Дорога на север марки, к землям, опалённым скверной, была хорошо знакома маркграфу. С каждым годом вести оттуда становились всё мрачнее, а последние известия и вовсе повергли его в тревогу. Вортигерн не раз бывал в этих краях. Он помнил их ещё до того, как скверна пустила здесь свои зловещие корни, и после, когда её ядовитое дыхание стало расползаться, отравляя всё вокруг. Этарис занимался этой проблемой с самого начала, с тех пор как появились первые признаки надвигающейся заразы – ещё при правлении племянника Вортигерна. Тогда это были лишь участившиеся болезни и необъяснимый падёж скота. Да и нечисть всякая повадилась бродить в этих краях, словно её притягивало незримой силой. Но с годами скверна лишь усиливалась, пожирая всё больше и больше земли, вынуждая жителей целых поселений покидать родные места и искать приют на северной границе марки. Одному барону даже пришлось выделить дополнительные земли взамен утраченных, чтобы избежать бунта и кровопролития – и без того слишком много людей уже пострадало.
Маркграф восседал на коне в дорожном облачении. Его плащ был искусно вышит цветами рода Этарис, на левой стороне стёганой куртки красовался фамильный герб, а над ним – серебряная булавка в виде треугольного щита, символ хранителя границ. Изысканно украшенный посох был надёжно прикреплён к поясной сумке седла двумя ремнями, чтобы не бился о бок лошади и не раздражал животное. По правую руку от Вортигерна ехал капитан стражи замка Дуах – грубоватого вида мужчина средних лет, с бородой цвета воронова крыла и наголо бритой головой. Его дорожный плащ, хоть и выглядел более поношенным, также был украшен цветами семьи Этарис.
Погода являла собой воплощение мерзости. Небо затянулось свинцовыми тучами, чреватыми ливнем, но медлившими разверзнуться над землей. Воздух сперся затхлой вонью мокрой пыли и въевшейся грязи, напоминая смрад заброшенных топей и гниющей травы. И это не было капризом маркграфского обоняния, нет, то была терпкая, навязчивая вонь земли, оставляющая на языке противный привкус, а не бодрящий аромат влажной почвы после дождя и травы, склоненной под тяжестью утренней росы. Туман, хоть и не густой, стелющийся у ног, а напротив, рассеянный и потому всепроникающий, от земли до крон деревьев, сковывал взгляд и, казалось, лишь усугублял зловоние, разнося его по окрестностям. Лишь порывы ветра да шелест густых зарослей мертвенно-бледной травы нарушали гнетущую тишину – ни птичьих трелей, ни карканья ворон, столь обычного для селлийских земель, ни стрекота насекомых, ни попискивания полевых мышей. Мрачную глухую симфонию прерывали лишь редкие переговоры солдат из свиты маркграфа и мерный цокот копыт их коней.
Приблизившись к поселению, видневшемуся вдоль главной дороги, Вортигерн безмолвным кивком приказал капитану стражи, Робару, отправить вперед разведчиков. Хриплый бас отдал приказ, и два всадника сорвались в галоп, разбив монотонное колыхание остального отряда.
Минут через десять один из разведчиков, словно тень, скользнул обратно, оставив своего товарища наблюдать за поселением.
— Поселение… опустело, — кратко доложил солдат, его голос звучал приглушенно, словно эхо из склепа. — Но имеются признаки жизни. В самом сердце деревни стоит конь, оседланный, измазанный дорожной грязью. Всадника нет.
Он покачал головой, словно пытаясь стряхнуть наваждение, и добавил, с трудом переводя дух:
— И ещё… смрад. Он намного хуже в поселении, несет мертвечиной.
Вортигерн нахмурился, взгляд его стал тяжелым, как свинец. Он посмотрел на Робара. Рой мыслей терзал его разум: культисты, о которых шепчутся в тавернах? Нечисть, прорвавшая защитные рубежи? Проклятие, черной тенью нависшее над землей? Или скверна, заставившая жителей бежать в поисках спасения? Он хотел верить в последнее, но вера без действия – ничто.
— Я должен увидеть всё сам, — произнес Этарис, нарушив тишину, словно удар колокола. — Капитан, выступаем! Прикажите людям быть начеку.
И, пришпорив своего скакуна, он ринулся вслед за разведчиком, словно хищник, почуявший добычу.
Деревня, на первый взгляд, казалась нетронутой. Лишь кое-где виднелись признаки спешки и суеты, но ничто не говорило о трагедии. Однако, смрад… он был невыносим. Вонь, как в лепрозории во время чумы, или у свежеразрытого могильника. Конь под Вортигерном тревожно заржал, когда они приблизились к одинокому животному в центре деревни, на площади, где еще недавно кипела жизнь. И в тот же миг из распахнутых дверей общинного дома донеслись приглушенные звуки движения.
— Именем маркграфа Селлийского, приказываю выйти! Кто бы вы ни были! — громовым голосом приказал капитан Робар, его бритая голова блестела от пота.
Он спрыгнул с коня, обнажив меч, его движения были стремительны и точны. Солдаты, словно верные псы, последовали примеру капитана и окружили маркграфа, прикрывая его своими телами. Остальные остались верхом, готовые к любой опасности. Этарис замер, дыхание его стало ровным и глубоким, а взгляд прикован к дому, из которого исходила угроза.
