Альфи уже к этому времени весь плавал в розовом пушку и мог рассказать без всяких фантов, что это было в Нью-Йорке, в Метрополитен-музее, они тогда ходили смотреть одну картину в день, словно пиздатые богачи какие-то, и кружили часами вокруг неё, Альфи потом писал очерк, а на гонорар покупал еду и новые билеты. Её звали Каролина, половину слов она говорила по-итальянски, а ещё половину — с итальянским акцентом и звала его Корсо, точно это тоже было какое-то итальянское слово, и неизвестно было, понимала ли она вообще пространную трепливость Альфи, но слушала молча. В тот день они смотрели «Пшеничное поле с кипарисом» Ван Гога пять часов подряд в каждую крапинку, Ван Гог вообще очень тревожный художник, если ты понимаешь, Каролина не понимала, но где-то на третий час начала и расплакалась, а Альфи очень любил, когда понимали и выворачивали всё это мягкое человеческое нутро, ну а старые музеи что — тут дверца, там лесенка, главное, знать, куда свернуть, а ты знаешь, если торчишь там по пять часов и если тебе нужно, а тебе, конечно, нужно, если ты Альфред Корсо, а может вообще для того оно так и задумано, чтобы было где предаваться невыносимым душевным порывам от созерцания великого и в экстазе сбивчиво дышать, роняя слёзы.

И пока он это всё наговаривал, закручивая пространство в сингулярность, из которой должна была начаться-таки оргия или схлопнуться вселенная, вокруг липли и вздыхали, а потом кто-то томно попросил закурить, будто это был какой-то тренд сегодняшнего вечера, и Альфи вспомнил, что он сам не закурил до сих пор и достал сигарету, но тут же от толчка в грудь выпал из пространства, пока его там, как Гренуя, не сожрали, и в мириадах искристых брызг, не сопротивляясь, провалился в море изумрудного абсента. А потом открыл глаза и увидел жалкую подделку под звёздную ночь — серо-синюю мазню с пятнами цветомузыки.

Альфи всплыл, поправил причёску, очки, изо рта свисала промокшая сигарета, пошарил по карманам в поисках Ронсон и посмотрел на плавающую рядом Ванессу, похожую на рыбку из мультика.

— А могли бы заниматься чем-то великим и умереть в безызвестности и нищете, как Ван Гог, чтобы потом все поняли и продали нас по кускам за миллионы, — изрёк он философски с прилипшей в губам сигаретой и начал чиркать зажигалкой.