#established_relationship #dear_heart_whу_him #my_fault #fucking_angry #ultraviolence #gomez_bieber #jelena

а еще избегающий тип привязанности, проблемы с агрессией, алкоголем, людьми вокруг и зависимостью от внимания етк

предлагаю разыграть драму двух популярных людей - певец и актер, модель/актер, певец/певец, вотева. факт остается фактом, эти два человека сейчас на пике своей популярности в мировых чартах и запросах гугла, что означает неустанное бдение папарацци и простых людей за их жизнью. давление, критика, даже минимальное падение рейтингов - стресс. например:

чонгук - модель, который недавно выпустил первую песню, она завирусилась в тиктоке и поднялась в чарты, чонгук не стремится быть популярным в плане солиста, он продает свое лицо и тело подиуму и фотосессиям, но ажиотаж ему приятен, он лоялен к музыке;

чимин - поп-исполнитель, песни которого в основном баллады в стиле эда ширана, за два последних года пробил выход в свет, взял грэмми как лучший новый исполнитель, записал фит с каким-нибудь тревором дэниелом и печется о своей популярности гораздо больше, чем о музыке;

ДОПУСТИМ они были знакомы еще до того, как оба стали известны. мне даже видится какая-то childhood trauma в стиле “мы были соседями, я был глубоко в него влюблен, но….” и единственная душевная песня чимина (которую он так и не выпустил) была написана в то время и посвящена чонгуку (драма). и это такой троп right person wrong time, те когда они встречаются через несколько лет - вронг тайм пропадает, остается райт персон. но мы конечно же берем тот факт, что все хорошо будет только в глубоком конце, а до конца надо дожить через тернии:

первое - безответная любовь/безумная любовь, с легкой подачи мизинца возьму на себя роль безумной любви, стучащейся к безответное энное количество времени. привожу пример пары селены и джастина, потому что их роман длился миллион лет и все это время случалось просто лютая срань, так что взять их за основу будет легко. чимин - безумно влюбленный в чонгука человек, который добивается и добивается; чонгук - отнекивается по каким-то своим соображениям, либо наоборот, все это в приправе камер, шоу, песен и etc лежаний в больнице и выходов на сцену с браслетом госпиталя в комплекте

второе - проблемы с алкоголем или наркотой. вкупе ко всему берем творческую зависимость от чего-то, что откроет “все грани мозга”.

третье - любовь/ненависть публики и эмоциональные качели от всего, что происходит за пределами квартиры - фанатки воруют трусы, ищут номер, пишут заявления в твиттере “он меня изнасиловал” и прочее

четвертое - один использует другого энное количество времени, опять же, в любом временном промежутке может вскрыться правда о школьном споре, о какой-то другой нужде быть рядом, хотя и не то чтобы хочется, а местами даже паразитировать на чужой расположенности и общей положительности

еще было бы прикольно в этот сеттинг вписать троп "изменился", те когда уже в отношениях человек меняется из-за посторонних факторов, а второй не понимает, что делать

.....ЕСЛИ вы еще не на пути ко мне в лс то я не понимаю что происхоит....

а я буду кринжом, потому что кринж это жизнь и предлагаю что-нибудь в стиле олд мани, которые по-настоящему олд; частный закрытый пансион в германии, двое на последнем курсе, постоянный напряг от родителей, частные самолеты, курорты в альпах, гуляющая по рукам наркота и к тринадцати уже попытка ширнутья, в двадцать никаких ориентиров, кроме друг друга и закрытых стен частной школы, все это в этсетике старых денег типа ротшильдов, где любить своего собственного друга не ровняется выжить в этой жизни

условно и навскидку: трое друзей, чимин, чонгук, тэхен - чимин любит чонгука, а чонгук любит тэхена, тэхен отвечает ему взаимностью и все вроде норм, чимин пытается дружить и улыбаться, типа все хорошо и мне не разбивает сердце ваше долго и счастливо, пока чонгук, в которого он влюблен, не трахается с ним на из-за какой-нибудь моральной травмы и расшатанного настроения. итог: все друг другу изменяют, врут, кто кого любит по-настоящему уже неясно, была ли дружба вообще дружбой - тоже, чигуки будут вместе вопреки всему, тэхен должен их простить, это все же союз заключенный на небесах((((((

вайб на грани между жизнью, ради которой ты хочешь существовать, и существованием, ради которого не хочется жить

я буду сокджином, вы юнги, мы будем страдать, плакать, блевать, ругаться, драться и жертвовать собой ради друг друга в каком-нибудь спорте (в идеале в футболе), со всеми вытекающими осложнениями, травмами, бесконечными проигрышами, сраным тренером, изнуряющими тренировками и любовью, про которую начинает биться сердце

что-то с оттенком теда лассо, захолустье англии или франции, много терний и самые яркие звезды

параллельно какой-нибудь авторской истории я с ЖГУЧИМ удовольствием возьму все те же 2х2 по реальной библиографии бтс, начиная с их начала, заканчивая армией; погружаемся без стоп-слова во времена их предебюта с попыткой не сдохнуть, мечтами о популярности, вечной нехваткой денег, сил, места в общаге, духа и стирального порошка, но с переизбытком гниющей надежды = десять литров слез над словами 'мы справимся' и 'я устал я думаю свалить' иф ю ноу вот ай мин, это будет очень больно, плохо, грязно и мразотно И ОНО НАМ НАДО со всей этой ненормальной красотой человеческой усталости, по-настоящему запретной любовью двух айдолов, гранями потерять все или получить все, и с чувствами, которые зародились еще в моменте, когда открылась та самая синяя дверь в общагу

изи адаптируется под реал

это компания молодых друзей, которая в определенный момент становится как семья, они срастаются друг с другом и делят все, любые невзгоды, взлеты и падения, но при этом в конечном счете изнутри ее начинают изъедать ссоры и конфликты, замалчивания, ревность друг к другу, все медленно рушится, хотя челиксы очень стараются сохранить эту вот дружбу на века, в которую отчаянно верили (чигуки и юнджины, если играем 2х2, либо чигуки и еще трое челиксов, которых мы найдем заявками или забайтим во флуде)

почему рушится?

а потому что все друга друга тайно и не очень любят, но все не так чтобы взаимно)))))))) это та грань, когда «я чувствую что ты меня любишь, давай попробуем», но при этом все равно ничего не получается и тп; это все еще умножается на смерть/пропажу пятого члена компании, которая/ый была практически вне этих многоугольников с безответными влюбленностями в своих лучших друзей и наблюдала за происходящим молча, как то, что они строили годами, все ту «семью», в которую верили, теперь медленно сгнивает изнутри

это о боли, о преодолении чувств ради дружбы, о семье, которую выбрал сам, и игру я бы лично строил вокруг внутренних драм как группы, так и отдельных персонажей в целом, каждый из которых как-то связан с другим, будь то влюбленность или товарищество в десна, которое по множественным причинам также начинает гнить

мистика тут в проклятье, которое наложил исчезнувший пятый человек прежде чем собсна изсчезнуть, оно не позволяет всем остальным лгать друг другу/долго находиться далеко друг от друга; это превращает игру в квест не только про внутренние отношения и поиск пропавшего, но еще и про снятие этого самого проклятия и споры о том, что важнее - просто снять его или найти друга, который их бросил

чигуки остаются вместе, потому что потому, остальное раскручиваем в самую атмосферную сторону (в дурку)

Тоня смотрит на него влажными глазами, закусывая нижнюю губу кривеньким клычком — у нее глупое-преглупое выражение лица и разметавшиеся по чуть взмокшему от духоты лбу русые волосы. Тарталья дотрагивается до них сальными пальцами, поддевает кончики: знает, скоро Тоня вырастет и соломенный сменится рыжим, выгорит на редком солнце Морепеска, может, ее смешные веснушки тоже подарены в знак, в напоминание того, что она не принадлежит этому месту. От этого едва грустно. Тарталья распрямляется и смотрит Тоне в глаза. В этом странном моменте исконно детского отчаяния Тоня напоминает маму в мельчайших деталях, когда та уходит за километр от деревни искать душицу, толокнянку и родиолу с плетеной корзиной, думая, что никто не увяжется за ее юбкой. Часто сушит, иногда продает — пучки долго висят над печкой, перевязанные бечевкой, и шуршат от сквозняка в особенно буранные ночи.

— Я же не навсегда, — строго говорит Тарталья, поджимая губы в немом неодобрении. Какая-то скупая часть его хочет обнять Тоню и пообещать, что все будет хорошо, какая-то — топнуть ногой. Закричать: «Я тоже заслуживаю быть!» Но это даже мысленно звучит до крайнего по-ублюдски.

Тоня тушуется под взглядом, прикладывает подбородок к груди, почти ревет — Тарталья не хочет, чтобы она плакала, он вообще паталогически не переносит чужих слез — Тоня скулит и опускается перед ним на колени. От прикосновения к только-только натертым ваксой армейским сапогам отца, натянутых на тартальевскую лодыжку, у нее пачкаются пальцы, но Тоню не заботит; она цепляется за каблук, щемяще тычется лбом под коленку, будто бы говорит: ты посмотри на меня, я же без тебя зачахну. Как псинка побитая. Тарталья вообще до дурости простой человек: скажи убивать — пойдет убивать, прикажи борщ сварить — сварит и бровью не поведет, но когда на его моральный компас давят этим измученным магнитным полюсом, хочется вежливо напомнить, что после бездны там нет стрелки и такое не работает.

— Леш, — жалобно зовет Тоня, — сними их.

По погоде кажется, что уже полвосьмого, но больше четырех не набежало точно, за окном метелится, корчмарь еще с минут пятнадцать назад прислал к дому избранного Царицей нового пана предвестника укутанного в меха мальчишку с вестями — лучшая лошадь готова и подпруга утянута так, что спорится с любой вьюгой. Изъявите, мол, желание отправиться в путь. Но Тарталья обещал, что досмотрит за Тоней, жующей отварную ряпушку, ей ложка в горло не лезла от его пристального надзора, смешно поглядывала за ним, как за живым приведением. Тарталья сказал — сделал. Так жизнь упрощается до базовых действий и можно меньше думать.

— А ну встань, — за локоть Тоня поднимается как невесомая тряпичная кукла, почти не сопротивляясь. И глаза все же — отцовские, смотрит так же волком, кусаче. — По полу ползет морозь, будто не знаешь.

Дом перетоплен, на улице от этого станет раза в три холоднее, пот стекает по затылку прямиком под меховой плащ, на лопатках преет. Тарталья хмурится, кладет ладони на Тонины хрупкие девчоночьи плечики, чуть сжимает их, улыбается — как может, по-доброму. Говорит:

— Ты знаешь, какие в столице сапожки? А платья? Лучше ни в одном регионе не шьют. Привезу тебе через месяц. Станешь городской.

Тоня кривится. Тарталья говорит:

— Там пряничный завод. На полустанках. Или хочешь, может, животинку?

Тоня качает головой и шмыгает носом. Тарталья говорит:

— Помнишь легенду про чудо-юдо-рыбу-кит? Которая только в падозерском столице, если верить рыбаческим россказням, не извелась. Я поймаю.

Тоня морщится и пускает пару быстрых слезинок, копившихся все это время. Тарталья решает больше не говорить, наклоняется и сухо прикладывается губами к ее лбу, точно так же быстро выпрямляется и открывает входную дверь. По щекам ударяет ветер вперемешку со снегом. Крыльцо уже как два дня все замело.

— Леш, не уходи.

Тарталья в последний раз оборачивается. Думает — я запомню ее такой, я запомню ее девочкой с русыми волосами, которые когда-нибудь выцветут в рыжину, я запомню ее своей сестрой. Опять улыбается. Тоня от этого его выражения пуще заходится слезами.

— Где месяц, так время летит — не заметишь. Пиши.

И в общем-то, Тоня пишет ему все последующие два года, но Тарталья не читает. И Тевкр, только Тевкр подписывает конверты как «Чайльду», а Тоня из упрямства — Алексею. И мать пишет — спасибо за деньги. И отец. Отца Тарталья читает с чувством выполненного долга, как человека, который по крайней мере понимает — культ поехавших на войне отставников, так их называют в столице. В деревнях все проще «стреляный» и «поседлый».

— Ты собираешься платить? — голос был очень радостный и громкий. Так обычно работают промоутеры, когда хотят, чтобы взяли флаер с рекламой нового магазина бытовых товаров, хотя чуть дальше в этом квартале уже стоит «Stop Shop».

Чонгук поднял взгляд. Над его головой стоял такой же радостный и громкий парень, как и его голос. Чонгук допивал свою колу из картонного стаканчика, пожевывая красно-белую трубочку, поэтому вопросительную позу приняли только уголки губ и брови.

— Прости? Те?

У парня были плохо выкрашенные в розовый волосы. Это первое, что бросилось Чонгуку в глаза, когда он посмотрел на него — сложно заметить рот, большой нос и родинку на щеке, когда волосы зачем-то сделаны под пожеванную жвачку.

— Я сидел вон за тем столиком целый час, — оповестили его, словно Чонгука интересовало именно это. Чонгук сморгнул, переводя взгляд туда, куда ему указывали, а когда повернулся обратно, парень уже уместился напротив, незаметно проскользнув на красный виниловый диван. — Вон за тем. Видишь? Там поднос неубранной еды, потому что я ел картошку с сыром, яичницу и похлебку. И кофе. Но Нэнс не подливала мне, потому что наверняка подумала «Чимин опять не заплатит, не буду тратить на него нашу разводную будру», словно их кофе действительно стоит эти три доллара. Послушай, если ты собираешься ходить сюда завтракать, всегда бери чай, он, по крайней мере, не похож на ссанину.

Чонгук отодвинул от себя стакан с колой, так и не допив. Газировка слишком быстро выветривалась.

— Мне действительно нужно это знать, Чимин?

Так и не определившись, с какой интонацией обращаться к человеку, который в наглую подсаживается к тебе за столик и начинает безудержно болтать, Чонгук сам не понял, почему выбрал именно вопросительную. Словно он не был уверен, хочет или не хочет слушать, хотя подсознательно знал — это ничем хорошим не кончится.

— Мы знакомы? — лицо Чимина на секунду вытянулось, и тогда Чонгук заметил его глаза, нос, рот и родинку на щеке, а не только розовые волосы. — Я не помню твоего имени, извини.

— Мы не знакомы, — наверное, подумал Чонгук, не нужно было сегодня идти в место, где толкают ксанакс.

— Ну, ты теперь знаешь мое имя, так что мы знакомы наполовину. Как знакомые незнакомцы. Незнакомые знакомые? Будешь допивать?

Чимин указал носом на отодвинутый полупустой стакан с колой. Чонгук едва успел отрицательно мотнуть головой, как чужие губы всосали в себя ту же соломинку, из приличия даже не перевернув ее другим концом. Чонгук понял, что должен испытать удивление или отвращение, но ничего не почувствовал. Он смотрел, как Чимин сюрпает его колой, и рассматривал руки, обхватившие его стакан. Руки были некрасивые. Слишком белые, покрытые заскорузлой серой коркой на костяшках, с маленькими пальцами и ногтями-пеньками, на удивление, под ними было чисто. Шею и предплечья скрывала водолазка, хотя на улице сегодня было жарко. Чужие щеки методично вдувались и выдувались по мере рефлекса глотания. Это были розовые пухлые щеки, на одной из которых ближе к козелку уха виднелась родинка. Чонгук понял, что что-то не так. Он мог бы понять и раньше, когда незнакомый парень подошел к его столику, упер руки в бока и улыбнулся с деснами. Или когда этот же парень уселся напротив. Когда он забыл, что сам назвал свое имя. Когда рассказывал про то, что ел. В Чарлстоне никто не делал такого просто так.

Потом у Чонгука получилось разглядеть глаза. Они были маленькие, с редкими темными ресницами, один при этом больше другого, и белые. Близковато посаженные и с нависшим веком. Тогда Чонгук, наконец, почувствовал удивление. Он знал, что с Чимином что-то не так и не так были его абсолютно белые глаза с карей радужкой и средним зрачком.

У людей, которые долбят ксанакс, не бывает белых глаз.

— Так ты собираешься платить? — снова спросил Чимин. Он допил, отставил стакан от себя на середину стола и принялся рассматривать Чонгука. Взгляд был прямым и простым, как у младенца. — Я не собираюсь. Не потому, что я не могу, — звучало как оправдание или объяснение, и Чонгук хохотнул, — серьезно, у меня есть деньги. Посмотри на мои ботинки. Эй, посмотри. Разве они бы принадлежали человеку, который не может позволить себе закрыть счет в затхлой забегаловке на двадцать баксов?

Ботинки правда казались похожими на что-то, стоящее больше двадцати баксов. Это были вытянутые броги из черной кожи с каблуком в два дюйма. На улице стояли ровные шестьдесят восемь градусов по Фаренгейту, а Чимин был в плотной черной водолазке, натянутой под горло, черных брюках и в ботинках. И у Чимина были розовые волосы. Розовые волосы, как показалось Чонгуку, единственное, почему сам он продолжал отвечать.

— Нэнси знает, что я не буду платить, и следит за нами. Я чувствую ее взгляд своим темечком. Она ведь смотрит сейчас, да?

Чонгук повернулся к стойке, откуда официантка забирала заказы, и убедился, что Нэнси действительно смотрела прямо на них. Она заметила взгляд Чонгука и спешно отвернулась. Кудряшки смешно подпрыгнули на ее плечах.

— Смотрит, — подтвердил Чонгук вслух. Чимин все еще пялился на него так, словно чего-то ждал, и Чонгук снисходительно выдохнул. — Почему же ты не будешь платить?

— Потому что могу! Я могу закрыть счет, могу не закрывать его. Это свобода. Понимаешь, она всегда ощущается выбором, который ты совершаешь в моменте. Сегодня я ел свою похлебку, смотрел на тебя и понял, что не хочу платить, не хочу, чтобы и ты платил, хотя я даже не знаю, как тебя зовут и сколько тебе лет. Ты наверняка понимаешь, что ты красивый и притягиваешь внимание, и я ел, посмотрел на тебя и сделал свой выбор. Мы одновременно встанем, а потом возьмем и сбежим. Ты и я. Как Тельма и Луиза.

Чонгук немного подумал. Он смотрел на Чимина, упираясь спиной в скрипучий винил дивана. Чимин смотрел на него в ответ. Выряженный во все черное, лоснящийся, с пухлыми пальцами, румяный щеками и бледный всем остальным, как вывешенная сушиться простыня. Чонгук не чувствовал к происходящему никакого непринятия, не чувствовал к Чимину презрения, отвращения или желания задавать вопросы и получать ответы. Чонгук не чувствовал того, что должен был, по его мнению, чувствовать. Все это время Чимин крутил кольцо на указательном пальце и внимательно следил за чужим выражением лица, и это тоже почему-то не казалось Чонгуку неуютным.

— И почему я должен побежать?

Чимин посмотрел на него как на ребенка кукурузы своими белыми, влажными глазами.

— Ты тоже сделаешь свой выбор прямо сейчас. Положительный или отрицательный не имеет значения, он все равно твой. Значит, бежим на три, два, раз, — Чимин хлопнул в ладоши. Звук, как показалось Чонгуку, получился слишком громким и не в такт с играющей в заведении песней. — Три!

После «три» ничего не последовало, потому что Чимин вскочил, Чонгук тоже вскочил, они пересеклись взглядами и рванули к выходу. От хлопнувшей двери, которую кто-то из них пнул, раздался вопль колокольчика, но и он, и крик официантки разбились в их удаляющиеся спины. Чонгук не видел, куда бежит, и не осознавал, зачем бежит. В голове не осталось ничего, кроме ветра и нарастающего гула от повышенного сердцебиения. Уши закладывало. Чимин бежал рядом с ним, он отставал, проигрывая в выдержке, спортивной подготовке и комплектации, и Чонгук зачем-то выставил свою руку прямо на бегу. Он не мог посмотреть на Чимина, потому что они летели по Блуберри-сквер, где приходилось перепрыгивать поребрики и гуляющих людей, и можно было подумать, что просил милостыню. Рука была повернула ладонью вверх. Чимин вцепился в нее, обогнув своим большим пальцем чужой. Несмотря на мокрую кожу и мысль, что у Чимина некрасивые пальцы, отвращение так и не подступило к горлу. Они неслись, словно скаковые лошади на ипподроме Белмонт-парк, плотно сжав руки в замок, пока Чимин окончательно не выдохся. Тогда они остановились, привалившись спинами к какому-то зданию. Чонгук понял, что за ними никто не гнался, и они пробежали свой Бостонский марафон просто потому, что сделали выбор, и почему-то не расстроился. Он заметил, как Чимин раскраснелся. Не случится ли у него кислородное голодание, подумал он, пытаясь отдышаться и восстановить дыхание.

— Ты не сказал два.

Чимин попытался рассмеяться, но звук вышел из его горла похожим на хрип и икоту.
— Раз, если не было заметно, тоже.