Бумаг в последнее время стало даже слишком много, но Альхайтам, пожалуй, был этому рад. Это отвлекало. Занимаясь долгой рутинной работой, он забывал о том, что творилось вокруг. Что коллега, с которым он вчера обедал и обсуждал новый философский трактат «О природе богов», сегодня уже мёртв. Что девушка, на прошлой неделе щебетавшая о том, что прочла всё доступное о Малой властительнице Кусанали и хотела бы с ней встретиться, и вовсе просто исчезла бесследно, а каждый, кого ни спроси, притворялся, будто её и не было никогда. Что недавно он выводил из города закоулками да задворками, будто крадущиеся воры, знакомого учёного, прижимавшего к груди собственное собрание сочинений из трёх томов, которые тоже попали в список непригодных для чтения.
Удивительно, что его самого пока ещё ни за что не схватили, ведь он был почти уверен, что по крайней мере несколько раз оказался в опасной близости от черты, если и вовсе не перешёл её. Может быть, мудрецы не заметили. А, может, закрыли на это глаза, так как он Академии был пока что полезен в живом виде.
Как будто он их дрессированный питомец, обязанный прыгать по команде.
Библиотека часто превращалась в его кабинет, и гораздо более удобный, чем его настоящий кабинет. Но сегодня Альхайтам решил в кои-то веки поработать в нём. Тяготил вид огромного полупустого помещения Дома Даэны. Стало меньше не только людей, но и фолиантов, каждый день всё больше и больше литературных достояний как старины, так и современности не проходили проверку и покидали уютные полки. Как будто мудрецы хотели искоренить все упоминания о том, что раньше люди жили и мыслили свободно, и никто не ограничивал область их исследований, не диктовал, что и как писать. Поэтому в библиотеку Альхайтам попал не раньше, чем решил взять перерыв – глаза начали болеть.
Кажется, ему следовало прийти раньше.
- Доброго вам дня, могу ли я чем-нибудь помочь? – делая несколько быстрых шагов к гостье, осведомляется Альхайтам. Возможно, следовало бы в первую очередь спросить, в порядке ли она, но он решил не заострять на этом внимание, притворившись, будто ничего не видел.
Краткий миг – и он узнаёт эту женщину в лицо. Имени вспомнить не может, что крайне досадно. И не потому, что секретарь должен знать всех в Академии, но конкретно он, Альхайтам, считает себя обязанным. Его ответственность. Он даже замялся, не зная, спросить ли напрямую, без обиняков, или сначала посмотреть, узнает ли его она. Если нет, то можно заново познакомиться.

Не все шрамы можно исцелить, не все прорехи в ткани мироздания – залатать. Чудовища, что пришли извне, с той стороны, что не предназначена для людей, и никто из смертных не может себе её вообразить, не начав сходить с ума от осознания своей беспомощности и незначительности, причинили слишком много вреда. Мёртвая почва, на которой больше ничего не вырастет. Птицы перестали петь, и лапы зверей больше не коснутся выхолощенной и выпитой земли. Глядя на то, что не смог сохранить, Моракс безмолвно и беззвучно плакал, не проливая ни одной слёзы. Он не мог, не умел, может, даже не был способен. Но, даже если глаза остаются сухими, сердце разрывается на части. Нет даже тех, кому он может взглянуть в глаза и попросить прощения, и он даже не всегда знает, где они похоронены, чтобы навестить их могилу и принести цветы.
Его благодарят, и он склоняет голову в кивке, принимая щедрые как обычно подношения с таким чувством, будто он их недостоин. Для него то, чего добились люди – бесспорный успех. Они – хрупкие и маленькие, и на свете слишком много того, что может их покалечить и убить, можно сказать, что они существуют вопреки, а не благодаря. Они как тонкие былинки, хрупкий стебель можно сломать, просто слишком сильно его сжимая в пальцах, хотя всего лишь хотел его придержать, чтобы поближе узнать аромат едва распустившегося нежного бутона. Но именно поэтому он так ими очарован, без преувеличения влюблён. Для него они – те, кто бросили вызов враждебному окружению и заставили подчиниться силы природы. Их упорство, трудолюбие и храбрость сделали службу народу великой честью, которую Моракс принял с удовольствием.
Да, они – великолепны. Но сам он не настолько хорош, как про него рассказывают, и, слушая очередные легенды в таверне, он молчит, притворяюсь, будто полностью увлечён напитком и лишь иногда вздыхая. Время от времени Моракс под очередной личиной вмешивается в плавное течение повествование, чтобы вставить несколько замечаний – ему не кажется, что он заслуживает столько похвал. Он не хочет, чтобы его чрезмерно превозносили. И, ставя его на недосягаемый пьедестал, все эти рассказчики упускали подвиги простых смертных, которые сражались бог о бок с ним и не вернулись. Много, чересчур много имён затерялись в истории. И Моракс боялся – боялся, что однажды тоже их забудет. Что, если даже самая безупречная память однажды начнёт подводить?
Теперь, когда очередное нападение и очередная опасность отражена, он ненадолго предоставлен сам себе. Ему хочется оказаться подальше, там, где его никто не знает, а, даже если слышал про Архонта страны камней, не питает к нему такого же трепетного почтения. И уж подавно не узнает его в простом страннике, шагающем по лесной тропинке.
Здесь легко и свободно дышится. Под сенью деревьев, скрывающей небеса, он не видит облаков, а лучи солнца, проходящие сквозь листву, окрашивают всё вокруг в оттенки изумрудного.
Может быть, здесь пригодится его помощь. Может быть, здесь он успеет. Ведь ему известно, что прежняя хранительница этих щедрых благословенных краёв погибла. Кто же пришёл на смену? Если сила ей не пригодится, то, может быть, совет? Что, если ей одиноко? Что, если ему – тоже? Ожидая встречи с чем-то юным, новым и незнакомым, Моракс сам ощущает себя моложе.
— Здравствуй. Меня зовут Моракс. Я пришёл увидеть ту, кто известна здесь как Малая владычица Кусанали или Буэр.
Они – не совсем соседи, хотя их страны граничат напрямую. Не так, как с Мондштадтом, где люди уже проложили удобную дорогу. Но для них, богов, это не накладывает никаких ограничений. И уж подавно это никак не помешает дружбе, даже если бы между ними лежал весь остальной Тэйват.
В её глазах – зелень трав, от неё пахнет силой. Не такой, как его собственная, возможно, она совсем не может сражаться. Но её сила способна проникнуть повсюду и понять каждого. Вместо падения тяжёлых валунов, подавляющего величия древних гор – гостеприимное переплетение цветущих лоз, доброта. Но порой нет ничего строже доброты.

Фурина бурно захлопала в ладоши. Она никогда не жалела оваций для тех, кто, по её мнению, справился хорошо, но сейчас её реакция оказалась настолько бурной, что за ней пустилась аплодировать вся съёмочная группа.
— Да-да, ты всё правильно делаешь, продолжай в том же духе, и у тебя всё получится! — улыбаясь, заявила Гидро Архонт. — Не стесняйся импровизировать, следуй тому, что подскажет тебе сердце. И, конечно же, если тебе покажется, что какую-то сцену нужно переделать, потому что у тебя появились новые идеи, обязательно об этом скажи. Сценарий – не буква закона, а инструкция и план, которому нужно следовать, но талант умирает там, где обязан действовать только по указке. А теперь давайте разыграем всю сцену по ролям.
В качестве персонажа, который должен был сообщить принцу, что его отца убили, выступал первый министр. Это был пожилой маститый господин, выглядящий как надёжная опора молодому наследнику. Именно на его роль найти актёра вышло сложнее всего, потому что благообразных пожилых людей, конечно, в Фонтейне предостаточно, но никто из них не производил нужное впечатление. А этот человек мог бы сыграть не только министра, но и самого правителя. Именно он должен был также и посвятить принца во все дела, не законченные королём. Сцена начиналась именно с того, что министр посвящал наследника в новую жизнь, которая ему предстояла, рассказывал о тех обязательствах, что он примет на себя в момент официальной коронации. Затем он приглашает юношу прогуляться, и там, на аккуратной дорожке, между ухоженными пышными розами и приветливыми фонтанами, вполголоса сообщит роковое известие.
В определённые моменты должен был звучать голос рассказчика, и этим рассказчиком выступила сама Фурина. Сначала это место тоже занимал другой человек, но она договорилась с ним. Ей пришла в голову мысли, что так её ребёнок будет меньше волноваться, и, кроме того, чем объяснять, какие именно интонации и расстановки акцентов она хочет, проще сделать всё самой. Благо авторы фильма, молодые и довольно бедные ребята, до сих пор не до конца поверившие своему счастью, что ими заинтересовалась богиня, позволили ей делать всё, что она посчитает нужным. Она выступала именно тем закадровым голосом, который либо нагнетал атмосферу, либо, наоборот, разбавлял её светлыми красками. Оператор камеры и осветитель строго следовали всем указаниям, подчёркивая каждую часть озвученного текста.
Несмотря на свою горячую, буквально безграничную любовь к сыну, Фурина не обделила вниманием и всех остальных актёров, даже молодую девушку, играющую роль помощницы садовника и для вида подстригающую кусты. Принц и министр прошли мимо неё, и она поклонилась им, приветствую. И даже эти несколько секунд в кадре выгодно подчеркнули её юность и прелесть. Министр же благодаря собственной игре, а также оттенкам света и теней вокруг него, если бы сказал, что самом деле он и есть король, никто бы не усомнился, его величественная стать вполне соответствовала этому.
Внезапно Фурина повелительным жестом остановила съёмки и выступил вперёд.
— А что, если о готовящемся заговоре сообщит не министр, а вы, юная леди? — она взглянула на садовницу, и та немного стушевалась,  но выдержала взор Архонта. — Слуг обычно не замечают, особенно знатные господа. Ты могла послушать их разговор, а они даже не обратили внимание, что ты находишься поблизости. К министру, если он осведомлён о подобном, возникает слишком много вопросов. Как и когда он об этом узнал, почему не предупредил короля и не предпринял попытки его спасти, и, кроме того, он должен оставаться располагающим к себе персонажем, а тут на него сразу же падает подозрение, ведь кто сказал, что он не втирается принцу в доверие, чтобы затем ударить в спину? Конечно, для некоторых фильмов очень важна атмосфера, в которой все подозревают всех, но наш фильм не такой. Авторы сказали, что мы можем менять всё, что угодно, но положительные персонажи пусть останутся положительными, отрицательные – отрицательными. Это обязательное условие.
Девушка всё больше и больше стеснялась из-за того, что её роль в фильме выросла, но не отказывалась. Она просто молча кивнула и покраснела.

Жизнь и правда продолжалась, и прохладный морской бриз, не ведающий преград и одинаково щедро одаривающий прикосновениями лица леди Нин Гуан и её свиты, наблюдающих за гаванью с головокружительной высоты Нефритового Дворца, и самого бедного из портовых рабочих, был тому доказательством. Безмятежная гладь воды, играющая солнечными бликами, словно россыпью переливчатых жемчужин, как если бы и не было там ещё совсем недавно никаких мстительных чудовищ, готовых поглотить всех, живущих на берегу, за считанные минуты, радовала взор и успокаивала души многих из тех, кто сейчас беззаботно обменивался последними новостями или обсуждал разложенные перед ними на столе нефриты и алмазы, придирчиво оценивая их чистоту. Кто-то с кем-то откровенно флиртовал, ещё двое у самого борта о чём-то ссорились — за ними уже приглядывали на случай, если придётся выпроводить вон. Не только дети в гавани знали каждый корабль, что вошёл в порт или вышел, но и сам Чжун Ли. Ему хватило бы одного взгляда для того, чтобы с очень высокой точностью предположить, откуда приплыл этот корабль, что везёт и как долго пробудет. Почти никогда он в этом не ошибался, и многих капитанов он знал по имени. Более того, знал их отцов, дедов и прадедов. Поколение сменялись, традиции уходили в прошлое, имена стирались, лица исчезали в бесконечном потоке времени, неумолимого богатым и бедным, счастливцам и горемыкам, детям и старикам. Только он оставался всегда.
Вот только душа Моракса умиротворения найти не могла. Можно пережить войны, трагедии и катастрофы, но никто не выходит из подобных испытаний прежним, и каждый раз ты теряешь что-то невосполнимое, эти раны нельзя залечить. Чжун Ли отчётливо помнил каждый голос, что больше не звучал, и все надежды, что оставили ему те, кто пал за его идеалы. Это последний долг, что он ещё мог им отдать, раз уж не сумел уберечь. Всё равно как подхватить знамя из слабеющих рук пронзённого стрелой товарища, ведь оно не может коснуться земли, это плохая примета. Обещания, которые он дал, глядя в пустые, остекленевшие глаза своих товарищей, уже холодных, бездыханных, покинувших его навсегда. Они, конечно, знали, на что шли, и многие из них умерли без сожаления, так как искренне верили, что на их крови поднимется новый, лучший мир, светлое будущее для потомков. Но Чжун Ли никогда не чувствовал, что его это оправдывает.
Сегодня снова пригласили выступать артистов, за время которых соперничали самые респектабельные заведения, и это было выгодное вложение средств. Как известно, роскошь притягивает роскошь, золото тянется к золоту. Только лучшее обслуживание на высочайшем уровне. Хозяйка всегда находила способы получить лишь лучшее, на меньшее она не разменивалась.
Эта музыка и стихи к ней… на сей раз они решили отдать дань классике. Конечно же, Чжун Ли не мог сказать им, что лично знал автора, и под видом вдохновлённого его творчеством юноши даже взял несколько уроков поэтического мастерства. Ведь, несмотря на кажущуюся простоту, эти строки были сложены безупречно, ни одного лишнего слова или фальшивого тона. Трогательная история буквально увлекла его за собой в то светлое прошлое, как фея из сказки – ребёнка, жаждущего приключений, по неведомой тропе между невероятных деревьев и волшебных цветов. Перед ним стояла ещё почти полная чашка с остывающим чаем, но он забыл о ней. Поэтому незнакомый голос, зазвучавший среди гармонии, застал Чжун Ли врасплох. Он поднял на незнакомца глаза, полные отблесков задумчивой безмятежности.
— Добрый вечер и вам, госпожа, я надеюсь, что гавань не разочаровала вас, – он мягко улыбнулся Джулии и рукой показал на место напротив него. — У нас здесь, конечно, не найдёшь таких видов, к которым вы привыкли у вас на родине.
Фонтейн неискушённого гостя мог без труда подавить, высотой зданий, размахом улиц, помпезным украшением в центре города. А протянутые по всей стране линии водяного сообщения у кого-то более спесивого, чем Моракс, пожалуй, вызвали бы зависть. После обычных жилых домов, похожих на башни и дворцы, возможно, здесь этой леди всё покажется довольно скромным. Но Чжун Ли искренне гордился родиной и не променял бы её ни на что. Гавань Ли Юэ представляла собой феномен, парадокс сама в себе – она ухитрилась сочетать стиль, в котором была основана много сотен лет назад, и самые свежие веяния культуры и искусства. Если бы она была устроена иначе, то утратила бы свою пленительную индивидуальность.
— Я готов помочь вам всем, что в моих силах. Пожалуйста, не стесняйтесь задавать самые смелые вопросы. Я отвечу на любой, если это не является коммерческой или государственной тайной других людей.
Он держался так спокойно, с таким достоинством, словно у него самого никаких секретов и тайн нет, ничего, что стоило бы скрывать. Тот самый редкий настолько, что сам факт его существования под вопросом, гражданин, чья совесть кристально чиста, и он не знает, что такое сомнения в себе или ночные кошмары.

Тяжело опираясь на копьё и только благодаря ему не падая на землю лицом вниз, Моракс сплюнул сгусток крови – не золотой, но чёрный. Он заставлял себя дышать и не закрывать глаза, так как понимал, стоит лишь отдаться подступающей дурноте – и ему конец. Позади него в странных, неестественных, гротескных позах застыло множество окаменевших фигур. Но, хотя прошло совсем ещё немного времени, статуи уже начали чернеть, пропитываясь скверной, и липкая даже на вид тёмно-фиолетовая аура сочилась из них наподобие ядовитого дыма. Моракс не знал, сколько ещё продержится, получив столько ран — белоснежные одежды Архонта изорваны во многих местах, тело покрыто глубокими трещинами, больше как у ожившего изваяния, чем человека, — но сдаваться не собирался. Он ещё способен шагать вперёд и поднимать оружие. Ничто не кончено для него. Он готов расправиться со злом, даже ценой своего существования.
Моракс давно потерял счёт тем, кого оставил позади, поражённых гневом повелителя стихии гео. Он также больше не понимал, сколько прошло времени с тех пор, как он спустился сюда. Возможно, его уже ищут наверху. Это не имело значения, они всё равно в безопасности. Пока он дышит, им ничего не угрожает. Так было всегда и так будет. Он – гарант их мирной и спокойной жизни. Он обещал. Он убережёт их, даже если это станет последним, что он сделает.
Сохраняя всё то же бесстрастное выражение лица, не выдавая ни малейших признаков боли, Моракс медленно поднялся на ноги и выпрямился в полный рост, расправляя плечи. Ужасные раны затягивались на глазах. На это его сил пока ещё хватало. Порча уже разъедала его изнутри, он ощущал, как она стремится добраться до сердца, но нет, он не покорится ей. Его даже взял какой-то азарт, желание бросить вызов небесам, Бездне, самой судьбе, собственным пределам возможного. Возможно, только благодаря подобному упрямство он когда-то выиграл Войну Архонтов. Упираться рогами и стоять на своём Моракс всегда умел замечательно, недаром Барбатос называл его «твердолобым болваном».
— Прости, старый друг, – тихо промолвил он.
Моракс обещал, что, какие бы бедствия ни происходили, они обязательно выдержат, выберутся и встретятся за бокалом хорошего вина или чашкой чая. Что они всегда останутся друг у друга. Он никогда не нарушал клятв, и это, хотя нельзя было считать официально заключённым контрактом, оставалось важным для него.

Каждый герой, считающий своей миссией борьбу со злом, уверен, что сможет победить. Он идёт по озарённому солнечным светом пути, уверенный, что видит цель, пусть и далёкую, но вполне реальную. Однажды непременно наступит мир и покой. Однажды каждый сможет вложить клинок в ножны, повесить на стену как трофей и забыть о днях сражений, наслаждаясь благополучием и счастьем с родными и друзьями.
Но истина в том, что зло невозможно искоренить, если только не изменить самые основы миропорядка, то, что не под силу даже богам. На смену одному всегда приходит другое. Более того, его даже невозможно бесследно уничтожить. Исковерканная земля, отравленная неисцелимым ядом, лишённая возможности плодоносить, навсегда утратившая надежду снова обрести жизнь, кричит от боли. Кости тех, кто покоится в глубине, вопиют о возмездии. Некоторые следы ещё более вещественные – расколотые горы, вздыбленный силами, превосходящими смертное разумение, или, наоборот, затопленный ланшафт. Заметённая снегом равнина там, где раньше был цветущий город, или острова на том месте, где раньше лишь катились волны.
Зло всегда вернётся, и, повергнув одну из его форм, ты непременно навлечёшь на себя другую. Всё на свете циклично, всё повторяется, особенно если человечество не усваивает уроки. И не всегда зло принимает облик чудовища. Оно гнездится куда глубже, и даже самые благие намерения могут привести к катастрофическому результату.
Но хуже всего – когда злом оборачивается добро, сделанное от чистого сердца.
Аждаха, молодой дракон, когда-то с таким любопытством изучавший всё вокруг себя, прекрасный друг и собеседник, тот, кто всегда поймёт и поддержит, был заточён под землёй. Это было вынужденное решение, правильное но оттого не менее тяжёлое. Чувство вины всегда лежало неискупимым грузом на сердце Моракса - увы, но даже камень способен чувствовать.
И теперь он шагал по тропинке, ведущей к древу, чтобы своими глазами убедиться – внутри больше никого нет. Он ещё сам не до конца определился, как поступить. Конечно, необходимо снова запечатать Аждаху, но ничто не происходит случайно. Нужно лишь понять, для чего случается то или иное событие, и, насколько бы сокрушительным и мрачным оно ни казалось - тернистый путь порой ведёт к светлому будущему, как нынешнее изобилие и гармония гавани Ли Юэ куплены кровью, пролитыми на Войне Архонтов. Там, где пали поверженные воины, выросли деревья и цветы. Значит, и его давний друг оказался на свободе не просто так. Это даже любопытно – какие хитросплетения судьбы их ожидают дальше. Неужели у них наконец-то появилась надежда?
Обойдя дерево, Моракс направился дальше по слабым, едва заметным даже для обладателя Глаза Бога элементальным следам гео. И очень скоро его внимание привлекли звуки драки. А ещё – аура, окружавшая маленькую девочку, что внезапно очутилась в самой гуще сражения. Будучи знакомым с такими детьми, как Кли из Мондштадта, Моракс знал, что судить по внешности не стоит, но этот ребёнок казался особенным даже по его меркам. Поэтому, подавив свой первый вполне естественный порыв броситься вперёд и защитить её, он остановился, чтобы понаблюдать.

Тяжело было на сердце у Сары, и не только потому что люди усомнились в их всемогущем божестве, их великом сёгуне, ну о и из-за абсолютно беспочвенных, она была в этом уверена, обвинени в адрес госпожи Наруками Огосё со стороны дипломатов Ли Юэ. И, хотя говорят, что беда не приходит одна, и новая проблема не заставил себя ждать, Сара воспряла духом, услышав об этом. Если удастся доказать, что аномалия элемента электро имеет природное происхождение, то появится ниточка, благодаря которой они шаг за шагам смогут найти доказательства, что их Архонт не имеет никакого отношения к тому, что корабли страны камней затонули из-за молний.
Политик из неё был так себе, великая Гудзи Яэ всегда справлялась лучше, но зато Сара всегда оставалась честной, прямолинейной и целеустремлённой. Если она решила чего-то добиться, она в лепёшку расшибётся, но достигнет цели.
Внезапно воздух пропитался электричеством, фиолетовые отсветы какого-то нездорового, воспалённого, слишком густого и тёмного оттенка заплясали вокруг, и только превосходная реакция спасла Сару от того, чтобы её ударило. Неверящим взглядом она уставилась на то место, где молния прошила землю, оставив глубокий выжженный след после себя. Такое наказание обычно постигало ужасных грешников, не зря говорили, что за святотатство они будут поражены громом среди ясного неба, но она-то не могла входить в число этих людей. Хотя, конечно, этого мало для доказательства. Чужеземцы могли зайти так далеко, чтобы заявить, мол, госпожа сёгун утратила рассудок и уже не отличает своих и чужих.
Ещё один разряд заставил Сару распахнуть крылья и взмыть в воздух. Казалось, конечно, что так она станет гораздо более лёгкой мишенью, но правда заключалась в том, что она нигде не в безопасности – ни внизу, ни в полёте. Зато так ей проще будет маневрировать, теперь она гораздо быстрее. И, следует сказать, эта опасная атмосфера нравилась ей. Сара любила принимать вызовы от окружающего мира.
Внезапно она заметила внизу чью-то фигурку, такую беззащитную с высоты, но вокруг уже до смертоносной белизны искрилась земля, и вряд ли незнакомец успеет увернуться. Даже не размышляя, Сара стремительно спикировала вниз, сбивая его с ног, подхватывая и унося в сторону. Но только когда она поставила свою живую нашу на землю и отстранилась, ей удалось рассмотреть знакомые уши и хвост, и это лицо она не забыла бы никогда.
Генерал Горо. Собственной персоной.
— Прошу простить меня за фамильярность. Вам угрожала смертельная опасность, – она сама прекрасно понимала, насколько нелепая сложилась ситуация, но что поделать. – Я бы предпочла сразить вас в честном поединке на поле боя, я никогда не пользовалась слабостью соперника.
Она старалась звучать сурово, чеканя каждую реплику, но уже догадывалась – дальше им придётся сотрудничать. Похоже, что ни один из них не понимал, что здесь происходит. Хотя на пути сюда Сара задавалась вопросом, могут ли молитвы Божественной Жрицы Ватацуми повлиять на погоду подобным образом. Она действительно предполагала, что та девушка способна на очень хитрые ходы, но теперь усомнилась в её причастности. Вряд ли Кокоми отправила бы своего полководца прямо в пекло.

- Послушай, Кавех… неужели я настолько плохо выгляжу в твоих глазах, что обыкновенное человеческое поведение в моём исполнении уже выглядит так, будто я не в порядке? - Альхайтам не понимал. Он ведь и правда не делал ничего выдающегося, не осыпал архитектора комплиментами, не обнимал его, как давнего друга, которого не видел много лет, даже не прикасался. Просто попытался вести себя нормально. - Я хорошо знаю, что тебе некомфортно рядом со мной, но надеюсь, что наше сотрудничество не отнимет у тебя слишком много времени и внимания.
Альхайтам глубоко вздохнул и покачал головой. Незачем скрывать, как он устал. Он и так слишком долго держался, стараясь не подавать виду в Академии. Прекрасно зная, что там каждое лишнее слово и даже неудачный взгляд, пойманный не тем человеком, могут стать поводом для ссылки или даже казни. Они делали это ради благой цели, конечно же, и Альхайтам сам ценил порядок и строгость превыше всего, но такая атмосфера его душила и выпивала соки. Он крайне не любил отсутствие уверенности в завтрашнем дне.
- Знаешь, возможно, нам и правда будет лучше поговорить дома, – сказал он, вспомнив поговорку, что даже у стен есть уши. Сейчас, когда на доносах можно было получить не только деньги, но и милость мудрецов, многие хватали за хвост фантомы, предпочитая перестраховаться или даже нарочно подставляя тех, кто им не нравился. - Я могу забрать с собой заказ, и мы пойдём сразу, как только его доставят.
Как ни странно, Альхайтам почему-то совершенно не подозревал Кавеха, а ведь тому, пожалуй, было бы выгодно, если бы он исчез из его жизни, не мозолил глаза каждый день. Сама мысль о подобном предательстве прозвучала бы неприемлемо для него. Он никогда не предположить, что сосед по дому опустится до такого. И он не хотел бы жить в мире, где такое действительно бы произошло. Если Кавех решит избавиться от него - так тому и быть. Но он просто сойдёт с ума, если ни с кем так и не поделится. И поговорка, по которой двое могут хранить секреты только тогда, когда один из них мёртв, точно не относилась к числу тех, которые Альхайтам уважал. Даже несмотря на то, что ему приходилось наблюдать на работе сейчас, он верил, что человечество ещё не настолько прогнило, и в него ещё стоит верить. По крайней мере в некоторых людей.
Мысли, загнанные в ловушку, беспорядочно мечутся, у них нет привычной опоры логических конструкций с известным результатом, он к такому не привык, ему и правда плохо, только это бульоном не вылечить. Но само присутствие рядом успокаивала. Можно было сказать, что тот превратился в некую константу в его такой ненадёжной с некоторых пор реальности, в понимании, что, когда он вернётся из Академии, Кавех встретит его. Да, будет ворчать, они снова начнут переругиваться, но это лучше, чем кромешная тишина и одинокие стены. Или придётся снова искать по кабакам, забирать в пьяном виде, расплачиваться за него, но даже это уже входило в привычную рутину Альхайтама, которая помогала стоять обеими ногами на земле. Он кому-то нужен. Кто-то без него не обойдётся. О, да, он очень бы хотел, чтобы мог двигаться дальше без него, но пока был готов стать для архитектора необходимой опорой. Готов быть рядом. Если бы только тот понимал это.
Он просит завернуть ему заказанную еду с собой, и с пакетами в руках готов идти к выходу. Вопросительно смотрит на Кавеха, ведь помнит, что архитектор не любит показываться на людях его компании и предпочитают скрывать, что они живут вместе. Если Кавех захочет, чтобы они шли домой раздельными дорогами, он согласится, но ему впервые за долгое время хочется пройтись вдвоём. И не самой короткой дорогой. Наверно, если Альхайтам по пути ещё и звёздами любоваться начнёт, Кавех точно решит, что его подменили.

Моракс никогда не боялся смерти. Никогда. Она оставалась его самым верным, самым постоянным спутником, никогда не отстающим ни на шаг. Порой он задавался вопросом, почему она забрала у него лучших, а его самого оставила невредимым. Если бы только он мог поменяться с ними местами, он бы даже не задумался. Но его срок ещё не настал, и он смирился с этим. Какая же ирония, что он прошёл через все войны и катастрофы для того, чтобы теперь, отойдя наконец от дел и получив возможность спокойно насладиться результатами всех вложенных усилий, Чжун Ли обнаружил, что старая приятельница наконец-таки его настигла. Как если бы всё это время она попросту забавлялась с ним, как дети во дворе, играющие в пятнашки, но намеренно не настигающие «добычу», чтобы продлить развлечение. Она никуда не торопилась, ведь никто, даже божества, от неё не денутся. Рано или поздно её холодные руки дотронутся до каждого на этом свете. И, будто очарованные волшебной дудочкой, они потеряют способность сопротивляться и последуют за ней куда угодно.
Но теперь смерть внушала Чжун Ли истинный дикий ужас, заставляющий кровь малодушно стынуть в жилах. Нет, превратиться в живую развалину, похожую на те статуи в долине Гуйли, не казалось ещё худшим, что его ждёт. Но он не хотел терять Тарталью. Тело не жаль, незаконченных дел, которые совсем никого не нашлось бы продолжить, тоже нет. Но, впервые раскрываясь навстречу молодому человеку и принимая своё влечение, чувственную сторону, Чжун Ли даже не предполагал, что их истории суждено оборваться так скоро. А кто позаботится об Аяксе, когда его не станет? Каково это — поверить в свою нужность и важность, отдаться ей со всей юношеской пылкостью и бескомпромиссностью, чтобы почти сразу же лишиться всего? И он сам – он не желал, чтобы всё так завершилось: так быстро, так безнадёжно. Ведь то, что между ними произошло, напоминает сказку, самую настоящую сказку о чудесах, где обязательно должен быть положительный конец. Каждый раз, когда они встречались и занимались чем-нибудь вдвоём, всё как бы оставалось позади. Всё, кем они были прежде, их жизненный опыт, пережитые потрясения, страдания, подвиги. И они уже не божество, воспетое многочисленными сказителями как недосягаемо великое и всемогущее, и посланец скованного снегом и льдами далёкого сурового королевства, не прощающего ошибок и готового на всё во имя поставленных целей. Они – два человека, двое равных, и разделявшая их пропасть попросту исчезала. Эти слова, «я люблю тебя», стёрли её.
Возможно, именно поэтому в присутствии Аякса он если не исцелялся, то мог позволить себе не обращать внимание на происходящее с ним. Аякс был персонажем их собственной баллады, и, словно вплетаясь в повествование, Чжун Ли получал естественную сюжетную защиту главных героев. Конечно, многие истории выплеснули в лицо читателям трагедию на последних страницах, но у них — романтическая повесть. В таких персонажи всегда в финале живут долго и счастливо, и занавес встречает их уходящими в полное наивной веры в лучшее будущее рука об руку. Иначе говоря, пока они вместе, беда обойдёт его стороной. Она не посмеет вмешаться и испортить их мелодию, как злой дух, что ворвался в самый разгар пёстрого праздника.
Но ему всё ещё страшно. Потому что Чжун Ли слишком хорошо понимает, смерть — не худшее, что может его ожидать. Хуже будет дойти до такого состояния, когда у него не получится больше сдержать слёз… и не получится удержаться от мольбы добить его, избавив от мучений, потому что есть в мире слишком много того, что гораздо, гораздо хуже смерти. Он чувствует сотни крохотных игл, впивающихся в кожу там, под плотной тканью одежды, вгрызающихся глубже. Это происходит каждую минуту, каждую секунду.
Солнце бьёт в глаза, обжигая их, а ведь оно уже не такое уж яркое, ведь полдень давно прошёл. Чжун Ли осознал, что слишком долго пробыл впотьмах, не решаясь прибавить освещения, чтобы ещё лучше рассмотреть каждую подробность разъедающей его болезни. Он, кто привык встречать любую угрозу лицом к лицу, потому что не сомневался, что справится, примет брошенный вызов достойно, не мог заставить себя столкнуться с неизбежностью. С этим нельзя сражаться. Против этого не помогут выдержка и стойкость — на самом-то деле Чжун Ли не без внутреннего содрогания ждал момента, когда и то, и другое ему откажет. Даже скалы обращаются в прах, даже самый прочный валун можно разбить вдребезги. Нет, он не боялся гибели, но ему внушали интуитивное отвращение грядущие позор и унижение. Он не станет ничьим бременем, не станет жалкой тенью самого себя.
А что, если его разобьёт паралич? Что, если он даже потеряет право выбрать свою судьбу? Возразить тому, как другие решат поступать с ним, ведь самый дар речи откажет ему. Продолжая всё помнить и всё понимать, останется на милости у тех, кто его окружает, утратит даже самую малую толику самостоятельности. Он не сможет попросить это прекратить и не сможет сам оборвать своё существование.
— Пожалуйста, расскажи мне ещё что-нибудь о себе, – это отвлекает от того, что Чжун Ли рассчитывал никогда и ни при каких обстоятельствах не испытать — чувства загнанного зверька, когда к нему приближается хищник, ходит кругами, но всегда следит, чтобы у жертвы не появилось даже призрачного шанса ускользнуть. — Было что-нибудь забавное… на работе? Или, может быть, какие-нибудь новости о твоей семье?
Он хотел слушать, ему всегда нравилось слушать Аякса, вне зависимости от того, что тот говорит. Каждая незначительная мелочь имела для него значение. И он запоминал их. Составлял себе полную картину из множества на первый взгляд совершенно разрозненных, не сразу и сообразишь, как их соединить, кусочков мозаики. Небеса, Чжун Ли ведь ещё совсем недавно всерьёз был уверен, что каждая такая деталь ему пригодится, ведь это очень, очень важно, когда собираешься провести с кем-то жизнь, многие годы, раскинувшиеся перед ними, как заметённые искрящейся белизной просторы родины Аякса. Но есть ли у него в запасе ещё хотя бы несколько месяцев? Как быстро вообще будет развиваться, набирать силу, шаг за шагом отнимая всё, чем он так дорожил, его палач? Незнание – тоже форма пытки.

Привет, Господин.
Мы с Аякой предполагали Камисато-бутерброд со смазкой из сопель страдания и социальной разницы, и пока что все идет по плану. Только у нас война, так что нужно что-то придумать.
А еще у нас с Аякой интрижка, так и знай. И надеюсь, что ты не отрежешь мне ничего жизненно важного за это.
приписка от Аяки Он просто шутит, не воспринимай это всерьез. Но можешь вызвать его на серьезный разговор.
Я тебе безотчетно предан, точно собака, никогда не укушу и не отвернусь. Жизнь готов был бы отдать, но не могу оставить госпожу. Но я всегда буду вставать на твою сторону, только покажи где та сторона и с кем разобраться предстоит.

Я ожидаю от Аято хладнокровного и расчетливого политика с маниакальным желанием контролировать все вокруг, не гнушающегося кровавых решений. Ему безразлично все, кроме своей семьи и ее будущего, он готов предать Архонта, если политика страны и в дальнейшем будет угрожать благополучию семьи. Он однажды уже потерял все и не допустит повторения истории. Я совершенно не вижу Аято хоть сколько-то милым, если в этом нет необходимости. Больше усталым, чем счастливым.

Мы все - семья, маленькая, но крепкая. Неравная и построенная на контроле, больной любви и взаимных клятвах. Но мы есть друг у друга.
О своей личной жизни думай сам, нам то что)
приписка от Аяки Мне крайне симпатизирует ваша динамика с Тиори, жаль что она теперь далеко

 Тонкая ветвь зеленеющей сосны устремленная вверх, она есть вечность и она есть небо. Ветвь зацветающей сливы, что говорит о приближении весны, вселяя надежду на скорое пробуждение, дремлющего тепла. Она есть человек. Приземистая ветвь белой камелии, застывшая в печальном томлении. Она есть земля.

 Изящная икэбана стоящая в токономе* личных покоев госпожи Камисато была собрана руками самой Аяки. Как ее личный способ медитации и погружения в свои размышления. Она уделяла этому искусству особое внимание, в попытках высказать, то что таиться где-то в глубине ее души.

 С улицы сквозило холодом, от чего норэн* с гербом клана едва трепетал улавливая потоки воздуха сквозящие через закрытые сёдзи*. После получения морозного божественного дара, в покоях молодой госпожи было прохладно даже летом, будто бы она сама стала источником вечного холода. Впрочем, едва теплые кончики пальцев никогда не дрожали от холода. Напротив, она будто бы стала более устойчива к холоду, оформившаяся в своем фарфоровом изяществе.

 Будучи согретой в горячей купальне, заботливые руки служанок, помогли Аяке облачиться в домашнее кимоно, после чего молодая госпожа удалилась в свои покои, предварительно уведомив, что она будет ожидать чая от их домоуправителя Томы. В особо холодные дни она позволяла себе подобные вольности, дабы скрасить свои одинокие вечера, пока брат был в разъездах. Компания Томы всегда согревала ее, даже если это были всего лишь любезные беседы или игра в шахматы. Хотя обычно Тома не задерживался непосредственно в покоях Аяки, предпочитая для этого иные части имения.

 Двигалась Аяка практически бесшумно, лишь шорох шелка и шаги босых ног по половицам коридора выдавали ее присутствие. Едва приоткрыв фусуму*, девушка проникла в свою комнату, ступая на татами, она прикрыла за собой ширму и проследовала к столу, попутно прихватив гребень для волос и небольшое зеркальце, она заняла место у стола в ожидании друга.

 Одинокая свеча на столе едва освещала комнату целиком. Аяка еле заметно перебивала пальцами все еще влажные от горячего пара волосы, разделяя их на отдельные пряди и неторопливо расчесывая каждую из них. Смотреть на себя ей было не обязательно, поскольку за годы жизни все ее движения были отточены до крайнего изящества, выдавая в ней знатную особу, следующую правилам и церемониальности с малых лет. Возможно это было излишним, но по другому она уже не умела.

Из носика чайника исходила едва видимая струйка пара. В прохладном влажном доме она густела и медленно поднималась вверх. Эта зима выдалась ненастной — ветреной, холодной, но бесснежной. Влага от моря поднималась все выше по склону, влага от густеющих облаков спускалась все ниже с горы. Они встречались на плато, у поместья. Деревянный дом сырел, тонкие стены, бумажные двери пропускали сквозняки. Тома почти не замечал их, но люди болели. Дом приходилось топить сильнее обычного, чтобы он не отсырел, чтобы все двери не распухли и не потрескались жарким летом. Чтобы было теплее как физически, так и эмоционально, чтобы легче переживать холодную, серую погоду.

Тома был ярким, постоянным элементом тепла в поместье. Слуги стекались к нему, воины все чаще звали к себе в казармы, даже скрытые в тенях шиноби мелькали чаще. Тома был теплым и грел не только себя, но и всю обстановку вокруг. Спасибо силе Богов. Господа тоже знали это. Вот только если господин Аято действительно нуждался в дополнительном тепле в кабинете, то госпожа Аяка переносила морозы с невероятной стойкостью. Носительница силы холода, так же не замечала температуры вокруг. Для нее теплый Тома не был жизненной необходимостью.

Это радовало.

Это означало, что Госпожа правда хочет видеть его, хочет его компании, хочет чтобы именно Тома принес ей чай, а не одна из заботливых служанок, потому что он — Тома. Ее преданный слуга и, он смел надеяться, друг. Ведь не могут же они быть только госпожой и слугой, когда столь часть остаются в одиночестве в этом огромном поместье, наполненном только молчаливыми слугами, ожидающими приказов, следящими за порядком и нравами. За тем, как исполняются традиции.

Например как был наполнен поднос который Тома нес с великой осторожностью госпоже. Чтобы вода стояла отдельно в горячем чайнике, который ему еще предстояло дополнительно нагреть. Чтобы был заварочный, красиво расписанный мастерами, тонкий и изящный, точно стан их Госпожи. Чтобы стояла пиала на маленькой подставке. Чтобы травы в чайнике были подобающие времени и положению. Чтобы тома не заменил их на те, что просто нарвятся Госпоже. Чтобы минимальное количество закусок, которые могут полагаться после купален, перед отходом ко сну. Чтобы не повредить фигуре и здоровью госпожи.

Чтобы порадовать Госпожу, Тома все равно умыкнул ее любимого чая, спрятал в глубоких карманах шкатулку с печеньем с острова Рито, привезенным купцами их Лиюэ. Чтобы она не скучала, захватил тонкий, не заметный за одеждой томик легкого романа.

Тома шагал очень медленно, словно нес величайшую ношу, но по правде — просто боялся уронить из-за пазухи книгу, порвать сверток с чаем или что кто-то из внимательных ушей услышит как в тишине коридоров стучат друг о друга печенья в виде лотосов. Все ценности должны без лишнего внимания дойти до адресанта.

Он опустился на колени перед ее покоями. Отставил столик в сторону и постучал. Два быстрых, один короткий. Все, лишь бы не нарушать убаюканную тишину крыла Госпожи. Лишь получив разрешение, приоткрыл ставни, выпуская новую волну сквозняков. Из комнаты госпожи пахнуло привычным холодом. Поставил поднос на татами и только после сам скользнул в щель. С негромким хлопком ставни отсекли покои от остального мира.

Здесь царила Госпожа. Все было ее — синее, прохладное, изящное. Икебана и тонкие гобелены, писаные красками узоры на щелках, холодный запах цветов. Изящный стан на подушках у стола. Тома сглотнул, прикрыл глаза, делая глубокий вдох, и медленно выдохнул. Он старался унять температуру собственного тела, чтобы не нарушать гармонию прохладного пространства.

— Госпожа, я подготовил для вас чай.

Он поднялся на ноги, немного неловко подхватывая поднос с пола. Вторжение казалось кощунственным, разрушительным. Тома чувствовал себя неудобно лишним, слишком простым и не подходящим пазлом в картине его Госпожи.
С кажим шагом ближе чувство противопоставления вес больше усиливалось.

Камисато Аяка была тонка. Прозрачная нежная кожа рук, тонкие изящные пальцы, сжимающие гребень. Ровно остриженные, точно по линии локоны, спадающие у лица, змеящиеся по спине. Волосы оставляли влажные пятная на мягкой ткани домашнего кимоно. Тома знал эту ткань, они вместе выбирали ее. В груди от понимания, во что одета Госпожа, разливалось еще большее тепло.

Подрос с тихим стуком опустился на стол, а колени Томы на татами. Он принялся расставлять предметы по поверхности. Чайник с водой ближе к нему, на специальную подставку, чтобы не обжечь столешницу. Запарочный, пиала, угощения — ближе к госпоже. Травы в чаше — отдельно. Тома не смел отвлекаться от работы, давая рукам волю, глазами отслеживая привычный порядок действия, не смея взглянуть в лицо госпожи. Чтобы не дрогнула рука, чтобы в груди не разлилось еще больше тепла, насыщая им и комнату.

Закончив, он сложил руки на коленях, на мгновенье замирая. А после снова пришел в движенье, вытаскивая из кармана штанов изящную коробочку с печеньем. Открывая ее и ставя на стол рядом с угощениями. Ни один лотос в коробочке не раскрошился и не поломался. Вынимая из-за пазухи мешочек с другим чаем, тем, который его госпожа особенно любит по вечерам. Только тогда, когда слуги не видят, а Аято не знает. Заводя руку за спину и извлекая из-за пояса темную, нагретую его жаром тонкую книгу — новую, только вышедшую из типографии госпожи Яэ.

Все находки Тома сложил перед госпожой, словно дары, словно подарки. Словно подкуп и плата за толику внимания.

— Вам нравится, Госпожа? — только тогда поднял горящие, сверкающие от ожидания глаза, зягрядывая Аяке в лицо. Словно преданный пес, ожидающий, что хозяин похвалит его за шалость.