Выстрелы все еще звучали в голове похоронным маршем, эхом путающих реальность способностей, где прошлое, настоящее и будущее смешались воедино, не давая распознать правду. Сингулярность поглотила пространство — Оде было все равно. Он двигался вместе с ней, не обращая внимания на то, что воздух вокруг трещал от напряжения вместе с каждым не случившимся ударом, словом услышанным, но не произнесенным вслух, и тогда этого было достаточно.

За пределами бального зала в заброшенном особняке, смертельной схватки, он не ждал жизни, отказавшись от нее в тот же миг, едва произошел взрыв. Жид добился своего, и впервые не получалось отступить от ненависти. Тяжелого чувства внутри, о котором Ода и не подозревал, предпочитая понимание. Теперь и оно было отброшено в сторону, погребенное рядом с мечтой стать писателем и наивной верой в то, что он сумел бы познать покой, записывая собственноручно истории, такие же как те, что заставили когда-то оглянуться, стирая с рук застарелые следы крови, и выбрать нечто новое, без необходимости брести в потемках.

Сколько времени прошло с тех пор? Казалось вечность.

Он не должен был снова открыть глаза. Мир, обретенный в конце, не должен был разрушиться под писк больничных мониторов в полуподвальном помещении, меньше всего напоминающем палату. Темнота уходила неохотно, и сам Ода просыпаться не хотел, с трудом смотря сквозь туман, медленно рассеивающийся, выпуская из блаженной тишины небытия.

Первые часы он мало что знал, кроме слабости, вялых попыток собрать воедино мысли, обрывками воспоминаний не дающих отстраниться от происходящего. Впрочем, ценности в том все равно не было, Ода не искал ни прощения, ни смысла, утопая в пустоте. От кончиков пальцев до глубин сознания, единственным, что он ощущал, был холод. Тело почти не двигалось, во рту застыл отчетливый привкус крови, и мышцы одеревенели, приковывая к кровати надежней любых наручников. По правде, он будто бы так и застыл в мгновении перед смертью, без сил, со смутным удовлетворением от проделанной работы, после которой и ему можно было немного отдохнуть, засыпая с детьми.

«Люди живут, чтобы спасти себя» — верное высказывание, вот только, задушенный горем, он не справился. Месть проще, эта истина была известна с детства, и потому, пожалуй, подобной справедливости Ода и заслуживал, оставившей на месте в одиночестве, под присмотром безликих врачей, нервно вздрагивающих всякий раз, когда он позволял себе бросить молчаливый и внимательный взгляд им в спину, задаваясь вопросом, какой смысл мафии держать его живым.

Для него тут ничего не было, за исключением редких процедур, исколотых иглами вен и слухов. Слов, брошенных в испуге, с оглядкой куда-то в угол, словно там обязательно кто-нибудь услышал бы, прерывая досужую болтовню. Дни складывались в недели, и в какой-то момент, он уже не смог бы сказать, сколько прошло. Взаперти некуда было стремиться, даже если бы Ода искал возможность, за пределами палаты одиночного заключения, для человека вроде него разве был повод идти дальше? Это требовалось живым, не ему. Он просто устал, не способный держаться за вещи, что прежде были важны.

Вдох-выдох, за ними тишина, потом сначала, в попытке отвлечься от размышлений. Тяжесть не исчезала, держала на привязи, и Ода перестал бороться, подчиняясь тому, чего теперь от него требовали.

Однажды он услышал, будто после конфликта с мимиками прошло несколько лет.

Позже ему сказали, мафия процветала с разрешением, полученным ценой жизней его детей.

А затем, Оде дали понять, что Дазай пропал без вести, лишая последней причины стараться спастись.

Жизнь ускользала в сторону, но он за нее и не цеплялся. Больше нечего было желать, и ждать тоже нечего. Единственной константой была слабость, усиливающаяся всякий раз, когда наблюдатели меняли питательный раствор, повторяя одну и ту же процедуру каждый день в полном молчании.

Он был заперт, но не скован, брошен покрываться пылью, подобно безделушке в чулане, убранной подальше, пока не понадобится. К чему бы все ни шло, ныне это не имело значения, и закрывая глаза в очередной раз, Ода не ждал перемен.

Какую бы игру ни вел Мори Огай, он не хотел о ней знать.