моим погибшим, кровавым вишням
так сложно дышится —
волки выжгли
погибшей повестью над всевышним
.
смотри, ты дышишь,
так тихо дышишь.
.
моим проклятьем травить создания,
моим бы саваном к горлу ближе
я задушу тебя этим саваном
смотри,
.
не дышишь.

- Эй Петтигрю! Питер.
— Эй, чокнутая?...
— Что? Что ты сказал? Зачем ты это говоришь?
— Вы что подружились, Хвост?
— Мы? Подружились? Я что похож на суицидника? Она просто снова на обезболах, посмотри на нее. Посмотри на себя, Ханни. Уходи.

...

Эй, Питер. Не хочешь свалить нахрен?
Нет, серьезно, может ты свалишь нахрен, Петтигрю?
Жалкий ублюдок, который прячет дружбу со мной в глотку, крепко стискивая зубы. Ты сказал им, что мы не дружим, ты сказал, что я на обезболе, ты сказал им, что я ничтожество, ты сказал им, ТЫ ЖЕ СКАЗАЛ ИМ!
Ха-ха, смешно. Тебе стыдно было сказать им, ты стыдишься меня, как маленький ребенок, тебе было стыдно, так может ты заткнешься и свалишься под землю прямо в ад?
Кажется, что я разрывными пробила так много ям и как же сильно я хочу похоронить тебя в них.

...

— Эй, Петтигрю.
— Ты еще здесь?
— Я кое-что забыла.
Вытащить из себя ножи и проткнуть тебя насквозь. Я забыла ударить тебя по лицу. Я сейчас ударю, не переживай. Это все обезбол.

...

Вы с Римусом обсуждали меня?

— Петтигрю.

Вы же с ним обсуждали меня.
Нужно встать. Ты должна встать сейчас, сейчас, когда так сильно придавливает болью к земле и кости торчат из спины изуродованными птичьими перьями, когда в горле все еще застрял сиплый крик, смертельный вопль глухой и тупой влюбленности, гнева, обезображенного вечера, который сожрал тебя, проглотил целиком и ты растворяешься в рваном желудке, истекая слизью и кровью, ты должна встать, потому что так нужно, потому что обезображенные небеса так громко молчат, ты должна встать и ты встаешь, отмеряя каждый шаг обезображенной секундой, ты должна встать и подойти к нему, пока реальность так сильно смазывается. И ты притворишься, притворишься лишь на секунду, утопая в лжи, путаясь в сладкой слизи, паутине притворства, ты идешь к своему могильному камню и в темноте так сильно сверкают его черные глаза.

Ты будешь мягкой, как патока, ты будешь мягкой до тошноты, останавливаясь и протягивая ладонь к его лицу, опутывая паутиной из лжи, рваным теплым выходом ему в скулы, заглядывая в глаза с притворным и гнилым вожделением, расправляя израненную грудную клетку, пока кровь тихо колышется отравленными океанами под кожей.

Помнишь, между нами было так много крови?

Ты смотришь на него так же как он смотрел на тебя, когда играл Римуса, ты смотришь на него и мягко скользишь пальцами по влажной, бледной щеке, заглядывая в глаза, теплым дыханием, чуть приоткрытыми губами, которые через несколько мгновений стянутся в острую, режущую нить.

— Питер.

Ты скользишь по его щеке мягкими пальцами, облепленными высохшей землей, словно по надгробию вашей несуществующей дружбы. Ядовитые отблески нежности, ты видишь их в его глазах и они вливаются в твою радужку, снова отравляя, как необходимая доза. Правая рука незаметно сжимает жесткую палочку.

— Ну ты и тварь. - тихо добавляя в ответ, разрезая его острой улыбкой, ты со всей силы бьешь тыльной стороной палочки в висок, прошибая гнилую и черную голову, все его мысли, все мысли и слова о тебе, о том, что ты ничтожество, о том, что ты не знаешь Римуса, что ты - выродок ржавого госпиталя, больничной койки, когда ты так сильно кричала на него в ответ, кричала и разлеталась его личина, ничтожная тварь, ничтожная тварь с именем Римус, выплевывая наружу тварь по имени ПИТЕР.

Ты тварь Питер. Ты ничего не ценишь. Никого не ценишь. Ты пришел сюда, чтобы снова сделать больно. Я бы вылила ебаный кофе прямо тебе на лицо, я бы сидела над тобой и слушала, как ты кричишь от боли. Не обманывай меня. Ты боишься ее, боишься, что будет больно, боишься. И поэтому ты делаешь больно другим. Это твоя ебаная жертва, дань Боли, чтобы она никогда тебя не трогала, чтобы обходила мимо.

...

Айрис. Не вставай. Я не хочу тебя задеть. Я сделаю все сама.
Я думала, что мы с ним дружим.
Он все время думал, что я — ничтожество.
Я думала, что простила его.
Айрис, как же жжется, не вставай.
Не вставай.
Не делай ничего.

Я слышу тебя, я вижу ее, твою боль. Она смешивается с моей болью, переплетается в колючий цветок, саспиенс разочарования.
Выдыхай мой последний дым.
Моя гавань так давно истлела.
Я все еще здесь и я уничтожу его.

Я уничтожу его за нас обеих.

Ты сможешь, сможешь. Сможешь? Отчаянно цепляясь полыхающей радужкой за берег, глотая воздух из последних сил и он так сильно режет легкие, пока ты задыхаешься от почерневшей воды, глотаешь ее сквозь раскрытые, изодранные губы, сможешь?! Рвано дышишь и теряешь силы, гаснешь, пока вода снова заглатывает тебя и ты совсем теряешь контроль, где ты, теплой радужкой карих глаз, где ты, свежим ветром, что треплет кроны деревьев, где ты, таким теплым воздухом, согревающим душу, где же ты, слышишь меня, чувствуешь? Я тону.

Дно так упорно хочет забрать тебя, притягивает в себе черным магнитом и ты рвано дышишь, стискиваешь зубы, пытаясь продраться сквозь мягкие волны, держишься из последних сил и гаснешь, но он вдруг появляется рядом - так быстро, он рядом и ты из последних сил цепляешься дрожащими мокрыми пальцами за его пиджак - пришел, он пришел, забрал тебя, забрал и ты давишься от невыносимой боли, пока из раны так отчаянно и быстро сочится теплая кровь, стонешь и вы несетесь к берегу, а потом он поднимает тебя из воды, выносит  на сушу, а ты шипишь от агонии, цепляешься за него, так отчаянно цепляешься влажными пальцами, цепляешься, словно снова боишься потерять - не уходи, пожалуйста, не уходи, не оставляй меня!

Они все так громко и радостно кричат, а ты гибнешь, гибнешь и их радость вливается в голову ядовитым набатом, гибнешь, пока изо рта сочится озерная вода, гибнешь и цепляешься за него, так сильно сминаешь ткань пиджака, так сильно потому что так больно - делишься с ним ей, как когда-то делилась лучистой и теплой радостью, делишься с Люпином невыносимой болью и стонешь - забери ее, пожалуйста, забери ее! Перед глазами все еще черное дно и все твари, все с кем ты сражалась и ты так отчетливо помнишь их злобные лица, лица русалок, которые цепкими яростными пальцами, стальным трезубцем по животу, помнишь каждую из них и давишься от боли, кашляя и пуская из изодранного рта ядовитую озерную воду. Ты помнишь каждую секунду, каждую и она навсегда отпечатывается внутри твоей головы черным кошмаром, помнишь, как испуганно цеплялась за грязную воду, цеплялась в попытках удержать палочку, но она так быстро выскользнула из рук, так быстро оставляя тебя ни с чем - с полыхающей болью и кровью и та так быстро струилась из кожи, так быстро, а они победно кричали и в голове все еще переливается ядом их победный и отчаянный крик.

Цепляешься глазами за Люпина и стонешь, пока свежий ветер треплет деревья и солнце скатывается по влажной израненной коже горячими волнами, стонешь сбитой звездой на жесткой и грязной земле и он шепчет заклинание и рана начинает затягиваться, пока из твоих глаз льются слезы. Не справилась. Ты не справилась и ты дергаешься от боли, цепляясь красными глазами за его образ, который кажется таким нечетким, смазывается горячими линиями. Так крепко, так сильно и крепко ты сжимаешь его, продолжая вливать в него всю свою боль, так крепко, чтобы не ушел, никуда не ушел от тебя. "Не уходи" - снова так отчаянно шепчешь ему, словно вы снова в том темном и погибшем коридоре, а он отдаляется от тебя, разрывая вашу связь."Не уходи!" - шепчешь словно в бреду и продолжаешь полыхать от боли, крепко сжимаешь его из последних сил, словно он последнее, что у тебя осталось и ты умрешь, если он исчезнет. Римус шепчет твое имя и говорит, что ты справилась, но это не так, ведь не так же. Дергаешься от боли, продолжая так отчаянно цепляться за него и чувствуешь на своей коже его пальцы, врезаешься взглядом измученных глаз в его янтарную радужку и рвано дышишь, пока он убирает мокрые пряди со лба. Так невыносимо, невыносимо больно, словно ты так сильно обожглась и эти мысли разрывают голову - не справилась, слышишь, не справилась, но он рядом и он шепчет тебе все эти слова, чтобы ты поверила, поверила, что смогла. Смогла, ты смогла, Гермиона?

"Римус" - так тихо и из последних сил, снова тянешься к нему и слышишь голоса. Нет, не уходи, не уходи, пожалуйста! Боль исчезает и ты жадно глотаешь свежий воздух, бьешься мокрой птицей на жесткой земле, бьешься и смотришь на него, когда он поднимается и отходит, а к тебе тут же склоняется Макгонагалл и ты видишь ее четкие, режущие черты лица, такого сосредоточенного лица перед собой. "Все хорошо" - шепчешь ты, хорошо. Он спас меня. Ты хочешь сказать ей это, но кусаешь губы, давишь в себе эти слова. Тебя поднимают и помогают идти, а ты спотыкаешься о жесткую землю, держишься и пытаешься снова восстановить равновесие, кусаешь исцарапанные губы, пока по коже сочится вода и одежда неприятно липнет к телу, оглядываешься, чтобы посмотреть на него, но не видишь и снова так сильно заставить себя отвести взгляд. Они выводят тебя к ученикам и те кричат, кричат так громко, а ты морщишься от боли и их слова такие громкие и непривычные после глухого дна, вонзаются в твою голову. Подбегает Гарри и обеспокоено смотрит на тебя, обнимает и ты улыбаешься, но такой грустной улыбкой. Он шепчет тебе, что ты молодец и Флер выплыла почти сразу же, шепчет, что ты наверняка победила, ведь была под водой так долго, а ты сдавливаешь пальцами воздух, понимаешь, что потеряла ее и больше не чувствуешь в ладонях такую привычную палочку, потеряла. "Палочка. Я потеряла ее" - шепчешь ему избитыми губами, мутным взглядом рассматриваешь Рона, который тоже так близко, но дальше, чем Гарри. Он тоже говорит, что ты молодец и ты совсем не сердишься на него - больше нет, улыбаешься ему и он улыбается в ответ. Больше не больно, тебе больше не больно от его шутки, ведь тогда он был так неправ - от тебя не сбежали и Люпин все это время был рядом.

Тебя относят в госпиталь и кладут на свежую белую простынь. Мадам Помфри говорит, чтобы они вышли, все вышли и ты переоделась и уже через минуту протягивает тебе чистую и свежую одежду и ты рвано выдыхаешь, поднимаешься с кровати, утыкаешься взглядом в больничные перегородки, так медленно расстегиваешь куртку, снимаешь с себя ее, а потом футболку, которая так неприятно прилипла к коже смесью воды и твоей крови, окончательно испортилась и черт с ней - стаскиваешь ее и пропускаешь пальцы сквозь рваную дыру от трезубца, рассматриваешь, а потом поднимаешь глаза к вверх, молчишь и смотришь на то, как плещутся на стенах солнечные лучи, а потом так спокойно откладываешь ее в сторону. Мадам Помфри сказала, что может помочь тебе переодеться, но ты отказалась. Сама, ты должна сделать все сама, хоть и так медленно и из последних сил. Тихо дышишь и дотрагиваешься пальцами до зажившего живота, проводишь в том месте, где была смертельная рана, рана, которую он так быстро исцелил. Тебе так сильно не хватает его сейчас, так сильно хочется к нему - обнять и запустить пальцы в спутанные волосы, пока он будет шептать тебе, что все хорошо и он рядом. Стискиваешь зубы, натягиваешь чистую футболку, а потом так сложно - штаны. Мадам Помфри приходит и откладывает в сторону одежду, начинает осматривать тебя, а ты ведь знаешь, знаешь и хочешь сказать, что в этом нет особого смысла, ведь он исцелил тебя, твой профессор исцелил тебя от всех ран.

Она удивленно хмурится, говорит, что это - довольно сильная магия и ему не стоило вмешиваться. Она неправа, так сильно неправа, но у тебя совсем нет сил ей это объяснять. Ты твердишь ей, что все хорошо, но она лишь раздосадованно фырчит, смотрит на тебя, как на непослушного ребенка и говорит, что тебе все равно нужно полежать здесь немного и она даст зелье, которое вернет тебе силы. Быстро киваешь, хотя и не хочешь, совсем не хочешь и так сильно жаждешь убежать отсюда, вернуться к нему, но ты спокойно ложишься на кушетку, пока солнце гаснет в окнах. Вечер наступает так быстро и уже через час становится просто невыносимо вот так лежать там и ничего не делать и ты тихо сползаешь с кровати, утыкаешься голыми стопами в каменный пол, бросаешь взгляд на высушенную одежду и ботинки, надеваешь их и забираешь вещи, быстро и тихо из больничной комнаты, пока каждый шаг пульсирует слабостью. Тебе хочется увидеть его, так сильно хочется его увидеть и все рассказать, а поэтому ты легко отталкиваешь деревянную дверь и выскальзываешь за нее тихой кошкой, идешь вперед, набирая скорость с каждым шагом, запускаешь пальцы в непослушные волосы, пытаешься хоть как то расчесать их, но это так бессмысленно.

Коридор поглотила темнота и кажется, что прошла целая вечность. Тебе бы достать палочку и зажечь на ее кончике заклинание, но ты снова стискиваешь пальцы, расстроенно выдыхаешь, ощущая под ними лишь воздух - помнишь же, потеряла, потеряла ее на дне, но ты так хорошо знаешь школу, так хорошо знаешь дорогу к его кабинету и библиотеке, а они находятся совсем близко к друг другу, так хорошо и надежда на то, что ты увидишь его прибавляет скорости. Через минуту голова начинает кружиться и ты останавливаешься, хватаешь пальцами кирпичную стену и часто дышишь. Ты ведь выпила не все, не все снадобье и это так глупо, выпила не все, потому что так отчаянно хотела оттуда сбежать - так глупо, невыносимо глупо для такой умной Гермионы, которая продумывает все наперед, но его кабинет уже совсем близко и ты ныряешь в него, пока сердце давится от радости, ныряешь за краешек его теплой души и пробираешься внутрь погасшего кабинета, такого мертвого без него и Люпина там нет.

Где ты? Обеспокоенным взглядом по свиткам и зельям, пыльному шкафу, где ты - сломанным дыханием и мыслями о том, что все будет хорошо и он вернется. Надо лишь подождать и ты бесшумно приземляешься на стул, бросаешь рядом одежду и ждешь, ждешь его, взволнованно проглатывая каждую секунду и они превращаются в часы, ждешь и нервно кусаешь губы, пока вдруг дверь не разьезжается в стороны, впуская его, смотришь на профессора, который вернулся, смотришь и задыхаешься от радости, так искренне улыбаешься ему - вернулся. "Привет".

Ты ворочаешься на своей кровати и простыня колит кожу хлопковой сеткой, тянется к горлу и заворачивается в витые складки, становится сложно дышать. Руки и колени потеют, виски пульсируют словно ты - загнанная в капкан, волчица. И вот снова. Перед глазами возникает Томми. Он всегда был твоей спасительной пилюлей, твоим сплетение звезд в рукаве, но больше это не так. Теперь он стал для тебя таблеткой с ядом и каждый раз так невыносимо больно. Ты шипишь и складки вокруг тебя сминаются в безразличный, тканевый бледный кратер, обозначая место твоего падения. Ты не спала два дня, а может и три - никто не считает. Родители слишком заняты и мать сидит в больнице над отцом. Ты не нужна даже им.
Больно и плохо, Господи, как же больно и плохо, от головы вьется черная змея. Ты прикрываешь глаза и снова летишь куда-то вниз. Темнота обволакивает тебя и забирает к себе в мешок, но ты по прежнему не можешь уснуть. Сердце отчаянно бьется в каркасе из ребер, виски ноют, все твои мысли выжигают тебя изнутри. Ты ему никогда не нравилась и он играл с тобой. Ты ему не нужна и ты просто друг. Тогда почему он это делал? Настоящие друзья так не поступают и он не твой настоящий друг. Томми, ох, Томми, почему? Что я тебе такого сделала? Я была плохой? Может быть, не нужно было нас спасать?
Ты съезжаешь по покрывалу и тихо стонешь, скатываешься на жёсткий ковер и утыкаешься взглядом в потолок. Тебя тошнит от того, что там написано, о боже. Зачем там столько написано о нем? От этого саднит виски, становится страшно дышать. Ты злишься и слезы стекают по бледным щекам теплыми и прозрачными линиями.
Как он мог? Почему он так со мной? Я ненавижу его!
Впервые ты осознала это и мысль стала настолько четкой, сформулировалась в фразу. Любить Харрингтона мучительно сложно и каждый вздох, каждая мысль словно укол под лопатку. Поэтому ты выбираешь более лёгкий путь. Ты будешь ненавидеть его, ведь это в разы проще, так просто. Как только ты впускаешь ненависть в свое сердце, приходишь к этому осознанному выбору белоснежная Руни внутри тебя становится пепельно черной, злой. Всегда проще злиться чем любить и тебе нравится это чувство, оно закупоривает твои внутренние раны, прижигает их и они больше не ноют, покрываются багровой пленкой. Так проще и с этой секунды и до конца твоих дней, пока сердце не зайдется в последнем ударе ты будешь ненавидеть Тома Харрингтона, как самого страшного в мире предателя и убийцу за весь тот свет и все тепло, которое он тебе подарил.

Вы стоите друг напротив друга и ночной ветер поднимает вверх волосы. Те вьются тонкими нитями и залепляют глаза. Ты стягиваешь губы в тонкую нить и смотришь на него, пока он испуганно разглядывает тебя.
— Ру, что с тобой случилось?!
Его голос вылетает из пухлых губ словно заклятие и ты оседаешь в плечах. Он тянет к тебе теплые ладони и хочет обнять, прижать к себе, но ты делаешь шаг назад. Кажется, что ты вылеплена из воска, побледнела и осунулась.
— Не подходи ко мне, слышишь?! — слова выходят изо рта словно кусок спутанных нитей и ты дрожишь, — Никогда больше не подходи ко мне!
Он испуганно смотрит на тебя и твой взгляд снова становится стальным.
— Я тебя ненавижу, Харрингтон, — чётко чеканишь ты и смотришь на него, — С этого дня. Я так решила.
[