиной к нему, демонстрируя полное пренебрежение к его возможной реакции, к его боли, к его ярости. Шлейф ее платья, тяжелый и роскошный, подмел пыль, поднятую его падением, словно уничтожая саму память о его сопротивлении. Королева прошла к трону – массивному, резному, символу ее непререкаемой власти – и опустилась на него с царственной грацией. Закинула ногу в черном лаковом ботфорте на ногу, приняв позу полного контроля и превосходства. Ее руки легли на подлокотники, пальцы расслабленно огладили камень.

– Между прочим, – ее голос снова заполнил зал, теперь уже громкий, четкий, лишенный шепота, но не менее опасный, – я до сих пор полностью выполняю условия нашей сделки. – Она сделала микроскопическую паузу, давая словам вонзиться в сознание. – Ты же хочешь, чтобы она жила долго и счастливо?

Последние слова чуть не сорвались с ее губ с откровенной гримасой брезгливости. Это клише, этот символ всего, что она презирала, что стремилась уничтожить, резануло слух. Но безупречная маска Реджины не дрогнула. Ни единой морщинки, лишь легкое затвердение взгляда. Сантименты сейчас были непозволительной роскошью.

– Но... – Она протянула слово, наслаждаясь моментом, иглой вонзаясь в его самую чувствительную точку. – Теперь у тебя есть возможность составить ей компанию. – Усмешка тронула уголки ее губ. – Если будешь хорошим мальчиком и сделаешь то, о чем просит твоя королева.

Регина выдержала паузу, давящую, как предгрозовая тишина. Воздух казался густым, тяжелым, пропитанным магией и невысказанными угрозами. Средоточие силы в Стране Оз ждало. Ее Великое Заклятье витало где-то рядом, почти осязаемое. И этот сломленный безумец был билетом туда. Королева наклонилась вперед, совсем чуть-чуть, но этого хватило, чтобы подчеркнуть ее доминирующее положение. Взгляд ее стал еще острее, пронзительнее, лишенным и тени сомнения или снисхождения.

– Ну что же, шляпник, – прозвучал ее вопрос, холодный, как сталь, и требовательный, как приказ. Он разрезал тишину, обращаясь прямо к нему, к сути их встречи. – Принести твою шляпу?

Ночь, когда неведомое окончательно овладело телом Флориана Ленуара, сползла на Бухарест, как густая ткань: медленно, мягко, вкрадчиво. Дом Ленуаров стоял в своей обычной торжественной тишине, надёжный и вечный. Занавеси колыхались от лёгкого сквозняка, будто невидимые пальцы теребили воздух.

В ту ночь сущность сделала свой ход, двинув белую пешку. До этого она лишь наблюдала, искала щели в мыслях человека, слушала, как он произносит древние имена во сне, как обращается к тем, кто никогда не отвечал — или не должен был. И в один миг, между двумя вдохами, в самый час, когда свет в ночнике у изголовья вдруг мигнул и погас, она перешла грань. Просочилась. Как дым. Как намерение. Как тьма, которой вдруг стало достаточно, чтобы обрести форму.

Флориан открыл глаза и судорожно вдохнул, закашлялся, но что-то облепило его горло изнутри вязкой паутиной и теперь лезло в глаза и ноздри. Он не успел даже щёлкнуть пальцами.

В следующее же мгновение тело — уже не его — село. Плавно, без рывков. Чужак внимательно оглядел комнату. Глаза всё ещё оставались карими, глубокими, но теперь в них мерцало нечто холодное и отчуждённое. Он поднялся. Ощупал стены ладонью. Двинулся с места. Шаги были медленными, непривычными. Пальцы с трудом удерживали вещи. Он шептал слова на том языке, которому Флориан никогда не учился.

В три часа ночи ворота поместья скрипнули. Ни один слуга не проснулся. Ни одна лампа не вспыхнула. Флориан Ленуар покинул Бухарест — или, точнее, чужак, носящий его имя и лицо, покинул.

И за ним, сквозь границы, сквозь города и деревни, неслось молчание.

Франция встретила его дождём. Капли барабанили по крыше дешёвого мотеля в пригороде Лиона, где чужак остановился будто бы отдохнуть. Тварь быстро училась обманывать, выдавать себя за человека. Тело рухнуло в кресло, и на один крошечный миг, на толику секунды, что могла бы уместиться между вдохом и выдохом, Флориан вернулся.

Он открыл глаза и глотнул затхлого воздуха. Вцепился руками в подлокотники, будто хотел вырваться из собственной плоти. Губы его дрожали. Он не знал, где находится. Он пытался встать — и не мог. Ноги были слабы. Язык не слушался. Он прошептал своё имя — «Флориан…» — и услышал его, как эхо в чужом горле. Всё вокруг казалось ненастоящим: тусклое зеркало, пластиковая мыльница, пыльные занавески. И всё это было ужасно реально.

Где-то внутри, в толще сознания, в коридорах разума, по которым теперь бродили чужие мысли, он почувствовал, как чужак двинулся. Неспеша. Уверенно. Тварь не сердилось. Она просто возвращалась на своё место..

— Нет, — выдохнул Флориан, и лицо его исказилось мукой. — Нет, прошу…

Но в следующий миг его пальцы снова стали неподвижны. Дыхание стало ровным. Спина выпрямилась. Из глаз ушёл страх, и в них осталась лишь ледяная бесконечность.

— Франция, — прошептала сущность чужим голосом. — Можно вычеркивать.

Чужак отвернулся и взял карту. Карандашом провел линию к югу. Туда, где красным была намалёвана точка. Всего таких точек было семь.

Флориан больше не пытался сопротивляться. Он вновь погружался в темноту — не такую, как смерть или сон. Это была темнота, в которой ты слышишь, как кто-то говорит твоим голосом, в которой твои руки убивают не по твоей воле, в которой ты живёшь, но не живёшь.

…И всё же, во всей череде безымянных ночей была одна боль, одна тоска, что оставалась неизменной, глубокой, как рана, не способная затянуться даже под властью времени и безумия.

Ревери.

В последние недели, прежде чем всё начало рушиться, она всё чаще смотрела на него пристально, с тревогой. Не говорила — она чувствовала. Флориан помнил, как избегал её взгляда. Как врал: «Устал, просто работа. Ничего страшного, Реви» Но она знала.

Теперь же он не мог ей написать. Не мог ей позвонить. Не мог оставить записку.

Сущность не позволяла. Он пытался, но всё без толку.

Но в те редкие часы, когда сознание возвращалось где-то в рассветной дымке, когда сущность ослабляла хватку, как паук, забывший на миг о добыче, Флориан замирал в теле, как в клетке, и всё, что у него оставалось, была мысль о доме.

Он представлял, как отец ищет его. Как тревожно мерит шагами комнату и прикасается к холодной поверхности зеркала, будто там осталась его тень. Флориан знал: Александр не сдался бы. И Ревери бы не сдалась. Эта мысль единственная не давала его личности исчезнуть совсем.

Но с каждым днём держаться становилось труднее.