— В такую ночь только "мочь"! Все "мочь"! — передразнил Саша, пропустив мимо ушей недовольное ворчание. Его можно не принимать всерьез.

Но в одном Пущин был прав — босиком лучше не бегать по холодным полам. Или судорогой сведет, или вообще можно с лихорадкой свалиться, а Пешель как врач ни у кого из воспитанников доверия не вызывал. Не лечит, а калечит только, тьфу. Этим Саше очень нравился Ваня — он никогда не отказывал в приключении, но при этом мог обратить внимание на мелочи, которые сам Саша легко упускал и в последствии из-за этого страдал. В общем, прежде чем куда-то лезть, Ваня хотя бы примерно рисовал в голове, как все оттуда потом будут выбираться. Из всех такой способность еще обладал Франт, но его-то тут сейчас не было.

— Помнишь, как несколько дней назад привезли новые книги для занятий древнегреческим, но там так и не показали? Мол, не подходит для наших умов, рано. Они же так и стоят там, за стеклом в шкафу. И запертые, я сегодня после занятий, пока все у выхода толпились, проверил. Но... замок простейший.

Это его Оля научила, показала, как шпилькой для волос открывается ящик бабушкиного трюмо. Правда, ничего интересного они тогда не нашли, но Саша оценил само приобретение нового навыка (и изобретательность сестрицы).

— Так вот, не кажется ли тебе, мой друг, что это несправедливо? Это книги для нас, но нам их не дают не то, что читать, даже просто полистать? Их просто заперли!

Не только стремление к справедливости вело Сашу, конечно. Большую долю (если не самую большую) занимало любопытство. Эти загадочные книги не давали покоя ему уже несколько дней.

Он слышал от няни достаточно сказок (ну, и что греха таить, баллад Бюргера), чтобы уяснить — самая захватывающая история складывается с нарушения запретов. Преданные клятвы, нарушенное слово, игнорирование предупреждений. Не звать мертвеца, отказываясь принимать смерть, заглянуть в замочную скважину, когда жена-полурыба принимает ванну, проследить по кровавым следам за женихом.

Обеты должны быть нарушены.

Саша принял колпак и бросил его уже на свою половину, прыгнув вниз следом. Свеча все еще трепетала, позволив не искать вслепую лицейскую форму (хотя ее можно было найти и наощупь, всегда все висело на одном и том же месте, за аккуратностью воспитанников присматривали Церберы, что называли себя инспекторами. Надзиратели, даже слово противное. Хуже всех был Пилецкий.

— Фома даже если проснется, не выдаст, его легко уговорить, ты же знаешь, — из дядьки они давным-давно свили веревки и не испытывали никаких угрызений совести, пользуясь. Не мог Фома перечить молодым господам, боялся. И гнева руководства лицея боялся — со всех сторон засада, что ни говори. — А Пилецкого мы скоро выгоним.

Вырвалось давно копившееся. Впервые настолько прямо. Конечно, об этом уже однажды обмолвился Горчаков, ни к кому конкретно не обращаясь, но чтобы заронить зерно в почву размышлений. Франт умел вот так, изящно подвести к нужной мысли. Но он никогда не будет первым, кто решится возглавить восстание.

— Нужно будет поговорить с Кюхлей, есть у меня одна идейка, но взгляд со стороны не помешает.

Ваня-то вряд ли согласится, а вот Кюхельбекер, почти такая же горячая голова. как Саша, должен поддержать. Того тоже Пилецкий изрядно злил.

Все это, конечно, Саша проговаривал, напяливая на себя форму. В такой спешке наверняка смотрелось косо-криво, но этой ночью не будет наставников, готовых отчитать за неподобающий вид.

— Ты готов? Нас ждут великие дела!