Я стою, вжавшись спиной в стену, будто пытаюсь просочиться сквозь бетон, раствориться в нём, как дым. Застывшая между двух миров: между его яростью, бьющей в лицо горячим ветром, и ледяным оцепенением собственной боли. Его слова впивались в кожу, как осколки стекла — каждое «лицемерка», «завались», «скакала» оставляло рваные раны. Чувствовала, как кровь стынет в жилах, превращаясь в густую, вязкую массу, от которой тяжело дышать. Ладони сжаты в кулаки так, что ногти впивались в кожу, оставляя полумесяцы на влажной от пота коже. Сердце должно разорваться сейчас. Или взорваться. Или просто остановиться. Но оно билось. Настойчиво, гулко, словно молот по наковальне. Каждый удар отдавался в висках, смешиваясь с его голосом — хриплым, надтреснутым, словно ржавая пила, режущая меня пополам.
— ...а сделать вид, что мои простыни не пахли Найрой, пока ты скакала на моём члене — смогла?! Он бросил это в меня, как гранату. И я физически ощутила, как осколки слов вонзаются в грудную клетку, разрывая плоть, добираясь до того самого места, где когда-то цвела надежда.
Его пальцы, впивавшиеся в мои плечи, — не объятие, а попытка удержать призрак. Боль острая, яркая, почти очищающая. Пусть синяки останутся. Пусть завтра я буду разгадывать их узор, как ребус: здесь он понял, что я не она; здесь — что никогда не простит себя. Его губы шевелятся, слова тонут в гуле крови в висках. Я не слышу, но знаю наизусть этот текст: проклятия, перемешанные с мольбами, яд, приправленный слезами. Мы — два актёра в пьесе, которую сами же и написали на окровавленных страницах её дневника.
В горле ком — колючий, плотный. Хочется вырвать его вместе с молчанием, выкричать: Я не она! Перестань искать её в моих изгибах, в стонах, в том, как я закидываю ногу тебе на спину!. Но язык прилипает к нёбу. Страшно. Не его реакции — своей правды. Если признаю, что стала его соучастницей в убийстве нашей памяти о ней, не останется даже этой боли. Останется пустота, где раньше билось «мы».

	Он прижал меня к стене в подсобке бара, пахнущей прокисшим пивом и тряпками. Губы его обжигали шею, пальцы дрожали, срывая пуговицы на блузке во время очередного моего перерыва. — Не жалеешь о том, что происходит? — прошептал он, и в его голосе было столько страха, столько уязвимости, что я лишь помотала головой, не в силах вымолвить слово. Потом, когда он вошёл в меня медленно, осторожно, будто боялся сломать, я закусила губу, чтобы не закричать. Не от боли. От того, как его глаза смотрели на меня — будто я святыня, а он недостоин. — Ты... ты… — выдохнул он позже, обнимая меня за плечи, пока я курила, дрожа от адреналина. — Я не хотел... не планировал... — Заткнись, — прижала палец к его губам, чувствуя, как смешиваются наши дыхания. — Просто будь здесь. Сейчас.

Его слова висели в воздухе, как ядовитый туман. Я сглотнула ком в горле, пытаясь найти хоть каплю кислорода в этом удушье. — Ты закончил? — мой голос прозвучал чужим, металлическим. И тогда я двинулась. Резко, как пантера, сорвавшаяся с цепи. Ладонь с хрустом встретила его щеку, оставив алый отпечаток на бледной коже. — Заткнись! — мой крик разорвал тишину, эхом отразившись от стен. — Заткнись, заткнись, ЗАТКНИСЬ! Слезы хлестали по лицу, смешиваясь с тушью, превращаясь в черные реки. Она тряслась, каждый мускул тела кричал от боли, которую не выразить словами. — Ты... — голос сорвался, превратившись в хрип. Я видела, как он напрягся, ожидая еще одного удара. Но продолжала молчать. Потому что знала: если открою рот, вырвется не крик, а что-то нечеловеческое. Что-то, после чего уже нельзя будет притворяться, что мы «справляемся».

	Мы сидим втроём на кухне Холдена. Найра щиплет меня за бок, смеясь над моей новой татуировкой: «Серьёзно? Череп с бантиком?» Холден ворчит, что мы «орём, как гиены», но уголки его губ дрожат. Потом Найра берёт мою руку, кладёт поверх его ладони: «Присматривайте друг за другом, а? Вы самые мои близкие люди».

Она знала. Чёрт возьми, она знала о моих чувствах к нему и всё равно говорила такое, верила в меня. Верила, что я не переступлю этой черты. Даже в своём дневнике, спрятанном было: «Не дайте друг другу сгореть в своей темноте». И мы пытались. Боже, как мы пытались. Первые месяцы после похорон — только сигареты на балконе и молчаливые взгляды, полные стыда. А потом... Потом его губы на моих слезах. Его «прости» в темноте. Его «я не хочу тебя терять» каждый раз, когда меня накрывало.
— Ты использовал её смерть как щит, — говорю я тихо. Слёзы текут по губам, солёные, как его поцелуи в ту ночь, когда мы впервые переступили черту. — Прячешься за ней, чтобы не чувствовать. А я... я позволила. Потому что думала — так мы спасём друг друга. Но с меня хватит! Я не кукла, которую ты выбросишь или заткнёшь, когда тебе это удобно. Я живая! Я умею чувствовать и любить. И я люблю тебя, Холден. Но сейчас… Сейчас с меня довольно. Не собираюсь всё это выслушивать и хочу уйти. От тебя уйти. Это не наша очередная ссора, после которой ты реабилитируешься подарками или путешествиями. Твой член теперь свободен, чтобы перестать винить меня в том, в чём мы оба виноваты. Не я одна. Я продолжаю плакать, поэтому вытираю лицо рукавом. Макияж размазывается, как тогда, когда он впервые стёр мои слёзы поцелуем.

	Мы в ванной после очередной его ярости. Он дрожит, прижимая лоб к кафелю, а я глажу его спину, где шрамы складываются в узоры, как карта адресов, куда он сбегал от боли. — Я не хочу быть таким, — бормочет он. — Ты не такой, — лгу я, целуя его макушку. Вру себе, что однажды это враньё станет правдой.

Теперь я вижу: это враньё нас убило. Медленно, как яд. Я делаю несколько шагов к двери, но ноги подкашиваются, и я снова прижимаюсь к стене. Стена холодом прожигает лопатки, будто впитывая в бетон всю дрожь, что рвётся наружу. Его дыхание — горячее, прелое, как гниющие листья — обжигает щёку. Каждый мускул в теле кричит «беги», но ноги вросли в пол, прикованные цепями из «а что, если». Что если это последний раз, когда он посмотрит на меня не сквозь призму ненависти? Что если завтра он проснётся тем самым Холденом, что смеялся, запрокинув голову, пока я вытирала пену с его бороды после пенного вечера? Ложь. Сладкая, губительная ложь, которой я годами кормила раны.
Слёза падает мне на запястье. Горячая, как расплавленный свинец. Плачу. Опять. А я... я ненавижу себя за то, что внутри что-то сжимается, тянется к нему, хочет прижать к груди, спрятать от демонов. Даже сейчас. Даже после того, как его слова выжгли дыры в душе. Это и есть любовь? Или просто привычка к саморазрушению? Мы с ним — как два червя в банке, отъедающие друг у друга куски, чтобы выжить.
Тошнит. От собственного предательства. Найра... Она бы ненавидела нас. Или жалела? В дневнике, который я нашла случайно, между рецептами, была запись: «Тэнди смотрит на него, как голодная. Может, уже пора поговорить с ней?» Не успела. А я украла её молчание, превратила в молчаливое согласие.
Глаза его расширены, вены на шее пульсируют. Красивый, даже сейчас. Проклятая красота разбитых ваз, ядовитых цветов. Я любила собирать осколки его, резалась в кровь, чтобы склеить хоть что-то похожее на целое. А он... Он любил смотреть, как я истекаю терпением вместо крови. В ушах звон. Сердце колотится, пытаясь вырваться из клетки рёбер. Хочу закричать, но крик застревает где-то в солнечном сплетении, превращаясь в икоту. Стыд. Какой жалкой я стала: трясущаяся, в разорванной блузке, с подтёками туши, как у клоунессы. Вспышка гнева, внезапная, как удар ножом. Ненавижу. Не его — себя. За то, что позволила превратить наше горе в оправдание, секс — в поцелуй Иуды, любовь — в взаимное членовредительство. Найра хотела, чтобы мы спасли друг друга, а мы вместо этого нырнули в её гроб, захлопнув крышку изнутри.
Ноги подкашиваются. Спина скользит по стене, одежда цепляется за шершавый бетон. Сажусь на пол, обхватывая колени. Он что-то кричит, но звук приглушён, будто я под водой. Хочу исчезнуть. Рассыпаться прахом, чтобы он вдохнул и наконец задохнулся от меня. Чтобы мы оба перестали существовать в этом бесконечном цикле боли. Но я живая. Чёрт возьми, живая. И это больнее всего. — Ты... забрал всё. Этими словами ты испортил всё окончательно, и я не хочу уходить, как она, без выбора.