Смертным так хочется верить, что жизнь их и пути их земные неразрывно связаны с Его интересом и Его планами на каждую душу, народившуюся на Тверди. Верят ведь всем сердцем, что смотрит Он на них со своего трона и думает о каждом, следит зорко и пристально за каждым помыслом и направляет, дает испытания при прегрешениях и ждет его у себя в садах Эдема. Словно делать Ему нечего, Бог давно наплевал на этих тварей, уже много веков как. Сначала ангелы еще суетились, спускались на Землю, ступали в контакт с неразумными смертными тварями, но потом, видимо, всем это развлечение надоело, обстряпали рождение сына, запаслись фанатиками, записавшими по памяти каждый шаг балбеса, да и повелели теперь чтить святое писание и надеяться на второе пришествие.
Похоть лишь спрятала краешек улыбки в длинном мехе воротника, на долю секунды ныряя в свои размышления и отвлекаясь от нестройного гомона вокруг. Люди ели, пили, грели себя изнутри чувством превосходства (с учетом того, сколько людей вокруг замка не ело, не пило и пыталось согреться в задымленных лачугах, кутаясь в обноски и ютясь на прогнивших соломенных тюках), и думать не хотели о спасении собственной души, об этом они подумают потом, когда будут отходить ко сну и по вбитой с детства привычке прочитают наспех молитву, попросят Господа не забирать их сегодня, поблагодарят за хлеб, подождут, пока прислуга в ногах пристроит грелку и завалятся спать, не подозревая о том, что Господу они нужны, как зубы в заднице. Ему на столько нет дела до их крошечных сердечек, что даже сама природа их разгоряченной крови, не дающая им здесь всем замерзнуть насмерть, то подарок сил совершенно других, тех, кто как раз искренне заботится об их телах и душах, просто выстилает им дорожку немного не в сады Эдема, но это — уже совсем другая история.
— Не будь занудой, — вполголоса проговорила сущность, ощущая, как ее тонкая невидимая сеть ее влияния рассыпается под взмахом руки брата. — Я все равно не допустила бы, чтобы они испортили нам разговор. А так — хоть повеселятся.
Нет, они могли и не веселиться. Они могли начать хватать друг друга за грудки, бить друг другу морды, спускать с лестниц за непристойные взгляды или слишком долгие улыбки чужим дамам, они могли вызвать переполох и проявление любого другого греха, кроме двух собравшихся. Гнев? Легко, брату не надо даже рядом стоять, чтобы какой-нибудь приличный человек, вон тот, ближе к окну, например, выбил последние передние зубы своему визави, который за миг до этого отпустит сальную шуточку или погладит собеседника по предплечью, не скрывая намеков на продолжение этого вечера. Зависть? Еще проще. Алчность? Ну, как вариант. Но Гордыня прав: сначала дела, потом — все остальное. Придется сосредоточится.
— Потомки Птолемея, — протянула Похоть, широко улыбаясь, — если бы они еще не нагуливали бастардов и не выдавали бы их за законнорожденных. Или не выдавали, что все равно не мешало им занимать престол... Было забавно, я помню, почти так же забавно, как начало времен, но тут, здесь, — она уперлась кончиком указательного пальца в грубое липкое дерево столешницы, — придется следить чуть пристальнее, если ты хочешь замкнуть их строго в рамках одной крови. Не давать им шанса ммм... согрешить с конюхом, пока муж мается от подагры.
Она поняла, что брат имел в виду. Помнила прекрасно, как в те времена, когда Господь уже отворачивался от своих созданий и когда провозгласил инцест богохульным делом, как в египетской династии с равным успехом рождались прекрасные телом и духом дети и перекошенные полоумные бедолаги, едва доживающие лет до двадцати, мучавшиеся от боли каждый миг своей законнорожденной царской жизни. Если бы люди додумались провести хоть какие-то наблюдения — многое бы поняли. Но в те годы это было полем для игр преимущественно Гордыни, а здесь и сейчас...
— Боюсь спросить даже, зачем тебе это надо, но в целом я могу предложить тебе несколько вариантов на выбор: укажи мне пальчиком на тех, кто тебе интересен в твоих политических играх, а я или лишу их интереса к кому-либо вовсе и пусть размножаются через силу, как того и хотел Отец, без интереса и страсти, хотя для меня, — она демонстративно положила ладонь поверх мехового воротника накидки и покачала головой, — это сущее мучение, или пускай искренне стремятся удержать свое наследие в пределах крови. В любом случае боюсь представить себе грандиозность твоих планов, Церковь от этих мест скорее всего отвернется, не боишься, что верные псы Ватикана нагрянут сюда с вилами и факелами за подобное?
На фоне тех шагов, которые наверняка просчитывались в голове первого из семерых, все остальные выглядели подчас так мелко и ничтожно, что хотелось смотреть на старшего с нескрываемым восхищением. А быть может это просто аура влияния Гордыни затрагивала не только умы смертных или бессмертных душ, но и то, что можно было бы назвать душой у самих грехов. Думать об этом было слишком сложно, проще было покориться и насладиться ощущением величия, тем более, когда все вокруг именно так себя и вели, с большой охотой щеголяя друг перед другом собственным эго и растворяясь в захлестывающем разумы тщеславии. Воистину отмеченный судьбой замок среди бездушных гор на неприветливом севере.

Придворная знать завистливо скрывала свои надменные улыбки за веерами, всё ещё не понимая, каким образом эта дикарка сводит с ума королевских персон. Вихрь интриг и сплетен витал в воздухе, усиливая волнение и любопытство. Селина, в свою очередь, не ожидала такого поворота событий, но они были ей на руку. Со второго этажа своего личного балкона она одарила свою подданную одобрительным кивком. Морриган же не нужно разрешение, она и так берёт то, что ей по праву. Её янтарный взгляд был полон неподдельной страсти: она уже предвкушала следующий ход в своей Игре на поле интриг и власти.
— Я думала, что ты испугаешься... как обычно... — хитрая улыбка не сползала с лица ведьмы. Зачем ей какая-то искусственная фарфоровая маска, если Морриган всю жизнь играла не свою роль: примерная дочь, защитница Ферелдена, теперь же золотая рыбка на посылках — всю жизнь скованная в желаниях других. И Алистер также всегда был отражением чьих-то амбиций. Эту пару сковывали желания собственной свободной жизни, у замков которых никогда не существовало ключей. Слова Ведьмы всегда кололи сердце бедного серого стража больнее всего, потому что она хотела причинить такую же боль и себе. Она возненавидела Алистера с их самой первой встречи: несуразный, смазливый, будто бы вместо фехтования посещал занятия по поеданию третьей порции ферелденской похлёбки, и его щенячьи глаза так и просили о помощи, когда девушка обрабатывала его раны. Слишком слабый человек, чтобы стать очередным сокровищем её матери. Флемет никогда не приводит случайных гостей, и Морриган надеялась, что её мать в очередной раз возьмёт с них непомерную плату... Но вместо этого даровала своей дочери временное чувство свободы в обмен на ребёнка во чреве от этого глупого юнца. И теперь ей придётся... нет, ей необходимо ему всё объяснить, чтобы вновь не потерять. Почему ушла и почему так и не вернулась.

Свечи задрожали в такт танцорам, и в бальный зал теперь освящал приглушённый интимный свет. Хохот и музыка сливались в единую какофонию. Мягкая рука Морриган ложится в слишком грубую ладонь каменщика, и в своём платье она, словно чёрный лебедь, гордо подняв голову, плывёт среди расступающихся перед ними актёров-людей. Не делая реверансов перед особым гостем сразу кладёт руку ему на плечо, но даёт быть главным в этом странном танце. На неловкий комплимент короткий ответ:
— Я знаю, — но улыбка её становится мягче, словно у мартовского кота, укравшего стакан со сметаной. Между ними витало что-то более напряженное, чем просто приятное общение. Встреча не просто любовников, а любимых, чьи амбиции не давали им быть друг с другом рядом. Игра переросла в эмоциональный страстный танец; не вальс, а настоящее танго, в котором была и обида и недосказанность и печаль. Морриган пронзала Алистера своим магическим взглядом, следуя за ним по наполированному паркету. Теперь он не тот противный юнец. Его черты стали более угловатыми, а взор наполнился непоколебимым мужеством ферелденца. Морщины познали и глубокую печаль и немое отчаяние, его осанка была наполнена гордостью и непоколебимостью. Алистер, среди всей этой роскоши и блеска, выглядел как рыцарь в доспехах, немного неуклюжий, но с сердцем, полным доброты и чести, и взгляд его был полон теплоты и нежности, но также и сдержанной тревоги.
— Латы храмовника, доставшиеся по наследству, шли тебе больше к лицу, — очередная издёвка или искренняя правда? Морриган давно говорила двусмысленную правду, и этого ни в коем случае не стеснялась. В своей королевской одежде для ведьмы Алистер выглядел как мабари в вязаном кафтане для шпица Императрицы миссис Фру-фру -  ферелденцы никогда не понимали веяний моды, идущей из Орлея.

Следующий вопрос застал Морриган врасплох. Это она должна была устраивать допрос, и в напоре вопросов Алистер обязан был согласиться на любые её требования, а не сразу задевать за личное. Движения Морриган стали резкими, словно она хотела увильнуть, как змея, снова растворится среди толпы и сбежать, но руки короля держали свою партнёршу по танцам слишком крепко. Теперь они танцевали вокруг друг друга на поле битвы, где каждое слово и взгляд могли стать оружием или щитом. Нельзя играть в Игру, если твой оппонент знает о тебе больше, чем необходимо. Она ответила ему ухмылкой, которая была полна презрения и признания одновременно:
— Лучше всего спрятаться у всех на виду, чтобы твои враги искали иглу в стоге сена, а не в корсете королевской любовницы, — как всегда отвечает на вопрос и увиливает от ответа.
— Что для тебя есть дом? Тёплая постель без многоножьих гостей? Дворец, наполненный недовольными придворными? Или же прикованная к лицу маска того, кем ты не должен был стать? Что ж, тогда Орлей — мой дом.
На мгновение напряжение в воздухе было таким ощутимым, что казалось, будто весь зал затаил дыхание, ожидая ответа. В словах Морриган не просто была нескрываемая обида, но и так долго сдерживаемая злость, что рвалась наружу. Алистер не хотел быть королём тогда перед Собранием, а Морриган не заставляла его им стать. После победы он был бы никем, и никто не смог бы идти с ними по следу.
А этот трон мог вновь стать для Морриган оковами, которые она собственноручно не желала надевать.
— Я не слышала ни одной сказки, чтобы Король мог выбрать себе в жёны чудовище. Глас толпы и лай собак имеют большую силу, чем королевское слово. Сейчас же... мир изменился, но даже под протекторатом Императрицы я имею шанс в любое время лишится своего языка за лишнее слово, сказанное при встрече. К тому же за эти года ты встречал ещё одну ведьму, — Морриган сделала в момент слишком резкое движение, чуть не втолкнув Алистера в кружившуюся толпу. — Что тебе нужно было от неё, кроме её головы?

Тонкими пальцами, тончайшими нитями они ткали новую историю мира. Гордыня и Похоть, идущие рука об руку. Он, нежно целующий кисть «супруги», она кокетливо принимающая его комплименты. Они вызывали зависть смертных, воспевали порок так искусно и легко, что невозможно было усомниться в искренности их союза. Они просто наслаждались процессом. Даже за закрытыми дверьми их общей спальни, где просто валялись на постели — они продолжали строить планы. Гордыне нравилось это ощущение. Он любовался сестрой, пропускал вперед, чтобы ее жажда была утолена чужим желанием. Можно было сказать, порой он уступал ей сцену. Но, грех слишком привык манипулировать окружающими. Да и излишняя «любовь к супруге» могла повлечь не самые приятные последствия.
Первые ростки их жажды власти пробились когда было объявлено о помолвке. Гордыня усмехнулся, про себя, держась привычно тени повелителя. Не потому что советникам там место. А потому что кукловоду положено скрываться в таких местах, дабы зритель не видел рук его и нитей ведущих к игрушке.
Первым, недовольно подняла голову, церковь. Прекрасный собор в центре города, который Гордыня облюбовал. Во многом, благодаря новому святому отцу. Старых, так сложилось, постепенно убирали. Так что, пару тройку рекомендаций, чуть-чуть проникновенной речи и вот они уже на воскресной мессе, где Гордыня едва ли не хохотал от пламенных речей священника. Люди. Смертные так искренне верили в слова, что были переписаны сотни тысяч раз. В слова, которые каждый новый автор и цензор трактовал в угоду себе и своему эго. Сколько раз он сам направлял руки царей, что бы те отдавали жёсткий приказ. Гордыня аж прикрыл рот рукой, изображая недомогание, чтобы не смеяться , когда молодой и пылающий жаром веры падре описывал ад так, словно сам там бывал.
— Вам плохо? — заботливая ладонь молодой фрейлины смело коснулась руки советника, а в ее юном взгляде сквозила забота. Он знал о ее чувствах. Они читались так ярко, что будь у него душа, ее щемило бы от нежности. Но, Грех иной, и сентиментальность у него другая.
— Першит, слишком много ладана, леди. Не переживайте.
Он подарил ей мягкую улыбку. Возможно, подарит больше, но не в этот раз и не на этом приеме. Всему свое время и час.
Страстная, словно сама сестра его приложила руку к этому месту, месса окончилась. Естественно, славой Творца, великого и таинственного. Грех поднял взгляд к потолку, но взор его был направлен дальше. «Что ж ты не гневаешься, что я вошёл в дом твой? Где кара твоя за осквернение стен твоих, м? Я принимаю твой вызов!» Он даже перекрестился, изменив слегка ход руки, образуя скорее пентаграмму ее движением, чем крест. Но, это осталось всеми незамеченным. Грех ускользнуть умудрился даже от дотошного правителя, сославшись на необходимость исповедаться. Ох, как это звучало смешно для него самого. Как услужливо воображение рисовало картины самой исповедальни. Грех, просящий об отпущения грехов. В небесной канцелярии поперхнувшись бы от такой наглости.
Он терпелив в своем ожидании. Не настаивал на ускорении процессии обмена любезностями, вернувшись на свое место. Ждал, пока отца святого оставят в покое, пока он сам не обратит свой взор на единственную фигуру, из всей свиты правителя, который «смиренно» ожидал, словно признавая власть небес над бренным телом. Грех листал сборник псалмов, что забыла, или сделала вид что забыла, юная фрейлина. Листал бегло изучая давно знакомые строки.
— Падре, — едва он ощутил его приближение тут же встал, приветствуя священника. Посмотрел в глаза его, не выдавая ни себя, ни помыслов своих. Играть роль смертного забавная история. Он любил эту маску из множества иных. — Ваша сегодняшняя речь была столь страстной, что я невольно задался несколькими вопросами касательно веры. Не будете ли столь любезны, уделить мне немного времени и обсудить?
Гордыня аккуратен, даже невинен в своих речах. Он никогда не делал резких движений, закидывая удочку. Как искусный охотник, сначала расставлял силки и капканы, загонял дикого зверя на любимые собой тропы, чтобы после, вознеся до вершин, лишить своей силы, поддержки, энергии. Ему нравился полет искушённых на земь. Нравилось наблюдать, как пылает на их душе его печать, не позволяющая признать собственную слабость и ошибки. Гордыня умел слепить не хуже Похоти и страсти. Быть жестоким не меньше, чем сам Люцифер, наказывающий за малейшую провинность. Действовал он лишь иначе, своими ходами добиваясь желаемого.
— Я пойму, коль у вас дела, падре, — бросает он, делая шаг в сторону. — Наверное, стоило прийти в иной день к вам за ответами.
Он демонстрирует всем своим видом, что готов уйти. Мысленно ведя отсчёт, когда первый шаг окажется фатальным для священника. Впрочем, он хотел бы верить, что столь страстная личность, пропитана верой в Творца и эта игра не окончиться едва начавшись. Иначе, он окончательно потеряет веру в святой престол и его рабов. Вера тоже звучит так смешно из уст греха.Тем слаще это звучание будет тогда, когда вера сие окрасится в иные оттенки. И свет сменится тьмой. Самой верной, самой правдивой и честной.

Нейт сдерживает неуместный смешок. Ага, как же. Золотое правило пустоши современное поколение впитывает с молоком матери, если та конечно решит проявить чудеса материнской любви и поделиться им.

Недоразумений быть не должно, все решили полюбовно. С помощью Нейт больше не лезет — один раз предложил, проигнорировали, и ладно. Он просто останется неподалеку, разделать тушку болотника на ужин и одним глазом приглядеть, чтобы с человеком ничего не случилось.

Копаться во внутренностях то еще удовольствие. Нейт поддевает пластины на стыке шеи и головы, отделяя последнюю, как некий рубеж на случай, если эта тварь решит очнуться. Без головы много не побегаешь. Самой сложной частью всегда является попытка отделить тушу от прочного панциря. Ножом колупать — до вечера ковыряться, режешь по кругу, чтобы вырезать мясо целиком, а все равно остается непонятно как. Нейт пытается просто ради попытки, но сегодня ему не везет.

Незнакомец меж тем успевает себя “перевязать”. Нейт поджимает губы, но даже если его недовольство и заметят, то скорее всего спишут на возню с болотником. Нет, концепцию дружелюбия в пустошах он конечно понимает, но не понимает. Они же уже договорились, парень мог бы обработать себя нормально, а не заматывать грязные штаны еще глубже в рану. Вопрос немного расставляет все по местам, но лучше от этого не становится. Что значит не похож на путешественника?! А как они, по мнению этого выглядят? Как закуска для местных?

— И все же не я решил полюбоваться закатом в логове болотников, — хмыкает Нейт.

И ботинки у него чистые, ты смотри-ка.

О, ботинки!

Нога впечатывается прямиком в твердый панцирь. Немного наискось, чтобы в случае чего попробовать просто “содрать” мясо. Несколько сильных ударов с глухим треском заставляют мякотку освободиться из плена крепкого хитина.

Нейт восстанавливает равновесие, чтобы не впечатать сапог глубже в ужин. Теперь на ботинках немного слизи, осколков панциря и нежно-розовый кусочек мяса.

— Теперь похож? — ему даже весело, но не настолько, чтобы издеваться над раненным человеком. — Поселения далеко, ты с такой ногой не дойдешь. Но если за тобой не придет целая армия поехавших дружков, то у меня в рюкзаке есть вода и чистые бинты.

Еще у него есть лишний стимулятор, но говорить об этом он не собирается. Пока парень не умирает от сепсиса, все хорошо. И потому что “лишний стимулятор” в пустоши — это анекдот. Припасы лишними никогда не бывают.

— Болотники обычно живут стаями, поэтому нам лучше не проверять, сколько их еще осталось и уйти подальше. Я присмотрел одно безопасное место неподалеку. Обработаем тебе рану, поужинаем, завтра разойдемся.

В воздухе висит недосказанное: “если не попробуешь меня наебать и убить ночью”. Угрожать нет смысла. Вместо этого он представляется — вещь необязательная для пустоши, но обязательная для хороших отношений.

— Я — Нейт, если что.

У самого Нейта один интерес — лишние руки. Это в два раза больше мяса, а Нейту нужно мясо. Много.

Ладно, интереса два. Лишние руки и просто обычная помощь человеку в беде. От доброты ему хуже не будет, даже если бедолага окажется психопатом-каннибалом и попытается его загрызть. Долго грызть придется, зубы сломает.

Поэтому до небольшого скалистого выступа, под которым они и устраивают привал, Нейт добирается медленно, приглядываясь, чтобы его знакомый не свалился от боли и перенапряжения.

Сначала, ему было смешно. Его назвали по-разному. Обзывали и кляли, проклинали, насылая на голову его сотни хворей и ядовитых слов. Гордыня всегда смеялся. Открыто или скрыто, зависло от ситуации. Он всегда смеялся. Даже когда его называли исчадием ада, не ведая в тот момент, насколько одновременно близки были и далеки от истины. Гордыня просто был. Будет. Это его путь. Совращать души, клеймить сердца их, требовать невозможного. Как с королем, которого он превратил в марионетку свою, не даровав при этом тому даже метки своей на душе. Просто, смертные для него пешки. Даже если сам он нынче не более чем смертный. Плоть слаба, она подвержена старению, гниению, болезням и смерти. Плоть ничто. Даже в из случае, грехов, это просто красивая оболочка, которой они пользуются в угоду своим страстям и желаниям. Один щелчок пальцев и черные волосы Гордыни обретут пепла окрас. Одно желание Похоти и из жрицы она превратиться в жреца. Плоть лишь элемент из власти, атрибут. Но не более того.
Гордыня губы тянет в усмешке. В пляске огня и теней по стенам его спальни в доме, замке короля, эта усмешка не заметна другим. Тьма нежна к Первому, благосклонна к нему, как тому, кто первый вкусил ее слабости и боль. Кто первый открылся ей, хоть тогда и не по воле своей. Он в ее тенях скрывает и блеск адовых костров, выдавая его за отблеск факелов вонючих в руках вояк, и свою суть, нависшую над каждым смертным в этом помещении. Его плечи все ещё скрывают хрупкую фигуры Похоти, хотя она давно уже не нуждается в его защите. Она сама способна очернить душу каждого, сплести свой знак силы на ней, чтобы служили, чтобы на колени пали пред ее силой и могуществом. Она не нуждается в его покровительстве, поддержке. Но, это там, под Твердью, где ад пылает своим алым лижет вкус небес, обнажает кости и жарит на открытом огне. Там, она хоть и младшая, но никогда не обеденная его вниманием. Ровная, пусть и иная.
Но, они на Тверди. Играют роль смертных, примеряя на друг друга маски новые и забытые. Любуются друг другом, козни строят, да планы вынашивают, как некоторая смертная дитя свое, под сердцем, девять месяцев кормя собой. Они иные. Они вне понимания и сути смертных. Но, играют в них и с ними. Играют используя как марионеток. Словно, никто пред ними. Впрочем, большая из них и правда никто в глазах Гордыни. Первый не видит достойного в каждом встречном, ибо взор его всегда в ином направлении обращён. Нечего дать смертному мужу иль жене его сути. Только служение, да преклонение. А этого, у Первого достаточно. Короли и кардиналы, вассалы и везири. Сколько из, в аду, томятся, надеясь на его милость утратившие. Единицы тех, кому он позволяет с печатью своей на челе выше из массы встать, да демоном переродиться. Избранные они, да службу ему вечную несут, ибо жестока рука Первого в каре его.
Сейчас, когда огонь и тени пляшут по стенам, рисуя причудливые и смешные узоры, потуги смертного задеть грех, стоит Первый, в рубахе да брюках, и взор не отводит от взгляда пылающего, юношеского. Сам себя смертный закапывает в могилу бездонную, в ад дорогу сам себе прокладывает. И правдой той, что из него льется обжигающей его же уста клеветой. Гордыня чувствует, как волнение рождается в рядах сопровождающих его. Едва нос не затыкает от запаха с платка. Будь граф умнее, немного менее одержим идеей о нем, понял бы, что герцог более утонченный и приличный, чтобы проводить столь глупые ритуалы со столь некрасивыми жестами. Понял бы он, что цвет Клеве не светлые оттенки, а переплетение фиолетового и черного. С яркой примесью красного, как цвета Похоти. Белый не его цвет. Это цвет невинности, наивности и света с его жестокостью. Белый цвет того, кто когда-то отринул их и выбросил, лишив даже ответов. Гордыня не опустился бы до такой ереси. До такой грязи в своих руках.
- А ангелы не подхватят, - шепчет он себе под нос, но громко, допуская ужас в голос требовательно выдает – Стой!
Звук разбивающихся о землю костей приятен ему. Он грех, и всякое греховное приятно ласкает его слух. Он чувствует тепло Похоти, ее прикосновения, но буквально наблюдает, как демоны, именно они, не ангелы, утаскивают душу в ад. Самоубийцам место именно там. Не на небесах. Он, обязательно , навестит мальчишку там. Но, позже. Сейчас шепот сестры горячим пламенем обдает его слух и нутро. Кивает, позволяя ей творить собственное зло. Берет себя в руки. Герцогу не дело радоваться смерти юного графа. Особенно, тому кто сам едва смог избежать смерти.
- Какое горе… - иронично бросает Первый.
Сбитый шепот охваченный «ужасом» смертного. Люди графа смотрят на него. Наступающего на них, во всей своей красоте и адской силе. Смотрят, пятясь от окна, боясь молвить хоть слово.
- Он, пришел в мою спальню, - тихо начал он. Нет нужды повышать голос там, где даже шепот звучит громче набата. – Оскорбил меня своими домыслами и ересью, - ещё шаг и толпа окончательно теряет окно из вида. Пальцы Гордыни едва не призывают тьму, но он вовремя берет себя в руки. Жаль, пояс с оружием он бросил у кресла, иначе был бы повод обнажить клинок. – Оскорбить посмел мою супругу… - по толпе проходит шепот. Да, они видят, что поступили неверно. Они понимают, что ворвались к гостю короля. До маленького мозга смертных доходит вся катастрофа происходящего. — Обвинил меня в сговоре с дьяволом, хотя сам являл здесь пред нами одержимого им. Обвинил меня в предательстве короля и народа… - Он стоит теперь так, чтобы люди не видели ни окна, ни происходящего за их спинами. Он чеканит каждое слово, как и шаг. И пусть шкура на полу не чувствует тяжести сапог, но тяжесть его шага ощущается едва ли не в вибрации вокруг. – А после… - машет рукой, видя, как вернулась сестра. – Прыгает в окно! Неслыханная наглость! Да простит Господь душу этого несчастного, спутавшего благословение ангелов с шепотом бесов.
Такое, из уст Гордыни, слышать смешно. Ему самому смешно от этого представления, но оскорбление нанесено, и должны покаяться те, кто его нанес. Граф уже не сможет принести извинений, а вот смертные, сопровождающие его, вполне.
- Я даю вам право выбрать, - он прищурившись, гасит огонь ада в своих зрачках. – Либо, вы присягаете мне. Здесь и сейчас, и обещаете служить. Либо, завтра же проснетесь в темнице.
В его комнате снова многолюдно. Ворвались слуги, неся весть о том, что молодой граф найден мертвым. Весть, о том, что на его теле символы Сатаны. Весть о том, что он служил не Богу. Гордыне не пришлось даже напоминать этим убогим, что он уже успел сделать для них. Что именно он стоял на своем, ещё на пиру, моля короля повременить с новой войной. Вояки падают на колени, крестьяне роняют факелы. Он делает одно короткое движение ладони, поднося ее у лицу, но на деле останавливает едва не начавшийся пожар. Выдыхает, пряча лицо в ладонь. О, как легко обмануть смертных. Как просты они и обычны, банальные. Они тишину его воспринимают за раздумье, бьются о пол, прося о милости и помиловании. Они хотят жить. А он лишь медленно дышит, сквозь пальцы любуясь сестрой. Восхитительная красота ее и грация. Прекрасная в своем коварстве.
- Молите о пощаде не меня. Вы оскорбили короля придя в его дом с намерением убить его гостя. Вы оскорбили мою супругу, нарушив ее покой и отдых в этот темный час. Молите ее, - он резко выбрасывает руку, отведя ее от лица, и указывает пальцем на постель, на которой Похоть кутается в меха, словно те способны скрыть или оттенить ее красоту. – Молите герцогиню о милости к вам и принятии вас на службу. Ибо, ваши оскорбления коснулись и ее.
И они поползли. Все, как один, ринулись к постели не смея касаться ее, но смея целовать пол, по которому ходила Похоть. Он смотрел на нее, наблюдал, позволяя самой принять решение.

- Придется избавиться от одного кардинала, - заметил Первый, когда представление было окончено, окно закрыто, факелы убраны, как и проженные ими шкуры с пола, а смертные выгнаны вон. – Это устами графа говорил этот фанатик веры, - Гордыня отпивает глоток вина, задумчиво смотря в одну сторону. – Я пришелся ему не по вкусу, когда отказался исповедаться ему. Кардинал счел это личным оскорблением. Хотя, я уверял, что мой духовник более чем справляется со своими обязанностями. Что же… Он мне все равно не нравился. Стал бы излишне мешать. Хочешь заняться им сама, милая? – грех касается тонкой кисти сестры, оставляя на ней нежный поцелуй.