Чарльз смотрел на жену, и на одно мгновение весь мир сузился до ее взгляда, полного отчаяния. За эти несколько часов в парке он превратился из хирурга в солдата, прочесывающего враждебную территорию. Он методично разделил своих людей на группы, опросил десятки зевак, заглянул под каждый куст и в каждую беседку в радиусе мили от проклятых качелей. Он действовал с холодной точностью, но каждый раз, когда кто-то окликал его, сердце замирало в ледяном спазме — надежда и ужас боролись в нем с равной силой. С наступлением темноты поиски стали бессмысленными. Парк поглотил его дочь, не оставив ни следа.

Провал был абсолютным.

Теперь, стоя в холле собственного дома, он чувствовал себя опустошенным. Ужас, который он так старательно подавлял весь день, теперь поднимался изнутри едкой кислотой. Он не знал, что думать. Не знал, кому звонить. Человек, у которого всегда был ответ, протокол, единственно верное решение, оказался в тупике.

— Мы ее не нашли, — его голос прозвучал глухо и тяжело, как удар земли о крышку гроба. Он шагнул к Ванессе и взял ее под локоть, упреждая возможный обморок. Ее кожа была ледяной. — Пока не нашли.

Ее слова об яде, о смерти, резанули его слух. Это была та самая истерика, которую он презирал, но сейчас он видел за ней не слабость, а зияющую пропасть настоящего горя. Он мог потерять их обеих. Эта мысль заставила его действовать.

— Не говори глупостей, Ванесса, — произнес он твердо, ведя ее к креслу у телефона, в которое она тут же безвольно опустилась. — Ты нужна мне. Ты нужна Деборе. Слабость сейчас нам не поможет. Мы должны быть сильными. Для нее.

Он опустился перед ней на одно колено, редкий жест, нарушающий его строгую осанку. Он взял ее холодные, безвольные руки в свои.

— Я сделаю все, что в человеческих силах. И даже больше. Ты слышишь меня? Я верну ее. Но для этого мне нужно, чтобы ты была здесь, со мной, а не в мире своих страхов.

Он говорил слова, которые, как ему казалось, должна была услышать жена. Он играл роль, которую требовала ситуация. Внутри него была такая же пустота, как и в ее глазах, но он не имел права ее показывать. Чарли поднялся, подозвал горничную и отдал приказ тихим, не терпящим возражений голосом:

— Приготовьте для миссис Крейн ее снотворное. Удвоенную дозу. И проследите, чтобы она его приняла. Побудьте с ней, пока она не уснет.

Оставив оцепеневшую Ванессу на попечение прислуги, Чарльз прошел в свой кабинет. Тяжелые дубовые двери закрылись за ним, отрезая его от эмоционального хаоса дома. Здесь, в его цитадели из красного дерева и тисненой кожи, он наконец позволил себе выдохнуть. Он рухнул в кресло, ослабил узел галстука — немыслимое нарушение собственного кодекса. Несколько часов он был отцом в отчаянии. Теперь нужно было снова стать хирургом, стратегом. Врагом для своих врагов.

Его рука потянулась к телефону. Пальцы набрали номер отцовского особняка. Ждать ответа пришлось недолго.

— Отец, — начал Чарльз без предисловий, его голос был сухим и деловым. — Это я. Произошло несчастье. Эмилия пропала.

На том конце провода воцарилась тишина, тяжелая и гнетущая. Эдмунд Крейн был мастером паузы.

— Где? Когда? — голос отца был таким же холодным и лишенным эмоций, как и его собственный. Не «Как ты?», а «Каковы факты?».

— Центральный парк. Сегодня днем. С гувернанткой. Мы искали до темноты. Ничего. Полицию я не вызывал.

Снова тишина. Чарльз знал, о чем думает его отец. Он думал о том же самом. Это не было случайностью.

— Скандал в больнице, — произнес Эдмунд, словно ставя диагноз. — Та история с морфином и медсестрой. Думаешь, это связано?

— Я не исключаю, — ответил Чарльз. Мысль о том, что грязь больничных интриг могла запятнать его семью, его ребенка, вызывала в нем приступ глухой ярости. — Это может быть предупреждением. Попыткой надавить.

— У тебя тоже достаточно врагов, — отрезал отец.

Мужчины понимали, что сейчас не время для взаимных упреков. Они столкнулись с угрозой, которая касалась всей династии Крейнов.

— Что ты намерен делать? — спросил Эдмунд.

— Я найму лучших частных сыщиков. Агенство Пинкертона. Они знают, как работать тихо. И я подниму все свои связи. Каждый должник, каждый, кто обязан мне услугой, будет работать на меня этой ночью. Я переверну этот город, отец.

— Хорошо, — в голосе Эдмунда прозвучало одобрение. — Действуй. Я со своей стороны тоже подключусь. О деньгах не беспокойся. И держи меня в курсе. Никакой полиции, Чарльз. Ни слова прессе. Мы решаем это сами.

Чарльз повесил трубку. Разговор с отцом не принес утешения, но он принес ясность. Ужас обрел форму. У него появился враг, пусть пока и безликий. А если есть враг, значит, есть и поле битвы. Он снова был в своей стихии. Страх никуда не делся, он затаился в глубине души ледяным осколком, но теперь над ним надстроилась холодная, расчетливая ярость. Он встал из-за стола, подошел к бару и налил себе виски. Чарли не спал почти сутки, но усталости не чувствовал. Ночь только начиналась. И он заставит тех, кто это сделал, пожалеть, что они родились на свет.

Рут стояла посреди комнаты, словно гимназистка в разгар экзамена, она вежливо выслушала будущего мужа, не перебивая и внимательно глядя на него. Она будто впервые видела этого высокого, статного мужчину, который был старше ее на целую жизнь. Рут не знала, сколько лет Гольдману, но если бы знала то поняла бы, что она могла вполне быть его дочерью, при иных обстоятельствах.

Впервые за весь вечер Рут чувствовала, что её слушают не из приличия, не из расчёта, а всерьёз — как партнёра. Не как покорную дочь родителей, которые ждут послушания и выполнения любой «просьбы», не как инвестицию, а как женщину, с которой имеют дело на равных. Это было ново и неожиданно отрезвляюще.

Она перевела взгляд на дядю.

Наки в этот момент выглядел усталым. Не постаревшим — нет, его порода не поддавалась старению так явно — но как человек, который в одной ему ведомой игре выиграл миллион, хотя мог проиграть все до последнего пенни. Он выглядел так, будто дожидался не согласия, а удара и ждал его с самого начала. А еще, возможно, боялся не за Рут. А за самого себя. Потому что Наки поставил в этой игре куда больше, чем может выплатить в случае неудачи. Правда, кое-что он все таки потерял.

— Спасибо, дядя, — тихо сказала племянница, подойдя ближе. — Ты устроил всё… как ты умеешь. — Она коснулась его плеча — чуть-чуть, на миг. Жест, который он не сразу понял, не отдёрнулся. — Я знаю, ты хотел как лучше.

А потом Рут повернулась к Исааку и протянула руку — не за украшением, не ради пышного жеста, а просто — руку.

— Я согласна, — сказала она спокойно, — но давайте пообещаем друг другу быть честными. Держать дистанцию, если понадобится. И подходить ближе — если сможем.

Затем, немного помолчав, она кивнула на футляр в руке будущего супруга и слегка улыбнулась:

— Если не возражаете, — её голос стал мягче, почти сдержанно-доверительным, — наденьте, пожалуйста. Было бы странно вернуться к гостям без украшений, особенно после столь долгого пребывания в кабинете. Нам и так будут задавать вопросы.

Рут завела тонкие руки за шею и щелкнула серебряной застежкой, жемчуг холодным ручейком сбежал по волнам шелка, она поймала украшение, бережно сжала в руках и почувствовала острую боль в районе сердца. Как будто вместе с этим жемчугом она оставляет память об Олли, предает его. «Предает! Гнусная ты предательница, Рут О'Доннелл! Обещала любить вечно! Так вот чего стоит твоя хваленая любовь!»

Она повернулась спиной к Исааку, подставила обнаженную и беззащитную шею мужчине, которого, быть может, впервые в жизни увидела в этом доме. А теперь она обручена с ним. В этом жесте не было кокетства, но было что-то тихо-примирительное. Возможно, даже первая попытка — очень сдержанная — впустить его в личное пространство. Пока лишь на расстоянии рук, которые должны застегнуть ожерелье на тонкой шее и браслеты на тонких запястьях. «Но ведь в клятвах данных перед Господом и людьми было сказано: пока смерть не разлучит нас. И смерть избавила меня от данной клятвы. Я свободна.»

Наки, хлопнув в ладоши, воспринял это как сигнал: можно выдохнуть. Можно ликовать. Можно считать, что всё улажено.

— Вот и отлично! Всё уладилось! – сказал он, уже поворачиваясь к дверям. — Теперь, черт побери, пусть этот вечер продолжается. Виски у меня в баре — что, неужели никто не хочет выпить?

Рут задержала его лёгким жестом.

— Дядя, — она говорила с мягкой твердостью. — Мы и правда уже неприлично долго здесь. Думаю, стоит вернуться к гостям.

Наки кивнул, не задавая вопросов, и удалился, прихватив с собой удовлетворение и целую охапку фантазий о предстоящем торжестве.

Они остались вдвоём. Рут выдохнула, уже тише, как будто сбросив маску, позволила Исааку облачить ее запястья в бриллианты.

— После ужина, — она смотрела Исааку в глаза, — если вы не будете против, я бы хотела поговорить с вами. Без свидетелей. Просто поговорить. Обо всём.

И на миг, прежде чем они вновь стали персонажами в пьесе о богатых, уважаемых людях, она позволила себе коснуться его руки — чуть дольше, чем требовал этикет, — Рут дослушала ответ, на лице ее появилась улыбка — она была готова выйти в эту дверь — получать поздравления и восхищения. Чтобы потом, когда все разойдутся и она останется один на один со своими мыслями — сожрать себя изнутри за предательство.