\\ а было так...

Коди пробирается в дом тихо, как вор, хотя в этом нет никакой необходимости, — Ворон давно назвал свое жилище их общим. Коди помнит, как сейчас — слова: "Мои двери всегда открыты для тебя", — движение губ: распахивание, чтобы выпустить эту фразу как птичку из клетки, и мягкое перетекание в улыбку после, — и при этом неизгладимую грусть, застывшую в кристально-голубых глазах первородного, как будто он уже видел перед собою всю туманную гряду тех лет, что пройдут между этим приглашением и тем, как Койот снова переступит порог его обители. В этом, наверное, и заключалась вся краеугольная разница между ними: Ворон всегда смотрел куда-то далеко и вглубь, в прошлое или будущее, выпадая из настоящего, Коди же, напротив, жил преимущественно одним лишь текущим моментом. У него словно вовсе не было будущего— пока оно не становилось достоянием настоящего времени, оно для него не существовало, оставаясь лишь эфемерной дымкой на горизонте, привилегией тех, кому не нужно искупать каждый шаг. Что же до прошлого... О, он предпочел бы, несомненно, чтобы его тоже не было, но оно словно въелось в его кожу свинцовой известью, отпечаталось горящим клеймом, легло на плечи непосильным грузом, — везде, куда бы он не пошел, оно следовало за ним неотступно, как тень. а подчас даже забегало вперед, раньше самого Коди заявляя о его приближении.
И все разбегались от него, как от прокаженного, и в результате на пути его не осталось никого, кроме пары безумцев, которые почему-то упорно видели в нем что-то хорошее. Никого, кроме них.
И Ворона.

Коди пробирается в дом тихо, как вор, — он вообще всегда передвигается тихо, как вор, и осторожно, словно бы сомневаясь в своем праве находиться где бы то ни было, скользит неприметной тенью, но никогда не остается незамеченным, - иступленный вороний грай над Ньюфордом — лучшее тому подтверждение, и к утру уже наверняка каждая паршивая собака — не из псового племени, а из меньших братьев, бессловесных и безмозглых, — будет знать о его прибытии в город. Это сейчас мало волнует Койота, — тем более, что днем у него и так назначено несколько встреч. ни одна из которых, впрочем, не повысит его шансы на принятие среди собственного народа.
Ворон всегда узнает о его появлении последним, хотя уж от него-то Коди не скрывается — ну, почти никогда —и это какое-то ироничное проклятье, учитывая, что только он и ждет бедового Плута, вглядываясь в хмарь за окном.
Коди хочет, чтобы сейчас было по-другому — словно это будет знаком, что и все остальное на сей раз получится правильно,а, может быть, он просто истосковался, и в этом нет никаких иных причин. Чувственная сфера никогда не была его сильной стороной, и сейчас он не хочет размышлять об этом.
Он хочет просто увидеть Реджинальда, — прежде, чем кто-то из пронырливых маленьких птичек донесет тому о возвращении Койота, — он хочет лично объявить ему о своем прибытии. Это сразу снимет множество неудобных вопросов, которые и без того возникнут, но не сейчас, чуть позже, немного дальше от текущего момента, и, значит, уже не попадая в ведомство Коди.
И еще — он скучал. Конечно же, он скучал.

Когда Коди пробирается в дом — тихо, как вор — у подножия лестницы в холле стоит Хель, ныне выглядящая как готичная школьница лет 14-ти — все ее навязчивая идея "поиграть в детство", которую Коди поддержал, а разгребать пришлось Реджинальду. Когда Койот видит ее — серьезную, с немигающим взглядом — слабый укол совести отзывается в его сердце: все же, он никудышный отец, и его дети — еще один его провал, и воочию сталкиваться с этим для него невыносимо. Коди поджимает губы, не зная, что сказать, но Хель опережает его, чуть тряхнув головой и едва очерчивая губами слова в сумрачном, полусонном воздухе комнаты:
— Иди к нему. Он наверху.
В этом коротком "иди к нему" сразу остро ощущается все: от успокаивающего "я не сержусь на тебя" до "ему очень плохо без тебя". Как бы там ни было, между бывшим Локи и его дочерью всегда существовала эта необъяснимая, едва уловимая связь, проходящая сквозь них обоих красной нитью и делающая тысячи слов лишними, позволяя им общаться посредством мимолетных жестов. Она понимала его — даже там, где ей не хотелось его понимать, и он знал о ней то, что даже Реджинальду, неустанно играющему роль опекуна для брошенной родным отцом "богини", было невдомек. Она была кровь от крови Коди, плоть от его плоти, дух от его духа, — и в этом, пожалуй, заключалось главное ее проклятье. В этом мире быть похожей на него равнялось приговору, понимать его граничило с неизлечимой болезнью. Но, вопреки всем их желаниям, она была его дочерью в полном смысле этого слова, и сейчас, глядя на его оформившуюся из темноты фигуру, она сказала ему самое главное, опустив все вопросы и упреки.

Коди едва коснулся благодарным поцелуем виска Хель, скользнув по лестнице и без труда находя нужную ему дверь. Спальня Ворона была погружена в тягостный сумрак, плотно задернутые шторы не пропускали ни единого отсвета внешнего мира, и сам Кроу, лежащий на кровати, смежив веки, казался каким-то неестественно застывшим и отрешенным.
Страх — кисловатый, первобытный — поднялся откуда-то из самых недр сущности и затопил Коди целиком: эта картинка являлась ему часто в кошмарных снах, липких и тяжелых, а после преследовала наяву. Он не хотел видеть его таким — только не его.
И вместе с тем он знал, что это еще не настоящий страх — другой, куда более болезненный и горький, копошился под тем, внешним, как земляные черви под тонким слоем дерна — приподними, и все вывалится наружу. Этот ужас был таким острым и непобедимым, что Коди опасался даже обличать его в слова, старательно обходя мысли о нем в своем сознании, — вплоть до настоящего момента, когда ему уже не за что было прятаться.
Сейчас этот ужас хлынул из него, как вода из-за прорвавшейся плотины, и он бесшумно опустился на кровать рядом со спящим, трясущимися руками отводя черные локоны с его лба и касаясь виска дрожащими губами.
— Проснись...
Он имел в виду сразу все — пробуждение ото сна, чтобы увидеть на лице Ворона расцветающую радость встречи и возвращение из омута забвения, незримым призраком витающего вокруг первородного. Коди чувствовал вкус и запах этого забвения — холодный и колкий, как иней, сковывающий ветви деревьев зимой, рисующий на окнах замысловатые узоры, в которых он будто силился прочитать собственное имя.
Больше всего на свете Коди боялся, что, открыв глаза, Ворон не вспомнит уже и его — посмотрит рассеянно-удивленно, не узнавая, и в тот же миг всему действительно придет конец — раз и навсегда, застывшая бесконечность в трклятом текущем моменте.
Который ему вообще ни на что не сдался без Реджи.

Подпись автора

ав от крипокролечки

Это невероятное, немыслимое бремя - быть любимым кем-то со столь чистым сердцем, незамутненной душой, ясным взглядом, благими делами... От пронзительной синевы родных глаз ему, с его выжженной - в волосах, взгляде, душе - медью, почерневшей от копоти накопившихся грехов, почти физически больно, и дышать приходится через раз, потому что ребра ломит всякий раз, когда он позволяет себе втянуть в легкие тот же воздух, которым дышит он, всеобщий благодетель и хранитель.
Ему больно от этой чистоты, святости, благородства - всего того, что он пятнает одним своим нахождением рядом, озаренный незаслуженной милостью Ворона, всегда получающий его прощение за самые постыдные дела, всегда находящий приют под его крылом и кров в его доме.
Другие смотрят и качают головами - как можно пригревать Койота после всего, что он сотворил, и Коди думает так же, но не Ворон - нет, его помыслы чисты, его руки чисты, его сердце...
Ох, его сердце.

Коди касается кончиками пальцев меловой, тонкой, как бумажный лист, кожи Реджинальда, дожидается, пока ладонь почует отзвуки ее тепла - отдаленного, как солнце ранней весной, наклоняется, невесомо касаясь уголка его губ своими, чтобы не потревожить своим болезненным, незаслуженным дыханием его вздоха, зарывается рукой в спадающие черным водопадом волосы, пропускает их сквозь пальцы, чтобы почувствовать это движение жизни. Жизни, которая должна была бить ключом в Вороне, но все отчаянней оставлявшая его, утекавшая вместе с проходящим временем, как будто сам рок не желал их разъединенности, - но Коди знал, что происки судьбы тут не при чем: сам Ворон, только Ворон сотворил это своим чудовищным выбором, как обычно, платя за них двоих.
Легко ли это - быть избранником самого доброго существа во Вселенной? Он не должен задаваться таким вопросом - ведь все самое трудное все равно выпадает на долю его глупого вранового брата.
Глупый, глупый добрый бог...

- Навсегда, - говорит Коди и царапает кончик языка об это слово - слишком громкое и крикливое для того, кто привык уходить с рассветом. Восходящее солнце всегда освящает всю грязь и боль, что принесла чернота ночи, верное время Койота, его роковая вотчина. Ему нет места на свету, в радостном зареве сияющих лучей, - все это принадлежит Ворону, но по какой-то немыслимой причине тот всегда желает видеть его рядом с собой.
Коди думает, что сейчас у них может быть шанс - если выстроить все заново, то не будет разделения на ночь и день, - они создадут его с нуля, не расходясь, и тогда смогут делить, черпая из общего котла, как будто между ними вовсе нет разницы. Будет лишь чистый лист, на котором снова можно будет писать набело, и они создадут совершенно другую историю - чище, лучше, добрее, и в ней уже будет место для них двоих - не по разные стороны всех мыслимых канонов, но вместе, творящими в союзе.
Или он вообще сможет не касаться творения, отойти в священном трепете, дать Ворону сделать все так, как и было нужно с самого начала - больше никаких ошибок, никаких просчетов, пусть все сотворяет тот, кому сама Благодать вручила такое право.
Он будет его тенью - но послушной и преданной, а не вырывающейся из темноты, чтобы извратить деяния света.
Они создадут новый мир. И в нем останутся вместе с самого начала.

- Твои сны будут отныне легки и спокойны, - говорит он, и это звучит как правда, потому что Коди сам находится под властью своего сладкого видения, - он говорит из этой навеянной грёзы, словами, которым еще только предстоит стать истиной, если у него все получится, но его вера и желание столь сильны, что на какие-то мгновения выходит распространить эту магию и на настоящий момент. - Я останусь с тобой, и никогда больше не покину тебя.
Мгновения эфемерны - и это тает, как воск догорающей свечи, оставляя его уста пылать саднящей болью, в горле мгновенно пересыхает,  но он улыбается, услышав отчаянную мольбу возлюбленного.
- О, уверяю тебя, ты не грезишь, - грезит здесь только Коди, но пока что в этом их единственное спасение. - Я в самом деле здесь и с тобой, и я хочу, чтобы это теперь было новой константой.
Я хочу, чтобы  это стало правдой. Единственной правдой, известной миру. А все остальное - стереть!

Подпись автора

ав от крипокролечки

Когда Койоту становится особенно противно от того, что он сделал и от собственной нерадивой сущности, он обращается. В зверином облике горечь переносится немного легче, и можно не тратить силы на беспечную улыбку, которой он отгораживается от оставляемых им руин, а еще четыре лапы несут прочь куда быстрее, чем две человеческие ноги, а ему сейчас воистину хочется сбежать как можно дальше, только вся проблема в том, что куда бы он не унесся от устроенного кошмара, выжженные земли и гряды кладбищ можно оставить позади, а вот себя самого - нет.
Его проклятая неуемная жажда пополам с фатальной неудачливостью - вечные спутники, неотступные тени, сопровождающие каждый шаг как немые соглядатаи. Под их взором он строит планы, больше напоминающие карточные домики, под их громогласный смех эти беспутные конструкции разлетаются от первого дуновения переменившегося ветра.
Сейчас ветер дует ему в спину, подгоняя, а точнее - гоня прочь, с такой силой, что дорога обжигает ему лапы. как будто сама земная твердь плавится под ним, не желая больше носить такое чудовище. Ему вслед летят сотни обвинений, ненавидящих взглядов, проклятий на сотне языков, среди которых особыми переливами выделяется Истинная Речь - ее порывы, точно огненные стрелы, неизбежно настигают его, горя злобой и презрением сородичей, точно невидимые плети хлещут со всех сторон, отзываясь громогласным смехом по всей округе - беги, беги, беги, поджав хвост, проклятый Койот.
Когда он устает бежать, он продолжает идти, потом плестись, затем - ползти. Иногда ему приходится плыть, и морские пучины начинают ходить ходуном, поднимая шторм, будто стремящийся поглотить его, но вместе с тем даже океанское дно не желает его принять и с омерзением выплевывает на поверхность, - чтобы очиститься от него, миру пришлось бы исторгнуть его из себя, ни в одной из его бездн он не найдет успокоения, ни один огонь не сожжет его, ни одна ночь не поглотит.
Он проклят собственной нескончаемой жизнью, - каждый камень ныне ополчился против него, но будет бить, не добивая, потому что даже лесной перегной не желает, чтобы останки Койота смешались с его прелой вязкостью, ему не стать прахом, потому что тогда пришлось бы смешаться с прочей земной пылью, а ни один уголок мира не желает подобного клейма.
И вот он снова бежит, плетется, ползет - дороги сгорают под лапами, горы рассыпаются камнепадами, моря расступаются волнами, - он нигде не желанный гость, ни одна опушка не примет его на постой, ни один лес не скроет под своими кронами.
Во всем мире остается, вероятно, лишь один порог, к которому он еще может упасть, - но ему не добраться до него иначе, как подползая на коленях. Он виноват перед Ним больше всех, - ведь другие не простят его и будут этим сыты и правы, а Ворон подарит ему незаслуженное милосердие и эта жертва ляжет очередной тенью на его чело, провалится усталой темнотой под ясными глазами, проляжет сетью преждевременных морщин.
Ворон держит на кончиках своих крыльев его проклятую душу - не оттого ли полет его с каждым годом все тяжелее?
Но сейчас у Коди просто нет иного крыльца, иной двери, иного храма, чтобы перевести дух.

К дому Ворона где-то на окраине мира - он уже разучился распознавать страны и границы между ними, отовсюду гонимый и нигде не способный остановиться, - Койот прихрамывает в сумерках, лапы уже почти не держат и подгибаются, стоит ему только ступить на тропинку, ведущую к крыльцу, - земля перестает гореть и жечь его так внезапно, что только почуяв возможность больше не бежать, он падает как подкошенный, и остаток пути проползает на брюхе, изваляв вздыбленную шерсть во влажной земле и траве, недавно напившейся дождем.
Дотянув до ступеней, он остается лежать, бессильно свесив набок обезвоженный язык, в уголках пасти клубится взмыленная пена, глаза с туманной поволокой выкатываются из орбит, - и он уже совсем ничего не видит, только слышит тихий шелест крыльев и чувствует мягкий клевок в загривок.
"Реджи..."
Он хочет позвать его, но его рот подобен выжженной пустыне - за долгие дни он ни разу не смог напиться - вся пресная вода либо моментально иссыхала, стоило ему подойти, либо оборачивалась жидким огнем, сжегшим ему глотку.
Тонкие пальцы Ворона зарываются в его шерсть, невольно задевая свежие раны и нарывы, заработанные Коди во время долгого побега. Койот издает тихий полузадушенный всхрип и роняет морду на нежные, любящие, безжалостные ладони, уже не ощущая момента превращения и оседая на руках возлюбленного, окончательно растеряв силы.
"Прости...прости...прости...прости меня, Реджи..."

Подпись автора

ав от крипокролечки

Коди снится кровавое море и черные, угольные скалы. Белый пепел, похожий на снег, падающий с алых, тяжелых небес. Запах гари, витяющий в спертом, масляном воздухе.
Коди снятся черные кудри Ворона, алебастровая белизна его тела - и алое сердце, бьющееся неровными рывками под тонкой, как слой талого льда, кожей. Он пытается прикрыть его -  живое, трепещущее - руками, перепачканными в золе, и пальцы окропляются кровью, а с каждым ударом оно все ближе и ближе к тому, чтобы вырваться из груди, разрывая тонкие нити сосудов, и вывалиться в копоть и грязь, в толстый слой белого пепла, напоминающего теперь тополиный пух, - оно закупорится им, задохнется и перестанет стучать, разорвется от боли и замрет навсегда, бездыханное, мертвое, отпевшее.
В сердце Ворона - боль всего мира, и она переполняет его до краев, выливаясь с кровью. Руки Коди черны и оставляют на алом пульсирующем комке грязные отметины, кровь темнеет и стекает в его ногам бурой мутной жижей, измачивая пепел, похожий на пух, и превращая его в липкую, противную свалявшуюся массу.
Со склонов сбегают дети, босоногие и чумазые, как и положено по возрасту, собирают размякший и превратившийся в кашицу пепел, делают из него хлюпающие комки и лепят фигуры зверей в натуральную величину. Здесь и вороны, и горностай, и даже дельфин с черепахой, - все те, с кем он дружил, кого предал и кого обокрал с самого начала времен. Звери раззевают пасти и с них стекает прочерневшая кровь - кап, кап, кап...
Дети смеются и ловят эти капли в подставленные ладошки, танцуют в окровавленном пепле, распевают песни на всех языках мира, которые он почему-то не понимает.
Он убил каждого из них в лабораториях Рейха - медленно, по капле, отнимая их жизнь, пока все не превратилось в пепел.
А теперь они танцуют между вылепленных из кровавой массы зверей, а сердце Ворона бьется все судорожней и тревожнее, и Коди больше не может удерживать его в разрывающейся груди.
- Реджи...Реджи, Реджи, нет! - он всхрипывает, истошно мотаясь по скомканным простыням, медные кудри свалялись и прилипли к взмокшему лбу, его жарит так, словно выдуманный людьми Ад существует, и он уже - в нем.
- Реджи...О, Реджи, Реджи, пожалуйста... - он всхлипывает в беспамятстве, но как и он сам не отзывался на мольбы и хныканье бредящих в агонии детей, так и к нему не снисходит успокоение.
С алых небес падает белый пепел, черные скалы окропляются кровью.

Прохладная рука, мягко сжимающая его горячечную ладонь, немного возвращает чувство реальности. Зыбкое, болезненное чувство. Губы у Коди потрескались, как выжженная засухой земля, и свалявшийся обезвоженный язык тяжел и ощущается распухшим. В его жилы влит кипящий свинец, он прожжен им, как крематории Рейха, все, что он помнит, - это огонь и жар.
И изредка, спасительными всполохами - разлет черных крыльев, матовый блеск перьев, точеная взрезанность острого клюва. Там, где он провел последние годы, не летали птицы, хотя воронье поминалось как избитая присказка. Для людей они были символом бед и грядущих несчастий, вестниками смерти, но Коди знал, чьим голосом на самом деле кликает смерть, и что путают с ее холодным дыханием под сенью угольно-черных крыльев.
То, что приносил Ворон, называлось покоем. Не тем, вечным, выцветшим и ледяным, что рисовался в обуянных страхом сознаниях ожидавших бледную с косой вслед  за черными птицами - покой пристанища, тихой гавани, оазиса в пустыне.
Покой приюта для самых отверженных, покой любви и принятия.
Единственное успокоение его мятежного сердца.
- Ворон, - тихо зовет он сквозь лихорадочную пелену. - Реджи...
"Мама", - говорили дети с обесцвеченными глазами, через миг стекленеющими навсегда. - "Господи..."

Подпись автора

ав от крипокролечки

- Славься, святое
Одина царство,
Лейтесь пьянящие
Вина рекою,
Только надравшись
По самые гланды,
Я смогу вынести
Все ваши рожи, - радостно горланил Локи, проходясь по Асгарду своей излюбленной размашисто-танцующей походкой, одновременно неспешной и неуловимой, так что пожелавший его догнать обнаружил бы, что Трикстер всегда маячит где-то на десять шагов впереди. Когда используешь парадокс Зенона как аксиому, многое становится проще.
Таким прогулочным вальсом он добирается до Иггдрасиля, который было уговорено считать границей владения кукушек - дальше начинались владения фейри, возле которого с неизменным осознанием важности своего положения околачивается Хеймдаль - в общем-то, неплохой парень, но уж больно покупающийся на все россказни Одина о значимости границ.
Разумеется, он немедленно попадает в веселое песнопение Койота, который  даже не думает останавливаться:
- Вот тут и Хеймдаль
С ликом белесым,
Пил бы со всеми -
Был бы краснее.

- Да разрази ж тебя гром, шельмец, - беззлобно огрызается страж асов, на самом деле довольный. что нашлось с кем поболтать.  - Чегой-то ты тут околачиваешься? Один велел о всех входах-выходах лично ему докладывать!
Коди совершенно незачем покидать Асгард сейчас, но его интересует кое-что другое, поэтому он живо включается в беседу:
- А что ты вот прямо все входы-выходы помнишь? - лукаво поддразнивает он Хеймдаля, и тот тут же раздувается от гордости:
- А то как же! Мимо меня и полевка не прошмыгнет, не то что койот навроде тебя! - он кажется страшно довольным собой: ишь как прищучил коварного Локи! Трикстер только распахивает свои бесстыжие малахитовые глаза пошире и скептически кривит губы:
- Да точно брешешь, не может быть такого, чтоб все наперечет помнил! Ты и за сегодняшний-то день небось дюжину проходов недоглядел!
Хеймдаль оскорбляется, яростно сверкая глазами, жилка на его шее угрожающе раздувается:
- А вот и помню! Все помню, бесстыжий плут! А ну, загибай пальцы: нынче утром Тор наведывался к зазнобе своей. что в мире срединном живет, потом Бальдр пресветлый из снегов земных воротился, двое суток отсутствовал, весну, говорят, принес, затем Фригг ясноокая купаться в морях соленых изволила, всю свиту с собою повела, поименно назвать могу - Гудрун, Удгай...
- Убедил ты меня, страж, и правда дело свое знаешь, - поспешно вклинивается Локи, пока тот и правда не начал перечислять всех девиц Фригг, - он уже узнал то, что хотел, и больше ему прока от Хеймдаля не было.
- То-то, - довольно приосанился привратник, не удерживаясь от пакостливого прищура. - Что, уел я тебя, Плут?
- Уел не то слово, -  клятвенно заверил его Койот и двинулся дальше, заводя очередной куплет:
- Славьтесь вы, гордые
Асы и ваны!
От самолюбия только
Не вздуйтесь,
Или грозит нам
Страшная участь -
Если взорветесь,
Всех запятнает!

Он находит Бальдра в своих чертогах, понурого и продрогшего, не говоря ни слова, разводит огонь в очаге, набрасывает на сутулые плечи теплые шкуры, растирает покрасневшие пальцы. Когда разгорается пламя, подвешивает над ним котелок с вином и пряными травами, комнату скоро наполняет сладковато-пьянящий аромат.
- Потерпи немного, - говорит Локи, ероша золотистые - в угоду роли - волосы бога весны. - Сейчас прогреем тебя хорошенько. Ну-ка, иди сюда.
Он легко припадает к его губам, ловя морозистое, заледеневшее дыхание и растапливая его своим - огненным и пылким, запускает в рот Бальдру, припечатав языком к нёбу, проталкивает в горло, чтобы пробрало до костей - спасительный, целебный жар.
Вот только отогревать Горностаю, кажется, нужно не тело.

Отредактировано Рейкьявик (2025-05-18 10:35:15)

Подпись автора

ав от крипокролечки

Когда солнце еще было юным, оно не жгло никого своими лучами, не ослепляло до слёз, на него можно было смотреть, не щурясь, потому что мир еще не знал, что ему нужно защищаться, потому что был еще доверчив и наивен, как дитя, и солнце его никого не сжигало, не изводило полуденной жарой и не преследовало по пятам, как неизменный соглядатай.
Никого, кроме Коди.

Он видит следы еще не случившихся пожаров вверх по равнине, где растет бурьян, и несбывшийся еще огонь жжет ему лапы, отчего приходится бежать быстрее, свесив язык набок; лишь на склоне, в неровной тени дерев, выступивших перед солнечным градом стражей, он останавливается, чтоб отдышаться.
Где-то вблизи журчит вода, и он начинает двигаться к ней, чтобы утолить жажду.
Новорожденной земле жажда еще не свойственна, в ней пока достаточно первичных токов, но вскоре она познает свою истощаемость, и тогда время, которое Первородные достали из начальных недр, запустит свой ход; и будет мор, рождаемый эфемерностью жизни, не зависящий от Койота, который уже отчаялся хоть что-то изменить.
Люди сами умрут еще тысячи тысяч раз - приложит он к этому лапу или нет.
Какая ирония.

Он бредет к водопою, помахивая хвостом, и смотрит вниз, на словно бы рассыпанное из большого кармана поселение, ютящееся у склона, словно слепые детеныши у брюха матери. Солнце людей не слепит - но они все равно не видят его, просто потому, что еще не научились поднимать голову вверх, для них мир распластался лишь под ногами, а все, что выше и дальше, - пугает до одури, и как только эти жалкие, нелепые существа умудряются быть такими живучими, что им не страшны никакие беды?

Он видит неказистого идола, вырезанного из смолистого дерева, аккурат по центру всего действа - и коротко хмыкает.
Добралась, значится, и до этих краев мода на покровительство. Уж сколько он твердил братьям и сестрам, что от людей надлежит держаться подальше, раз уж избавиться он них не получается - нет, всем вдруг приспичило назначить себе цену за его, на минуточку, фатальную ошибку. Понабрались, стало быть, от Ворона и его приспешниц так называемого чувства ответственности - и давай тупых двуногих лелеять да голубить, точно больше дел никаких нет да забот иных не придумаешь.
И кто же, интересно, голубит этот выводок?

Койот озирается, тянет носом и фырчит, почуяв знакомый запах. Кто застал друг друга на заре времен - всегда обречен узнавать и помнить, так уж повелось.
Он хочет проскочить мимо, к воде, но Лягушке зачем-то понадобилось его окликнуть - чего уже давно не бывало, когда кто-либо замечал Коди, он сперва даже не поверил, что она в самом деле заговорила с ним, - но когда понял, отпираться не стал. скинул шкуру да и предстал перед нею медноволосым путником, чтоб беспечную улыбочку на лице было лучше видно:
- Никак, беду кличешь, мокрокожая? Можешь не волноваться - мне всего лишь воды испить да дальше бежать. Пастве твоей я не враг и не угроза.

Подпись автора

ав от крипокролечки

Исида беременна.

Нет, не так – Исида беременна от Осириса.

(ты слышал, Локи?)

- Какая чудесная новость, - говорит он и замахивает полный кубок браги, заливает себе глотку этим дерьмовым пойлом, чтобы заглушить неожиданный шум крови в ушах, да не выплюнуть чего похуже этой судорожной любезности, каковой принято встречать благие вести; радоваться всем миром, славить любовь да женское плодородие: божественный наследник – всегда великое событие, будет пир, а скандинавам только того и надо, в своей чумной праздности они готовы захлебываться до рвоты.

Локи – известный балагур, ему должно быть веселее всех.

Один собирает асгардцев, выбирает подарки (Локи ночью осматривает их все, чтобы старая кукушка не подложила какую свинью его врановому брату – формальное перемирие на то и формальное, чтобы по щелчку пальцев обращаться новой войной). Дорогие меха, тяжелые украшения, парчовые ткани для красавицы-богини, да будет благословен их союз, чем дальше, тем больше прочится власть их на земле, такие штуки всегда заставляют проникаться, - вот уже новое поколение заигравшихся древних встречает свою зарю на человеческих пьедесталах, их отцы и деды создавали из себя богов, - а они рождаются ими, а, значит, это уже, ребятки, история.

Они тут историю творят, понимаешь ли. И новая в ней глава – та, где у Исиды и Осириса рождается плод их любви, божественный выкормыш, молодой демиург. Он получит от нее красоту неземную да стан гордый, от отца возьмет мудрость и силу, и не будет равных ему во всей земле, и воспоют его люди в своих легендах, и воздвигнут ему храмы, и принесут подношения, и склонятся перед ним, как перед престолонаследником, - славься, Осирис, славься, Исида, славься, неродившийся бог, тебе здесь рады.

Маленький ублюдок.

Не птичья – змеиная кровь пошла бы Исиде, ведь скользкой ползучей гадиной проскользнула она к Осирису, прильнула холодной липкой чешуей к его щедрому теплу, пригрелась на груди да напиталась семенем, чтобы понести, как блудливая самка, своим растущим пузом добивающаяся милости, ей не положенной.

Локи знает – губы Ворона не искали в темноте алых, влажных губ этой шлюхи, не ласкали его руки с вожделением чресел ее, не жаждал он ее утробной мякоти, не искал в ней утешения или насыщения.

Ворону просто не может нравиться такая, как она – выжженная похотью и коварством, точно пустыня, вскормившая ее, распутная девка, упивающаяся своей ролью богини, как мелкая воровка – нечаянно крупной добычей, плебейка, вздумавшая встать вровень с небожителями, незаконно, бесстыдно прибирающая к рукам то, что никогда ей не принадлежало.

О, конечно же, пресветлый Осирис кинется целовать ее тонкие ломкие руки, прижиматься щекой к пухнущему животу, прислушиваясь к зарождающейся внутри жизни, - он будет боготворить ее, как мать своего ребенка, исполнять все ее желания и капризы, он может даже во всей этой галиматье внушить себе, что действительно в нее влюблен, - потому что Осирис всегда действует так, как подсказывает ему совесть, порой заглушающая в нем даже сердце.

Конечно же, он будет рад.

Но неужели теперь вся любовь, копимая Вороном с начала времен, свившая в нем гнездо себе, - та, любовь, что была больше самого мира, приютившего ее, - теперь достанется этой лживой шлюхе и ее отродью?

***
Асгард прибывает с шумом и гомоном, наполняя гулкие каменные коридоры своей пьяной бранью и залихватским свистом. Раскланиваются с египтянами, обмениваются приветствиями, сами нетерпеливо поглядывая в сторону пиршественных залов в ожидании угощения. Рассаживаются так же шумно и беспорядочно, Один во главе басит какой-то длинный многоступенчатый тост (где полагается пить после каждого пассажа, но сама история бесконечна), все смеются и нажираются, не уставая восхвалять счастливую пару, Осирис в белых одеждах улыбается всем своей робкой, точно дрожащей на ветру, улыбкой, и ускользает, едва только это становится допустимым, - все так же не любит громких сборищ, все так же не умеет быть своим на общем празднике.

Локи прокрадывается следом, видением, мороком скользя по извилистым коридорам дворца, бесшумно сопровождая пресветлого в его покои. Лишь там, на стыке света и тени от горящих факелов отделяется от стены и сбрасывает с головы капюшон темного плаща, что скрывал его от чужих глаз.
- Мне, вероятно, следует тебя поздравить, - но голос его разит, как сталь, усмешка на губах горчит ядом. – Давно ты в эту шалаву хуй пихаешь?

Подпись автора

ав от крипокролечки