Хуа Чэн так сверлил его взглядом, будто одним лишь этим мог испепелить на месте дотла. Гнев никуда не делся, недоверие - тоже, и даже толика презрения к тому, кто сам стал небожителем, но ничего не сделал для человека, которому клялся в верности, покуда тот не нашёл в себе силы вознестись сам. Но... глядя на как обычно самоуверенного и гордого генерала Сюаньчжэня, он осознал, что не воспринимает его врагом, и ему больше не хочется сделать с Му Цином ничего хуже, чем пересчитать рёбра, и то - в более подходящей ситуации, а не когда их попытки ослабить друг друга сыграют на руку лишь неизвестному затаившемуся противнику.
- Прекращай притворяться, - бросил он, очень просто и немного даже устало. - Ты не справишься здесь один. И я тоже.
В том, как Хуа Чэн это признал, сквозило даже определённое достоинство. Изображать из себя упрямого барана не имело никакого смысла, именно потому что они не враги. И да, кто как не он не понаслышке знал, каково это - полагаться только на самого себя, думать, что ты и только ты должен нести на плечах ответственность, рисковать собой, соваться в пекло. Хуа Чэн не забыл, как был озлобленным кусающимся зверьком, бросающимся на кого угодно и даже не пытающимся соотнести свои настоящие невеликие тогда силы с окружающей действительностью. Ему неважно было, что условия неравны, неважно, что он может погибнуть в очередной драке или даже просто так, от голода или замёрзнув насмерть. Он не умел и не собирался принимать помощь, ведь никто и никогда не доказал ему, что в мире бывает помощь, за которую ты не превратишься в раба своего благодетеля.
Он бы так и погиб. Он довёл себя до крайности и не видел больше никакого выхода, не видел будущего, не выносил больше существования в окружений ненависти и проклятий. Но его попытка покончить с собой обернулась надеждой.
Спасение - есть. Оно - не выдумка. Есть мягкие руки и ласковый голос, который не превратится в жестокий окрик.
Не всем людям безразличны другие, не все стремятся нажиться на чужом горе и беде, не все ещё прогнили изнутри насквозь. И пусть затем он ещё сотни раз наблюдал за тем, как одни пляшут на костях других, как те, кому повезло больше, глумятся над бедами несчастных, как каждый думает только о себе... он понял Его Высочество. Если среди них есть хоть одна душа, готовая прийти кому-то на выручку бескорыстно, просто оказаться рядом в нужный момент и сделать пусть даже самую малость - но сделать, это уже лучше, чем ничего.
Люди и правда полны недостатков и пороков, это не изменится никогда. Каждый из них хоть раз да оступался, и не всегда рядом находились те, кто не позволял рухнуть лицом в грязь. В ней нетрудно изваляться до неузнаваемости. Вот только... люди также умеют и подниматься. Даже с самого дна.
Когда Его Высочество сходил с ума, едва не превращённый в белое бедствие, он, тогда ещё безымянный воин, хотел взять этот грех на себя. Он искренне хотел стать тем, кто использует чёрный меч, притягивающий поветрие. Ни в одной из своих жизней он никогда не лгал принцу. Но тот отказался от мести, и, когда так и не направленная ни на кого месть духов потребовала жертвы, он стал этой жертвой для Его Высочества... и для этих людей - живых, мёртвых, неупокоившихся. Если Его Высочество выбирает верить в человечество во что бы то ни стало, он разделит этот выбор.
Ты никогда не падёшь в отчаяние. Я не позволю тебе.
И это ведь на самом деле просто. Перестать искать виноватых, перестать задыхаться от обвинений и захлёбываться о в слепой и бессмысленной по сути ярости, растрачивающей так много сил понапрасну, наконец-то поднять глаза и увидеть солнце в небесах - и сколько на самом деле повсюду может быть света. Достаточно всего лишь начать слушать друг друга, а для этого кому-то необходимо первым зарыть топор войны.
- Мне не нужны твои территории, и я не возьму ничего твоего, - Хуа Чэн больше не смотрел на Му Цина, не мог позволить себе такую роскошь. - И разве я когда-нибудь действовал вам во вред, чтобы опасаться моей помощи?
Эмин метнулся к хозяину серебристой молнией, толкнулся рукоятью в ладонь, позволяя скользнуть по ней - мягко, едва касаясь, наполняя духовной силой, от чего клинок сабли засиял нестерпимо ярко, разгоняя жуткую полумглу кругом.
- Посмотри.
Ослепляющей вспышкой, почти белым росчерком Эмин кинулся вперёд, туда, где таилось неизвестное зло. Раздался пронзительный, щемящий, цепляющий за сердце, одновременно торжествующий и страдающий звон металла - и сабля вернулась. Её лезвие перепачкала странная, ни на что не похожая субстанция, а глаз был ранен, заплыл и почти закрылся, но в этот момент Эмин напоминал охотничью собаку, которая, пусть и получила ранение, всё же настигла добычу.
Вот только подавляющая аура зла почти не рассеялась. Стало немного легче дышать, воздух чуть посветлел, и на этом всё. Присутствие нечта, пока ещё не получившего название, никуда не ушло.
- Его далеко не просто привести в такое состояние, - тихо и веско сказал Хуа Чэн, снова глядя на Му Цина, но теперь его беспокойство и напряжённость никак не относились к небесному генералу. - И для меня это достаточный аргумент в пользу объединения сил... и информации. Мы вернём твой амулет. Но разве ты совсем не желаешь узнать, что заставило меня появиться здесь, и как много мне известно?
Да, может быть, они и спешили - или, по крайней мере, Му Цин спешил. Но излишняя торопливость никогда не идёт на пользу, а сведения - тоже ценный инструмент достижения победы.

То, как ощущалось существование «простым смертным», не тяготило Ши Цинсюаня само по себе. По сравнению с ноющей, тянущей нити души тоской и теперь неизменной скребущей в груди болью, оно было легким, почти как ветер: иди, куда хочешь, ты, наконец, свободен от оков Судьбы. Чужой Судьбы. Но даже не эта боль первые три дня в столице придавливала его тяжелой гранитной плитой, не давая двигаться и начать хоть что-то делать в своей новой, земной жизни.
Вина.
Она грубой джутовой нитью прошивала легкие, не давая вдохнуть, текла бесконечным потоком по-настоящему горьких (раньше он не замечал, что они могут быть такими на вкус) слёз, заполняла нутро по горло, отчего он и даже тех крох не мог съесть, что пытались скормить ему и без того голодные, но добрые люди в том забытом богами месте, в которое его выкинуло... тогда.
Вина разрушала. Все сильнее впивалась в поврежденную руку и переломанную в нескольких местах ногу, нарушала даже самые простые процессы восстановления, доступные смертному телу. Но первые три дня ему было все равно, потому что раз за разом он видел картину, которая уже никогда не забудется, от которой хотелось надрывно кричать, так кричать, чтобы услышали на небесах, а вместо этого лишь безмолвно текли по щекам и вискам разъедающие глаза и кожу слёзы.
От мерзкой, скользкой и липкой мысли, что лучше бы он никогда не появлялся на свет, тогда брат не совершил бы столь ужасных деяний, он пришёл в такой ужас, что, вздрогнув, наконец осмотрелся вокруг, будто впервые увидев грязную улицу, битую временем и людьми каменную кладку, лица двух чумазых, худых и, тем ни менее, светящихся живым любопытством и жаждой жизни пар глаз — детишки, трогали его запачканные, мятые и давно пришедшие в негодность одежды и явно пытались понять, очнулся ли, наконец странный парень, возникший в их квартале будто из неоткуда. А Цинсюань и правда не помнил, как оказался здесь — вина и слёзы вымывали остатки воспоминаний и тоски.
Улыбаться перемазанным сажей, глиной, кровью (видно дрались недавно) и просто уличной грязью детям было больно почти физически, но, все же, улыбка сама по себе всегда защищала его от непрошенных гостей, эмоций или разговоров, а сейчас и вовсе позволила наладить первый по-настоящему значимый контакт с теми, с кем ему, видимо, предстоит жить довольно долго. Почему-то два пацаненка буквально... воззрились на него, затем переглянулись меж собой и убежали, выкрикивая имена друзей: через минуту возле Цинсюаня собралась уже целая толпа мелюзги, возрастом от едва начавших ходить до десятилеток из тех, кого не припахали к работе. Видимо, о них было, кому заботиться и оберегать от изнуряющей работы, прямо как когда-то его самого ограждал от тягот жизни брат...
Нет, сейчас он не хочет... да и не может думать об этом — на глаза сразу наворачиваются слезы, вновь перехватывает горло. Нет. Нет, нет и нет! Хватит. Если он продолжит просто сжирать себя, ничего не делая, то просто подтвердит его мнение о никчемности собственного существования, а также совершенно неверные мысли брата, что он не способен сам о себе позаботиться. Вытерев грязным и рваным отчасти рукавом слезы, он швыркнул носом совершенно не подобающе и рассмеялся, когда на колени ему полезла девчушка лет пяти, видимо, самая смела из этой компании.
— Хэй, тебе не говорили, что к незнакомцам вот так лезть не следует? А вдруг, я окажусь плохим?
По привычке он было потянулся прибрать густые, но совершенно спутанные и грязные волосы замарашки, но стиснул зубы от боли — рука не слушалась, боль от самого плеча напоминала о том, что он жив, но не давала толком двигаться. Поморщившись, он цапнул зубами край рукава и рванул этой же рукой ткань, отрывая широкую полосу и тут же вешая ее на шею, чтобы положить тянущую к земле руку. Стало легче, боль угомонилась сразу, оставаясь вялым напоминанием о том, что она теперь верная его спутница, напоминающая о долге. Остаток второго рукава был изодран на шелковые полоски для троих девчонок и их волос — старшая в восхищении приняла дар и тут же принялась заплетать косички младшим, благодаря незнакомца. Впрочем, таковым он оставался недолго — почти сразу представился, посмеявшись, что да, его зовут совсем, как божество. И нет, он ну вот совсем не божество, а просто изгнанный со службы во дворце чиновник. Изгнали, конечно же, за пьянство, но он очень постарается больше не...
Кажется, с детьми он поболтал пару часов, а то и больше — пока за ними не пришли родители, а также суровый с виду дедуля за самым младшим. Именно он, осмотрев Цинсюаня со спокойным подозрением, фыркнул, и махнул ему — мол, пошли со мной, бестолочь. Идти, сильно припадая на одну ногу, было тяжко, он фактически прыгал на здоровой ноге, кривясь от боли в той, что уже не кровоточила, но болела при каждом движении куда сильнее руки. Да еще и живот голодно завыл, напоминая, что он не ел куда больше трех суток. Опираясь рукой о поросшие мхом стены жалких лачуг, он ковылял за стариком, решив, что довериться этому согбенному почтенному человку не самый худший вариант. Сейчас вообще вариантов нет. Он не станет злоупотреблять гостеприимством бедняков, но придумает, рано или поздно, как им помочь.
К концу недели пребывания в этом квартале он уже нашел себе занятия — писал здоровой рукой письма и читал счета, подтверждая жителям квартала, что их не обманули в подсчетах. Ну, или что обманули. Тут уж как повезет. Такой работы было мало, но она была. Еще учил некоторых, проявивших интерес детей грамоте, но тут сложности возникли почти сразу: бумаги, кистей и туши в этом месте отродясь не видели, песок и грязь в тесных двориках, конечно, давали какие-то варианты обучения, но о каллиграфии можно было забыть. Да и ни к чему это им. Пока что. Может, когда-нибудь потом?
Один из таких уроков был прерван весьма беспардонным образом: прибежал младший Ву, выпучив удивлённо-восторженные глаза, крикнул, что у них тут какой-то «принц» объявился и серебро раздает, и тут же убежал, уводя за собой немногих учеников Цинсюаня. Что ж, раз уж школа на сегодня закрыта, он тоже пойдет посмотрит, что там за чудо чудное, диво дивное такое решило заняться благотворительностью. Довольно добротно, пусть и из первых попавшихся ветвей иссохшего дерева, сколоченный костыль он взял в руку, оперся на него и неловко заковылял за уже повернувшими за угол детьми. Через сорок ударов сердца он сам высунулся из-за угла, осторожно осматривая «богатея» и... нахмурившись.
Он бы не узнал его сразу признаться. Маскировка была бы безупречной где-то в торговых кварталах — все двери для него были бы открыты, включая квартал удовольствий, но здесь... В молодом человеке в сияющих золотым шитьем одеждах сложно было бы узнать Пэй Мина, если бы не эта осанка, манера держаться, поворот головы... мелочи, которые Цинсюань всегда подмечал, как тот, кто любил наблюдать за людьми. Чуть прищурившись, он подумал было развернуться и уйти, пока не поздно, скрыться до вечера в глубине трущоб, но затем увидел это презабавное выражение лица у старого знакомого, невольно рассмеялся и, вздохнув, поспешил выйти из-за угла, хромая и явно не успевая отогнать от генерала одного из мальчишек, способного срезать кошель так, что хозяин очухается уж только при следующей попытке заплатить за понравившийся товар.
— Так! Только посмей, А-Чжао! Это недостойно! Тем более, ты крадешь у моего друга, — он старался говорить строго, а получалось просто дурашливо-обидно, будто красть пацан собирался у самого Цинсюаня у него же на глазах. Никакого уважения! — Так, вообще все разошлись, нам с... Пэй-сюном, — он уже даже не скрывал, что сам едва сдерживает смех, — надо поговорить. Все-все, халява закончилась.
Народ разочарованно дружно вздохнул и начал расходиться. Что ж, авторитет он за эти несколько дней, все же, успел заслужить. Хоть какой-то. Люди и правда начали расходиться, А Цинсюань заковылял обратно к своей «школе».
— Долго будешь торчать столбом? — он чуть было не обратился к Пэй Мину «генерал», но вовремя прикусил язык — он не знал, насколько здесь возможно оглашать его звание и титул. И то, что он сам уже два дня как был одет в некую разновидность местных льняных простых одежд пусть и в зеленых оттенках, а волосы на его голове давно не знали мыла и масел, но внешний вид с некоторых пор его не волнует от слова «совсем». Хотя то, что именно генерал его увидел в таком виде, совсем малую толику задевало гордость.
На ступеньки заднего дворика нищей лавки он буквально рухнул — аккуратно вытянул ногу и сел прямо, будто был в шелках и с нефритом в волосах. Подняв взгляд на Пэй Мина от иероглифа, начерченного палкой на песке и пыли, он улыбнулся, понимая, что пусть Пэй Мин всегда был в его представлении той еще занозой в заднице, сейчас совсем не раздражал — он был другом брата. Вздохнув, он взгляда не отвел — никогда не делал этого, и теперь не собирается.
— Что-то случилось? Знаете, генерал, всему свое место и время. В следующий раз вам бы одеться поскромнее, если решите навестить меня, — теперь улыбка была той самой, скрывавшей многое на Небесах, и чуточку ехидной, если дело касалось Пэй Мина.
Так было легче.
Легче не застревать на мысли, что это друг брата.