Пучины сурового моря ревели эхом морских чудовищ. Клокотали и выли, протяжно и глубоко, и в их беспроглядном мраке не было видно дна.
Древние звуки моря поднимались вместе с темными волнами и разбивались о черный отшлифованный обсидиан каменной кладки и разлетались пеной, которая была бледной и безжизненной, словно разлетевшиеся на лоскуты призраки.
Обсидиан крушил, давил, поглощал каждый звук древнего моря, не пропуская внутрь и не выпуская наружу ничего, а лишь принимая в себя всё, даже свет.
Там, внутри, за обсидиановой кладкой, жили чудовища — черные безликие твари, безмолвные, как и стены их обиталища. Они бесшумно скользили во мраке и тянули жадные мертвые руки к решеткам за которыми прятались их узники. Кто-то кричал, кто-то плакал, кто-то смеялся, и у всех не было лиц, а была лишь гримаса — безучастности, отрешенности, отсутствия. Как тюрьма и соглядатаи вбирали в себя всё, так эти несчастные истончались, словно заживо превращаясь в тени. Те, кто имел волю — сопротивлялись, но большая часть были словно звери в клетке зверинца — бродили из стороны в сторону без цели и смысла, забыв свои имена, цвет неба и вкус собственной крови.
Он скользил по этим коридорам — недоступный для чудовищ и лишенный выбора. Мимо колодца, куда боялся заглянуть, ведь там покоился не человек — там были заключены разбитые надежды.
Он видел чужую боль и чужие муки и знал, куда приведет его тонкая нить судьбы. В дальней камере сидел Гриша — он не кричал, не плакал и не смеялся. Брат его просто сидел в дальнем углу камеры и смотрел в отблеск луны в окне под потолком. Губы его шептали одно и то же — из раза в раз — но невозможно было разобрать, что именно. Он пытался пройти сквозь решетку, протянуть руку, но собственная бестелесность мешала ему сдвинуться с места. И потому оставалось лишь смотреть — каждый раз, снова и снова, без возможности ни узнать больше, ни разобрать шепот по едва заметному шевелению сухих потрескавшихся губ.

Егору казалось, что если он будет ближе к брату, то тревожные сны отступят, но это оказалось самообманом. Глупо было предполагать, что нить судьбы, которую удалось подхватить его воспаленному волшебному дару много лет назад, так легко развяжет узел и она падет с горла, словно волшебная висельная веревка, что рвется под весом невиновного человека.

Тогда Егор сдался, проявил слабость. Встал за котёл, зажег огонь, сварил зелье из листьев смородины, макового молока, слёз сносорога и крови нетопыря — чтобы спать без снов, забытым сном — и пил его каждую ночь, ибо не мог больше из раза в раз терпеть эти тяжелые сны про чёрных чудовищ. Он заглушил свой пророческий дар, закупорил его в бутылке с этим зельем и не думал об опасности, коею несет застывшая в венах магия и блуждающее по ним же сонное зелье, но с каждым днем сон становился ярче, прорываясь через молочную дымку к сознанию провидца, и тогда Егору приходилось пить все больше и больше зелья — последнюю неделю зелье обволакивало его рассудок даже вне сна. Брата поймали — судили, по законам чужой страны, которые он нарушил. И, хоть суда еще не было, Егор уже знал, какой будет приговор. И от того не ложился спать вовсе.

Маггловский Лондон был в тумане — но не по глупому стереотипу, а из-за зелья в крови. Егор шел куда несли его ноги — а несли его в единственный, кроме "Дырявого котла" знакомый ориентир — на вокзал Кингс-Кросс, откуда отправлялся поезд до Хогсмида. Он думал, что железные исполины, что ревели дымом и жаром. приведут его в чувство, но все происходило, словно в омуте памяти. У самой платформы Егор потерял контроль. Туман полностью завлек его поволокой и он потерял рассудок прямо на глазах у часового-маггла потерял сознание, медленно осознавая заторможенным разумом, что маггловская медицина не сможет вернуть его в чувство.

Странно, что это он предвидеть не смог.