Резать.

Кромсать.

Колоть.

Меч, отлитый из единой глыбы льда, оставляет после себя синевато-белый росчерк, походивший на лунный серп; мечница, взгляд которой сокрыт повязкой, могла лишь слышать и чувствовать, как под красной биомассой, в которую превратилась некогда прекрасная цветущая планета, подвергнувшаяся извращённому влиянию Изобилия, бьётся быстро, словно пойманная птица, и сильно, словно гонг, пульс — как если бы Карнум Терра сама была живой.

Гнев позволял фокусировать свои мысли на задаче, не слушая ни губительный, разъедающий сознание шёпот мары, ни криков и хрипа мерзостей Изобилия, что бездыханными падали на поверхность ожившей звезды. Когда-то амбициозный мастер меча желала рассечь звезду своим мечом, и раз за разом движения её клинка становились ожесточённее, а благодаря технике уродливые, гротескные создания Творительницы Чумы покрывались коркой льда, позволявшей беспрепятственно рассекать их, разбивая на множество сияющих, словно стекло, осколков.

Она не забывала своего предназначения даже тогда, когда разум поглощало безумие, а глаза наливались кровью. Всё ещё преследует таких же мерзостей, как и она сама, даже спустя долгие годы после того, как её имя постигла участь проклятья памяти и было стёрто из хроник Лофу Сяньчжоу. Мастер меча — ныне же потерявшая достоинство безумица, державшая себя в руках лишь благодаря тому, что лишила себя возможности видеть — но её инстинкты и чувства были не менее острыми, чем её клинок.

И потому, жестоко расправившись с одной из мерзостей, разрубив её на мелкие кусочки, и с пренебрежением стерев брызги крови с лица, Цзинлю равнодушно хмыкнула. Недостаточно — нужно больше, ещё, превратить все эти мерзости в груду безжизненной плоти.

Мечница наслаждалась каждым хрипом и сорванным криком, словно это была лучшая музыка, на которую был способен мир. Почти упоительная симфония боли, ненависти, переплетавшиеся с её желанием уничтожить всё это и заставить замолкнуть. Правда, за нею мечница не сразу услышала шагов — каблуки идущего к ней человека увязают в плоти, покрывавшей поверхность планеты, и оттого каждый шаг отдаётся хлюпаньем. Однако женщине хватило понимания — перед нею явно не творение Эона Изобилия, а что-то, вероятно, ей противоположное. И если в Цзинлю ощущалось что-то ненасытное, словно та стремилась разорвать пределы своих возможностей, то в ещё одной живой душе она ощущала совершенно иное стремление.

Наваждение?

Цзинлю поворачивается к незнакомому человеку всем телом, поднимая свой тяжёлый, словно созданный изо льда и лунного света, клинок, и направляя его наконечник навстречу.

— Назовись.

Помедлив, дабы дать возможность неожиданному собеседнику высказаться, она продолжила — медленно и всё с тем же равнодушием:

— Опустим любезности. Чего тебе?

Голос её звучит до холодности безэмоционально, и едва ли можно было сразу сказать, нападёт ли она, как только услышит ответ. Если её охоту ^резню прервут — что же, отступать и уступать свою "добычу" она была не намерена.