заявка
fc: Jessica Chastain или Jennifer Connelly, Emily Blunt*
Aria (Ария)
решим как придешь / не больше 70 лет / человек, маг, оборотень, но не мара и не вампир
раз
и в ворохе несвязных фраз
внезапно возродилась связь
Ария родилась в маленьком городке в Канаде. С детства была «тихой странной девочкой», которая знала, когда в семье грянет ссора, и могла её предотвратить. Училась на психолога, а позже на психиатра. Несколько десятилетий вела практику, помогая ветеранам справляться с посттравматическим синдромом. Так они с Реттом и познакомились — в одном из центров для ветеранов, куда его пригласили для помощи, а он, как прошедший когда-то вьетнамскую войну, не смог отказать, понимая как сложно избавиться от кошмаров тех дней. У Арии был единственный сын — Томас. Он вернулся с войны в Афганистане с тяжёлой психической травмой. Сначала это проявлялось кошмарами, затем — отстранённостью. Постепенно Томас словно «погружался» всё глубже в собственные сны, пока однажды не впал в состояние, похожее на кому. Врачи разводили руками: тело было живым, но сознание словно застряло по ту сторону (Арии наверняка кто-то советовал обратиться за помощью к маре, но или она не смогла решиться или же скорей — случай был достаточно сложный и просто никто не хотел за него браться). Ария жила в этом ожидании почти десятилетие. Она ухаживала, надеялась, не позволяла себе сдаться. И когда всё вокруг говорило о безнадёжности, Ретт узнав от их общих уже знакомых про её ситуацию, захотел хотя бы попробовать помочь. У него получилось — он вернет Арии сына, но жизнь того всё равно не продлиться долго. На его сознание наложилось не только то, что он пережил на войне, но и то, что видел в этих разрезах астральной комы. Слишком тяжело. Слишком страшно. Пусть он и пытался делиться и Ретт слушал, объяснял, а после рассказывал все Арии, но спасти парня у них не получилось.
Он стоял у её двери слишком долго. Тень от крыльца тянулась по выцветшему коврику, а в груди будто камень мешал дышать. Наконец, Ретт поднял руку и постучал. Ответа не было, и только когда он собрался уйти, замок щёлкнул.
— Ретт, — Ария выглядела уставшей, но глаза у неё были ясные, спокойные, как всегда. Она открыла шире, будто удивившись, что он сомневается войти. — Заходи.
Он прошёл, неловко снял куртку, оставил её на спинке стула. Воздух в доме был тёплым и тихим. На столе — чашка с остывшим чаем, рядом раскрытая книга, которую она так и не дочитала.
— Я… — голос хрипнул, и Ретт замолчал. Сжал пальцы, ощущая привычное онемение в левой руке. — Я хотел… сказать, что не должен был. Тогда. Не должен был его трогать. Это была ошибка.
Она поставила чашку, не перебивая. Просто подошла ближе, и он вдруг заметил, как тихо она двигается — как будто сама жизнь в ней научилась не тревожить лишний раз ни воздух, ни людей рядом.
— Ретт, — сказала мягко, почти шёпотом. — Ты подарил мне Томаса на несколько месяцев. Ты знаешь, сколько женщин в моей ситуации молились бы хотя бы о дне? А я смогла услышать его смех. Снова. Пусть ненадолго.
Он отвёл взгляд. Вина колола изнутри так остро, что казалось, каждое её слово только глубже уходит болью.
— Но я не удержал его, — выдохнул он. — Вернул — и потерял. Как будто сам подтолкнул. Надо было быть внимательнее к его словам.
Ария качнула головой.
— Нет. Он сам сделал выбор. И он мог его сделать только потому, что вернулся. Ты дал ему свободу и этот выбор — а не клетку, в которой он гнил бы без конца.
Она коснулась его руки, не силой, а будто спрашивая разрешения. Ретт вздрогнул, но не отстранился.
— Я не виню тебя, — сказала она тихо. — Не смей забирать у меня эти месяцы. Это было моё прощание. Моё чудо. Ты — часть его.
Он закрыл глаза. Тишина между ними длилась, может быть, целую вечность, но впервые за долгое время в этой тишине была не только боль.дополнительно: я не могу сказать с порога, что это заявка именно в пару — скорее это история о боли, поиске и развитии отношений, которые, возможно, приведут к любви. Но эта любовь не обязана быть единственной и «до самого конца». Мне важно прожить этот путь в игре вместе с тобой, чтобы мы не были ограничены только целью «светлого будущего», а могли дать нашим персонажам свободу и естественность. По истории у тебя полная свобода — я лишь наметил несколько деталей, которые связывают героев, а остальное полностью в твоих руках. Я очень ценю самостоятельность и инициативность, чтобы игра строилась на взаимности и вдохновении, а не на том, что один из нас тащит сюжет на себе. Внешности, что я предложил, абсолютно опциональны. Можно взять Хилари Бёртон (чего пропадать совместным фотографиям с Морганом), а можно — красивую азиатскую женщину. Но учитывать возраст всё же придётся, так как мне нужна взрослая дама сердца и по внутреннему, и по внешнему ощущению. Я играю от 5к и выше — тут уже как мы с тобой распишемся. Не могу обещать посты каждый день, но один-два в неделю для меня вполне адекватная скорость (разумеется, и здесь мы будем помнить о реальной жизни, которая требует внимания). Я терпеливый, но месяцами ждать посты без веских причин не готов. Не всегда могу быть в онлайне 24/7, но люблю обсуждать персонажей, делиться мыслями, музыкой, картинками и для меня это не менее важно, чем сами посты, потому что помогает оставаться в истории и поддерживать атмосферу. Жду, как верный Хатико.
МОЙ ПЕРСОНАЖ: Ретт Холлоуэй — мара, ветеран Вьетнама, в прошлом полицейский, сейчас — служащий Анклава. Поломанный переломный, хочу его починить любовью и его заботой о том, кого он тоже будет любить. Имеет морду лица Джеффри Дина Моргана.
Он задал вопросы и ждёт на них ответов. Хоть каких-то, мать его, ответов, что помогут ему разобраться в ситуации. Разобраться в том, каким образом его сын оказался связан с Мозесом и остальными. Как Рокко вообще оказался в этом месте. В этом городе. На какой такой автобус он когда-то сел или поймал попутку, что ехала не в то Сан-Франциско или, на крайний случай, в Напу или Модесто, а в это богом забытое место? Он сюда приехал уж точно не за более доступными наркотиками, с возможностью добывать их без цента в своём кармане. А, судя по внешнему виду Рокко — про наркоту он и вовсе уже давно позабыл. Но как? Как. Почему. И какое отношение к этому имеет Мозес? Он должен ощущать радость по причине того, что его сын смог выйти из зависимости. Смог. Что он жив. Что все эти три года, что Ретт не позволял пусть думать, но все же думал — его тело не гнило в яме под грудой грязи и мусора. Он хочет ощутить эту радость. Хочет пропустить через лёгкие облегченный вдох и после выдохнуть уже более спокойно.
Возможно, ему сейчас для этого было бы просто достаточно спокойно поговорить с Рокко.
Достаточно было бы услышать от сына, что он доволен той жизнью, которая у него сейчас есть. Наконец-то — той, где он счастлив, и где нет злости с обидой. Где нет непонимания, и всё из-за того, что Ретт просто не был в состоянии быть отцом тогда, когда это было от него особенно необходимо. Рокко ведь ещё должен помнить, каким отец был с ним, пока он не перерос возраст ребёнка, становясь всё более взрослым парнем — когда Ретт с каждым новым годом рядом будто всё больше забывал, что такое нежность и открытость.
Возможно, ему было бы достаточно, если бы Рокко не искал сейчас помощи взглядом у Мозеса, а поговорил сам. И то, как он ищет эту помощь… в чужом — злит. Или дело лишь в том, что этот чужой — другой мужчина? Больно? То, что собственный сын нашел в другом то, что сам Ретт дать не смог?
У него дёргается скула — нерв, выдающий его злость. Ретт всматривается хмурым взглядом в лицо своего бывшего сослуживца (этот человек должен ему жизнь, хотя Ретт хорошо понимает, что спасал его, рискуя собой, не из-за какого-то долга, а потому что иначе и быть не могло — он не поступил бы так даже с врагом, не говоря уже о том, кого знал сопляком и видел, как тот, вместе со всеми остальными, шёл в свой первый бой рядом с ним). И сейчас он ждёт. Чёрт возьми, ждёт хоть каких-то слов. Пусть объяснит, что именно делает рядом с его сыном. Пусть назовёт причину, назовёт хоть что-то, чтобы у Ретта было меньше поводов сорваться, удерживаясь от того, чтобы не ввязаться в заведомо проигрышный бой.
Ему не одолеть в лобовом столкновении Мозеса — Ретт это хорошо понимает. Но они были в полицейском участке, и стоит сейчас начаться драке — их растащат по разные стороны быстро, и не его потом бросят в камеру. Он вполне может сыграть на этом. Чтобы задержать Мозеса здесь. А с ним и Рокко, которому он запретит куда-либо уезжать, а если потребуется — прикажет запереть в соседней камере. Рокко совершеннолетний и сам вправе решать, где ему быть, но Ретт всё ещё его отец, и если он вынудит — воспользуется всеми своими правами детектива, чтобы сына арестовали по какому-нибудь весомому обвинению, оставив его в участке настолько, насколько будет нужно для расследования.
Он уже испоганил жизнь собственному ребёнку, так почему не довести это дело до конца?
Внутри всё уже кипит. Слишком многое накапливалось годами — злость на самого себя, что не был рядом тогда, злость на сына, что ищет чужое плечо, и теперь — злость на Мозеса, что позволяет ему это плечо находить и смеет молчать. Ретт стискивает зубы так, что больно челюсти. В ожидании. В готовности услышать хоть одно слово, которое можно будет зацепить, разорвать, ухватить — и наконец понять, что происходит.
Хотя нет — он ошибается. Одного слова недостаточно.
Даже четырёх, что из себя достаёт Мозес, бросая ему вроде как что-то очевидное — будто Ретт действительно все ответы для себя найдёт, пообщавшись с коллегами. Но так ли оно на самом деле? Или это попытка просто убраться, пока эта встреча не перетекла в настоящий конфликт? Мозес ведь наверняка слышит, как стучит в ярости сердце в чужой груди. Чувствует, как меняется запах. Он больше уже не то дикое, неконтролируемое животное, которого до усрачки боялись все, кто только знал, кем он стал. Точно ведь научился распознавать все оттенки опасности раньше, чем станет поздно. Только поэтому Ретт понимает, что в лоб нападать нельзя.
Ретт тянет воздух через стиснутые зубы и взгляд с Мозеса переводит на двинувшегося к выходу Рокко.— Я останусь в городе на сутки. Мотель при въезде. Наверняка знаешь. Просто приди. Поговорим — и ты уйдёшь, когда захочешь. Рокко. Пожалуйста, — голос сухой и ровный, пока всё внутри горит от ярости. Горит от потребности рвануть сына обратно к себе и не позволить ему никуда сейчас идти. Не нравится Ретту ни то, как Рокко слушается Мозеса, ни то, как пацаны тут же затихли, стоило им увидеть Дэвида. Не нравится ему и в принципе то, что кто-то платит залог за людей, которые друг к другу имеют отношение разве что самое поверхностное.
Ему здесь в принципе ничего не нравится.
Он мажет недовольным взглядом по Мозесу, что посмел отправить Рокко из участка к машине, и резко разворачивается корпусом в его сторону, когда тот сам шагает, отдаляясь. Он обрывает движение руки, сжав пальцы в кулак вместо того, чтобы ухватиться ими за плечо Мозеса и дёрнуть того обратно к себе. Какого хера он вообще подумал, что может уйти? Но жест рукой, который делает Мо, заставляет Ретта задержаться в своём шаге и движении. Только сильнее нахмурившись, он бросает взгляд в сторону выхода, где уже скрылся Рокко, но всё ещё продолжал стоять Дэвид.
Опять эти сигналы.
Ретт делает быстрый вдох, но держит в лёгких воздух дольше, чем необходимо для простого дыхания. Чувствует, как всё сильнее от жары липнет к спине ткань рубашки. Как в висках стучит кровь. И как челюсть, которую он продолжает сжимать, болит всё больше. Он выдыхает — и тут же делает шаг в направлении туалета. Захлопывает за собой дверь туалета чуть сильнее, чем нужно — гул идёт по стенам и встаёт в висках в унисон с кровью. Он стоит, не спеша идти ближе, но взгляд вонзается прямо в Мо. Он делает шаг ближе. Второй. Вонь туалета только сильнее подступает к носу, но Ретт не морщится — злость перебивает любое отвращение.
— С каких пор ты стал таким… рациональным? — он морщится — то ли от собственных слов, то ли всё же из-за запаха. Хотя где-то глубоко внутри Ретт чувствует сейчас удовольствие от осознания того, что Мозесу в этом запахе мочи и чужого дерьма, с его обострённым обонянием, должно быть совсем хреново. Но удовольствие быстро исчезает — затупляется страхом?… отвращением? Странное, спутанное чувство внутри, когда он слышит имя своего бывшего командира. Он делает осторожный вдох через зубы ртом, чтобы не дышать этим уж так явно запахом, — какого хуя… Мо, Джонс делает рядом с моим сыном? — он сглатывает. Разве Мозес забыл то дерьмово, что было во Вьетнаме? Как вышло, что… Мозес сам связался с капитаном?
В глазах мелькает страх. В его глазах точно мелькает страх.
Он помнит, как Джонс вытягивал из его памяти нужные ему вещи, чтобы Ретт и не вздумал что-то утаивать там, где каждая ошибка стоила жизни.
Он помнит и то, как под его приказ шел и помогал парням избавляться от ненужных снов, чтобы дальше в бой они шли без тех чертовых теней из кошмаров, где были трупы и смерти. Всё это нес дальше только он сам.
Его передергивает в плечах от тех мыслей, в которых он может только предположить, что Джонс мог сделать с его сыном. Как промыть мозги и то, что Рокко больше не употребляет наркотики, ведь может быть следствием именно этого воздействия. Знал ли Джонс, что Рокко его сын?
— Какой же ты ебанутый долбоеб, Мо… , — он проводит ладонью по лицу, — разве ты нихуя не помнишь, что было там? — Ретт делает этот последний шаг — быстрый, пользуясь все же тем, что запах стоящий в воздухе, заглушит тот, что источает его собственное тело. Он толкает Мозеса в стену, цепляется пальцами за его чертову армейскую куртку, — или из всей памяти осталось только это?
