Гермиона была вымотана до предела, будто кто-то выжал ее до последней капли. Во-первых, душу терзало беспокойство за Северуса. Ее растревоженный разум вытеснял все остальное, снова и снова возвращаясь мыслями к нему. Во-вторых… наказания. Обычно наказания назначенные Слизнортом, были сущим мучением: монотонные, пустые, совершенно бесполезные. Даже в ее настоящем, девушке приходилось тратить вдвое больше сил не на сами задания, а на то, чтобы не сорваться и не высказать все, что вертелось на языке, старому подхалиму. А это, знаете ли, удовольствие не из легких — держать в узде свою вспыльчивую натуру, когда каждое движение кажется издевкой. Понимание того, что это издевательство придется терпеть целый месяц удручало еще больше. И наконец, третий, самый изматывающий момент: постоянное уклонение от сокурсников. Повсюду ее поджидали навязчивые взгляды и тихие вопросы, а некоторые без особого стеснения то требовали подтверждения нелепых слухов, то, напротив, жаждали их опровержения. Ни одного желания объясняться у Гермионы не было. Идти по замку пришлось чуть ли не украдкой, выбирая коридоры и лестницы так, чтобы не столкнуться с очередной стайкой любопытных, а это тоже отнимало силы, потому что каждый такой «маневр» превращал весь пусть в игру на выживание. Все вместе это складывалось в коктейль усталости, раздражения и тревоги, спасение от которого она искала в больничном крыле.

— В таком положении спать крайне нежелательно, — голос Северуса раздался так близко, что сперва Гермионе показалось, будто он звучит прямо в ее голове, продолжением ее сна. Губы тронула едва заметная улыбка, неосознанная, почти детская, словно тело отозвалось раньше разума. Но в следующую секунду реальность настигла ее куда резче — затекшие конечности отозвались тупой болью, заставив поморщиться и пошевелиться.
Как оказалось, Гермиона и вправду заснула. Заснула прямо у его ног, с книгой, съехавшей чуть в сторону и прижатым к щеке рукавом мантии. Резкий рывок, попытка выпрямиться, и тут же в наказание мигом пронзившая виски боль раскатилась по голове тонкой дрожью, словно иглы впивались в каждый нерв. Гермиона зажала пальцами переносицу, пару раз моргнула, убрала выбившиеся пряди с лица и, наконец, смогла сфокусироваться на пришедшем в себя друге.
— Северус, ну ты серьезно?.. — в ее взгляде читались укор и легкая обида, что он умудряется оправдываться даже сейчас. Голос ее был мягче, чем хотелось бы признать. — Ты не должен извиняться. И уж тем более пытаться загладить вину там, где ее нет. Все в порядке. Главное, что ты пришел в себя… Как ты себя чувствуешь?
Ее слова звучали сдержанно, но в глубине души бушевала буря. Как этот юноша, готовый винить себя даже за дыхание воздуха, который не принадлежал ему по праву, мог однажды решиться встать на сторону Темного Лорда? Как этот хрупкий в своих чувствах человек, с виной, разъедающей его изнутри, мог превратиться в того, кто нацепит на лицо маску Пожирателя?
Гермиона едва не сглотнула ком в горле и заставила себя улыбнуться.  Вопрос Северуса о времени выбил ее из раздумий. Гермиона машинально перевела взгляд на настенные часы и поняла, что чисто гриффиндорская привычка нарушать правила настигла ее и здесь: комендантский час давно миновал. Вздохнув, она усмехнулась про себя. Похоже, в каком бы времени она ни оказалась, проблемы оставались те же.
Вернув внимание к юноше, она позволила себе едва заметную улыбку и с игривой легкостью повела плечом, словно желая разрядить слишком напряженную атмосферу:
— И суток еще не прошло. Так что можешь считать себя настоящим счастливчиком.
Но за этой легкостью тут же сквознула тяжесть, которую Гермиона больше не могла носить в себе. Глубокий вдох, короткая пауза… и слова сами сорвались с губ, резкие, но искренние:
— На самом деле это мне нужно перед тобой извиниться. Ты пострадал из-за меня.
Слова дались ей нелегко. Волшебница понизила голос, словно боялась, что кто-то еще услышит, и добавила мягче, уже почти доверительно:
— И еще… все твои вещи у меня. Я их спрятала и надежно запечатала. Как только мадам Помфри позволит тебе покинуть Больничное крыло, сможешь забрать все обратно.
Гермиона замолчала, опустив взгляд, будто признавалась в чем-то слишком личном. На языке вертелось куда больше слов о том, как сильно она дорожит им; о том, что вина за произошедшее давила на нее сильнее, чем все выговоры директора. Но все это она оставила при себе, ограничившись лишь виноватой, но теплой улыбкой, в которой сквозило гораздо больше заботы, чем она сама готова была признать.
— Ладно, тебе нужно отдыхать. Я пойду. Спокойной ночи.