Слова инфанты отдаются в зале легким эхом — с тем особым, приятным акцентом, что рождается только в устах кастильских принцесс. Людовик поднимается из-за стола неспешно — движение рассчитанное, лишенное суетности, но и не демонстративно медленное. Пальцы скользят по краю столешницы из темного дуба, ощущая прохладу отполированного дерева. Легкое напряжение в плечах — привычная реакция на неожиданность.
Свет из высоких окон падает косыми полосами, высвечивая пылинки, что парят в воздухе как крошечные звезды. Аромат пчелиного воска от свечей смешивается с едва уловимым благоуханием лавандового масла — так пахнет власть в этих стенах, где каждый камень помнит шепот интриг и звон золота.
— Благодарю за столь любезные слова, — отвечает он, и в голосе появляется едва уловимая нота заинтересованности. — Должен сказать, что слухи о красоте кастильских принцесс оказались скромнее действительности.
Он делает несколько шагов навстречу, сохраняя должное расстояние, но достаточно, чтобы показать: она заслуживает его внимания. Шелк его камзола шуршит тихо, мерно, как шепот осенних листьев. Взгляд задерживается на ее лице чуть дольше, чем требует протокол. Интересно. Она действительно красива — кастильские дворы умеют воспитывать своих дочерей.
Людовик склоняется в легком поклоне, протягивая руку — жест столь отточенный, что кажется частью его самого. Когда она кладет свою ладонь на его, он ощущает тепло сквозь тонкие перчатки из мягчайшей кожи, он чувствует легкость прикосновения, что говорит о королевской выучке — умении касаться, не давя, присутствовать, не вторгаясь.
Его губы едва касаются тыльной стороны ее руки — поцелуй воздуха над кожей, как и полагается. Аромат ее духов — розы и мирры — смешивается с запахом дорогих тканей и едва уловимым дыханием дальних земель, что она принесла с собой из Кастилии. В этом мгновении весь мир сужается до этого касания, до этого мерцания света на ее перстнях, до тихого шелеста ее платья.
Выпрямляясь, он мягко, но решительно ведет ее к столу — рука на руке, движение плавное, словно они исполняют танец, известный им обоим с детства. Пальцы его легко покоятся вокруг ее запястья, направляя, но не принуждая. Тонкий шелк ее рукава под его ладонью — прохладный, гладкий, дышащий роскошью далеких земель.
Каждая мышца его лица послушна, каждый жест отточен годами обучения искусству быть королем еще до коронации. Это его сила — умение читать людей, не выдавая собственных мыслей. А читать здесь есть что.
— Позвольте предложить вам разделить со мной трапезу, — жест в сторону стола звучит как приглашение, а не приказ. — Путь из Кастилии неблизкий, и, полагаю, впечатления от нашего двора заслуживают обсуждения за достойным угощением.
Стол являет собой настоящее пиршество для глаз — белоснежная скатерть из фландрского полотна служит фоном для россыпи серебряных блюд, что отражают свет свечей тысячью мерцающих искр. В центре возвышается жареный лебедь, украшенный собственными перьями. Рядом — окорок вепря под глазурью из меда и пряностей, кожица которого лоснится янтарным блеском.
Серебряные тарели хранят дары северных морей — копченую форель, что источает аромат можжевельника и дыма, икру осетра черную как полночь, устрицы в раковинах, словно жемчужины в ладонях. Паштеты из дичи покоятся под тонкими пластинками сала, прозрачными как утренний лед. Свежий хлеб, еще теплый от печи, источает запах пшеничных полей и дрожжей, а рядом — масло желтое как летнее солнце и сыры выдержанные, чья корочка хранит память о подвалах замка.
Фрукты из южных земель — гранаты, раскрывшие рубиновые зерна, виноград тяжелыми гроздьями, груши в собственном соку, инжир темный и сладкий — создают на столе подобие райского сада.
Появившийся словно из воздуха слуга — тень в ливрее дома Гессенов — бесшумно отодвигает кресло для инфанты. Людовик кивком указывает на бокалы, и виночерпий тут же наполняет их выдержанным вином из погребов Фрайберга. Темное, густое, оно переливается в хрустале рубиновыми отблесками, словно жидкие самоцветы, пойманные в прозрачную ловушку. Аромат вина — терпкий, с нотками черной смородины и дубовой коры — заполняет пространство между ними.
Мысли текут привычным руслом — анализ, оценка, поиск мотивов. Обычная ясность расчета работает безотказно. Она не похожа на придворных дам, что привыкли склонять головы и прятать взгляды. В ней читается характер — сильный, может быть, даже упрямый. Полезное качество для союзника, опасное для противника.
Солнечный луч скользит по ее волосам, выхватывая отблески меди и золота. Руки ее изящны — в них читается привычка держать власть, не демонстрируя ее. Хорошее воспитание, но не только — есть в ней что-то еще. Что именно, предстоит выяснить.
— Признаюсь, ваша манера держаться... необычна для нашего двора, — говорит он, когда она занимает место. В словах нет осуждения — скорее любопытство. — Здесь привыкли к большей... осмотрительности в первых встречах.
Он садится напротив, но не откидывается на спинку кресла — поза остается собранной, внимательной. Пальцы легко покоятся на подлокотниках, но в готовности к движению. Едва заметный жест руки, и слуги отступают к стенам — тени среди теней, оставаясь в пределах досягаемости, но давая им пространство для разговора.
Воздух густеет между ними, становится почти осязаемым. Не напряжение — что-то иное, неуловимое. Будто два хищника встретились на одной тропе и решают, кто кому уступит дорогу. Или не уступит.
Людовик чувствует, как пульс отбивает ритм в висках. Когда это началось? Но лицо его остается безмятежным — маска, выкованная годами, не дает трещин. Только глаза, возможно, выдают больше, чем следовало бы.
— Расскажите о ваших впечатлениях от Айзена, — просьба звучит с подлинным интересом. — Какой предстала перед вами наша земля? — Он поднимает бокал, делает небольшой глоток, взгляд остается на ее лице. Вино оставляет терпкое послевкусие, согревает горло. — Мне любопытно услышать взгляд со стороны... особенно столь проницательный.
В последних словах слышится что-то почти доверительное — словно он позволяет себе чуть приоткрыть завесу формальности. Но лишь чуть. Ровно настолько, чтобы показать интерес.
Свет в зале меняется — солнце клонится к закату, и золотистые лучи становятся медовыми, тягучими. Они окутывают инфанту, превращая ее в живую картину старых мастеров. Людовик ловит себя на том, что изучает игру света и тени на ее лице так же внимательно, как некогда изучал географические карты.
Он поднимает бокал — не для тоста, просто держит, слегка поворачивая в пальцах, наблюдая, как вино колышется, образуя крошечные волны. И ждет ее ответа. В его внимании есть что-то завораживающее — он слушает не из вежливости, а потому что действительно хочет услышать. Впервые за долгое время политика отступает на второй план, уступая место чему-то более личному, более человечному.
Где-то в глубине души он понимает — этот момент изменит многое. Но пока он просто ждет, позволяя тишине течь между ними, как река между берегами, несущая с собой возможности, которых он еще не может назвать.
