Освоение никогда не бывает простым — это он уяснил еще с того момента, когда на Ярило их сначала встретили вроде бы спокойно и радушно, а на утро попытались арестовать, и потом вовсе пронзили копьем. Иногда Келус машинально касался груди, напоминая себе, что он жив, что способен и дальше ходить, дышать и радоваться жизни. К слову, о радостях...

С тоской глянув на ночное небо Амфореуса, не усыпанное звездами, пустое, словно натянутое полотно, юноша тяжело вздохнул — хотелось, чтобы Март была с ними, потому что их миссия на троих была единственной на холодном Белобоге, а далее их всех развело по разным углам, и все стало слишком сложно. В том числе у них с Дань Хэном, который оказался перерождением Дань Фэна, о котором более подробно ничего не понимающему Келусу поведала Байлу, с присущим ей энтузиазмом, заставив взглянуть на своего спутника иначе. Да, Первопроходец и раньше часто засматривался на вечно прямую спину мужчины, на его искусные движения копья, но в тот момент он чувствовал себя так, словно перед ним некое древнее божество. При воспоминании о грозном и холодном взоре ярких глаз Дань Хэна, принявшего истинную форму, после того, как его проткнул меч Блэйда, Келус всегда покрывался мурашками. Однако, стоило признать, что влечения это не остановило, и порой до боли в кончиках пальцев хотелось сжать чужую руку в своей, остановить, не дать уйти и просто стоять так, глядя в ставшие родными, глаза дракона, и сказать о том, что чувствует.

Из меланхоличных мыслей Келуса, рассматривающего свои руки, привычно затянутые в перчатки, вытянула Мемо, ставшая в этом странном мире его постоянной спутницей. Она легонько щекотнула его хвостом и едва заметно улыбнулась — каким-то образом ей удавалось считывать все его тревоги и немного приободрять. Ему даже было жаль терять такого друга, когда они покинут Амфореус, потому что она, наверное, единственная, кроме Март, по которой юноша тосковал порой, могла приободрить и подставить плечо просто так, не ища никакой выгоды. Хотя того, что сам ее мир был странным, это не отменяло. И все же их вечной веселой хохотушки-лучницы сейчас не хватало. Первопроходец был уверен, что ее зоркий глаз заметил, как он смотрит на бывшего верховного старейшину, и непременно дала бы совет, как хотя бы подступиться к нему. Ведь юноша так боялся все разрушить, поскольку не был мастером красноречия, как величественные Химеко или мистер Янг. Наверное, в прошлом стоило все же попросить пару уроков у Брони, чтобы не казаться впоследствии таким дураком, хотя бы самому себе.

Проходя мимо разрушенных колонн и статуй фурий-лучниц, что могли вмиг пробудиться, но, слава Эонам, были довольно далеко от них, Келус внезапно остановился, нахмурившись, и глядя на виднеющееся вдали место крушения. В ушах зазвучал подозрительный шепот, тот. который он слышал часто по ночам в своих снах. Не владея языком титанов было довольно сложно понять, чего хочет этот голос, поэтому, встряхивая головой и чуть морщась от слабости, нарастающей в геометрической прогрессии с приближением к их разбитому вагону, юноша постарался отогнать этот набат в ушах. Мрачен был и Дань Хэн, но любой другой, не знающий мужчину так близко, как Келус, подумал бы, что на лице бывшего верховного старейшины нет ни единой эмоции.

И вот, вагон, разбитый и искореженный, переломленный напополам копьем Бога Раздора. О, Первопроходец прекрасно помнил, какой силой обладал Гнеус, и что только Мидею удалось пройти его испытание, став новым воплощением бога, помнил, эту давящую, искрящую яростью и тяжестью, атмосферу, в испытании Фаэнона и как юноша с обезумевшими глазами кинулся с мечом на своего друга. Вздохнув, согласно пробормотав что-то невразумительное на предложение Дань Хэна поскорее с этим закончить, Келус сделал шаг к вагону, желая войти внутрь и осмотреться, в возможных попытках найти что-то важное. Но, едва его рука коснулась привычной прохладной обшивки, как по вискам резанула боль, а голос в голове внезапно взлетел до, почти, ультразвука, сгибая юношу пополам со стоном, с бьющимся в висках грозным, почти отчаянным приказом, ставшего внезапно разборчивым голосом титана: "ВСПОМНИ!".

— Только как раньше уже не будет, так ведь? — в его вопросе столько наивности и… боли.

Боли, от которой хочется разреветься у него на плече, но такой слабости Микаса не позволяла себе с детства. Рано познав вкус возможной смерти, ей пришлось отказаться от собственных чувств и эмоций. Быть сильной. Быть непобедимой. Выкованной из стали, закаленной в боях — и она в действительности прошла этот путь, да только… есть ли смысл?

Микаса знает, как убивать титанов.
Микаса знает, что стоит за каждой вылазкой за стены.
Микаса знает цену жизни и смерти.

Но сможет ли она защищать всех вечно? Сможет ли в ответственный момент защитить Эрена? Станет победителем или побежденной? Почти вся ее жизнь красной нитью проходит через бесконечные сражения — и, кажется, они никогда не закончатся. Вся ее жизнь — то самое «как раньше уже не будет». И именно поэтому ей хочется плакать. Навзрыд. Вываливая всю скопившуюся горечь.

Аккерман отводит взгляд и медленно выдыхает. Ей нужно собраться с мыслями, чтобы вновь посмотреть в глаза Эрену, улыбнуться и сказать…

— Однажды будет. Ведь у Элдии есть мы. — в ее словах ни капли лукавства. Разведкорпус под руководством Эрвина, Ханджи и Леви стал одним из сильнейших за всю историю существования, но сила подразделения — хорошо обученные бойцы. Пока бьются их сердца, они будут защищать собственную Родину от титанов, оберегать жизни людей, добиваться той самой свободы. Но в своей работе они зашли слишком далеко — и это страшит куда больше.

— Однажды мы будем просыпаться в более безопасном мире, где нет угрозы титанов. Где есть только кислица, море и мы. — продолжает Микаса, отбрасывая страх. В своей войне они постараются создать этот мир если не для себя, то для других — ведь в этом весь смысл службы.

Немного отстранившись от Эрена, она проводит пальцами по лепесткам сорванных цветов и едва заметно улыбается. Он перехватывает ее руку, едва она убирает пальцы от нежных листьев — и, не сдерживая смеха, устремляется за ним, совершенно не ведая, куда Эрен ее приведет. Листья касаются босых ног — ветки, брошенные детьми, оставляют незначительные царапины, ветер развевает темные волосы.

Сейчас, смеясь и убегая вслед за Йегером, Микаса вспоминает беззаботность детства — как они собирали хворост, отвлекаясь на игры, подсматривали за стражей и встречали Разведкорпус. Деревья тогда казались большими, а разведчики — такими мужественными и недосягаемыми. А сейчас…

Деревья все такие же большие. Именно в этот момент.

Вскользь она бросает взгляд на чащу вдали. Лес всегда страшит местных, но им там было спокойно и безмятежно даже в тревожные минуты сражения с титанами. И однажды они туда вернутся уже не в составе разведгруппы, а просто как Микаса и Эрен — обычные жители, пришедшие собирать хворост для костра.

В одночасье вода касается ступней. Смех не прекращается ни на мгновение — Микаса останавливается и топочет ногами в лужице, вспоминая детство. Они часто возвращались домой после дождя грязные, мокрые, чумазые, словно собирали всю грязь по округе и обмазывались ею. На самом же деле они очень любили лужи и прыгать по ним. И любовь эту, хочется верить Аккерман, пронесли через всю сознательную жизнь, чтобы выплеснуть здесь, в этой небольшой, но глубокой лужице, что осталась здесь после продолжительного ночного дождя.

— Я так скучаю по детству, — тихо произносит Микаса. Кажется, за все время службы она впервые заводит этот разговор и тушуется. Ей искренне жаль, что их детство — счастливое и теплое — закончилось так рано. Против своей воли им пришлось слишком быстро повзрослеть, но этот опыт, определенно, того стоил.

Но даже несмотря на дурачество, Эрен выглядит… печальным?

Тоска сквозит в его взгляде и по началу Микаса не понимает, к чему бы и почему так быстро сменилось его настроение? Она хочет обнять его — и делает это робко и аккуратно, боясь собственного проявления нежности.

После его вопроса все встает на свои места. Так вот в чем дело…
Он боится, но Микаса не понимает, чего именно. Они всегда были рядом, присматривали друг за другом в боях, но о чувствах серьезно никогда не говорили. И то, что он сейчас завел этот разговор, наталкивает на размышления, которые Аккерман давно катала в своей голове. Если бы не война, стали бы они ближе раньше?

— Я всегда буду выбирать только тебя, — шепчет, губами мажет по его уху, — я выбрала тебя еще в детстве. И не собираюсь изменять своему выбору. А ты? — в свои слова она пытается вложить столько уверенности, сколько есть у нее самой, да только вопрос, кажется, тонет в сомнениях. В сравнении с остальными он был ближе всего с ней, чем с другими. Да только от неуверенности и желания быть отвергнутой внутри все пружиной сжимается: сделал ли он свой выбор и уверен в нем также сильно, как и она?

За один день, кажется девушке, Эрен хочет прожить целую жизнь — утягивает ее в цветы, разве что не стискивает в объятиях вновь, но и этого достаточно. Она опускается на колени и, поправляя выбившиеся волосы, внимательно рассматривает цветы. Все та же кислица — удивительная, цветущая, прекрасная. И этот запах… детства. Она бы хотела остаться здесь, следуя его словам. Да только…

— А как же служба? — хмурясь, спрашивает, глядя прямо на него, — нам совсем скоро на службу, а ты сам знаешь, что бывает за прогулы.

Конечно, она бы хотела войти по колено в воду. Плескаться с Эреном да смеяться так громко и заразительно, что распугают всю рыбу. Вернуться лишь с несколькими, не успевшими улизнуть от несносных сорванцов, да только суровая реальность не бьется с их планами. Или, может, будь что будет, Эрен? 

Когда с месяц назад появился контракт на перевозку груза из Антивы в Вольную Марку, Лис согласился, не раздумывая. Он любил бывать на родина даже проездом, а если удавалось убедить капитана причалить близ Оствика, то такой день можно было считать счастливым.
Сейчас же, когда Хоксворт сам прокладывал маршрут следования, было бы удивительно не найти бриг, выдающий себя за торговое судно, в порту. Пока остальная команда занималась пополнением запасов или кутежом, сам марчанин, прихватив пару матросов, наведался в кузницу, где ныне трудились его родные братья. Для них он был всего лишь не очень частым, но крайне щедрым покупателем, что, помимо прочего, каждый свой визит скупал и все фрукты в лавке их пожилой матери. Искателя такой расклад полностью устраивал — так, в какие неприятности он бы не вляпался, его семье ничего не будет угрожать.
Вернувшись с несколькими ящиками всякого и увидев радостную реакцию кока на всё это разнообразие, Хейден прихватил пару спелых красных яблок и уже было собрался приступить к дегустации, как кто-то из матросни его окликнул.
— Что там опять? — проворчав, он всё же вышел навстречу двум визитёрам, видок которых оставлял желать лучшего — парочка явно провела много времени в дороге, а судя по осунувшимся лицам, спать им если и приходилось, то чутко и довольно мало. Услышав имя адмирала Армады Удачи, брюнет лишь вопросительно вскинул бровь, делая вид, что понятия не имеет, о ком речь, но когда в его руки попало письмо, всё встало на свои места.
— Шевелитесь, бездельники, скоро отходим! — Отдав команду своим людям, Лис повёл парочку на палубу, где удалось спокойно обсудить цену вопроса и в конечном итоге договориться на удобные для всех условия. Хотя учитывая состояние визитёров, они явно были согласны на всё, лишь бы поскорее убраться подальше от этих мест.
— Должен предупредить, что мы не пассажирское судно, поэтому роскошных спальных мест не ждите, как и блюд в меню. — Беззлобно усмехнувшись, брюнет бросил собеседникам те самые яблоки, что так и держал в руке весь разговор, после чего кивнул, приглашая следовать за собой.
— Примерно через полчаса мы покинем порт, а пока я проведу для вас экскурсию и познакомлю с прекрасными людьми, чьи рожи вам придётся видеть ближайший месяц, если погода будет нам благоволить. — Тон пирата сочился неподдельным добродушием, а на губах играла лёгкая улыбка.
— Начну с себя — капитан Хоксворт, к вашим услугам. Вот этот рыжий здоровяк — он указал рукой на высокого мужчину с рыжей аккуратной короткой бородкой, заплетённой в косу, и с такого же цвета густой копной волос, доходящей до середины спины. — Старший помощник Дрейк. Если вдруг возникнут какие-либо вопросы или проблемы, можете обращаться к нему. Если необходима помощь лекаря, то стоит обратиться к Эйлин, её вы найдёте в трюме и сразу узнаете, только мой вам совет — не соглашайтесь, если она вдруг решит попросить вас помочь с каким-нибудь исследованием. — Продолжая свой рассказ, он вместе с попутчиками спустился в трюм, визуально поделённый на несколько секций. Помимо обширного склада здесь был небольшой лекарский отсек, где недавно упомянутая эльфийка занималась смешиванием эликсиров, большая спальная зона, где отдыхала остальная команда, и некое подобие отгороженной комнаты с парой крепких гамаков и тумбой для вещей, прикреплённой к полу и стене.
— Располагайтесь здесь. Камбуз вы найдёте на палубе, гальюн — на носу. Если имеются вопросы или пожелания, то я готов выслушать.

Эми в отчаянии. Она раз за разом набирает тот же номер, но снова и снова ответа нет, лишь срабатывает чертов автоответчик.

— Доктор? Доктор, да подними же трубку! — кричит она, — Ты обещал найти мою дочь, помнишь? На этот раз я не могу ждать вестей от тебя целых двенадцать лет. Даже если ты еще не нашел Мелоди, даже если что-то случилось... Если ты слышишь меня, то хотя бы ответь мне, не будь трусом! Пожалуйста, я не могу больше... — ее голос в очередной раз срывается, — Не могу просто ничего не знать. Прошу, Доктор, пожалуйста... Я не отстану, пока ты не ответишь! — и тут линия сама собой обрывается, — Да... Да чтоб тебя! — она в ярости бросает телефон.

Такого еще не случалось. Неужели Доктор действительно там, но просто не хочет с ней говорить? Ривер тоже не появляется. Сбросив на них, словно бомбу, информацию о том, что она и есть Мелоди, та просто исчезла без следа. Словно это их последняя встреча. Эми не хочет в это верить — в то что они оба просто оставили и ее, и Рори одних. Но если так будет продолжаться дальше, то других версий просто не останется.

— Что случилось? — на крик Эми прибегает Рори, даже не выпустив из рук свой ноутбук. Он занят тем, что просматривает все доступные новости в надежде отыскать хоть какую-то зацепку, намекающую на то, что Доктор может находиться на Земле и в одном с ними времени. — Он что-нибудь ответил тебе?

Эми отрицательно качает головой, готовая вот-вот расплакаться. Рори молчит, откладывает наконец компьютер в сторону и просто как можно крепче ее обнимает. Он долго сомневается, пытаясь найти хоть какие-то слова утешения, но стоит ему наконец раскрыть рот — как его прерывает звук резко распахнувшейся и так же быстро захлопнувшейся входной двери.

Оба вздрагивают и обмениваются взглядами. В эту секунду они уже готовы надеяться на любое чудо. Но из соседней комнаты доносится лишь с детства знакомый раздражающий голос:

— Эй-эй! — провозглашает Мэлс и, когда ее друзья наконец выбегают в гостиную, добавляет: — Срочная доставка для Миссис и Мистера Эми Понд!

— Как ты здесь оказалась? — сурово спрашивает Эми, не утруждая себя приветствием, — Ты же говорила, что хочешь начать все с чистого листа и на новом месте?

— Ну, новое место оказалось довольно паршивым, — пожимает в ответ плечами Мэлс, — А лист... скажем так, он больше не так уж и чист.

— Мэлс..! — начинает было снова Эми в негодовании, но Рори ее останавливает, не желая сейчас слушать их перепалку.

— Как ты сюда добралась? И откуда у тебя ключи? — интересуется Рори.

— Да ладно тебе! Будто мне нужны ключи от такого замка! Вот если бы я попала в настоящую, хорошую тюрьму, то тогда-а-а...

— Мэлс! — тут уж Рори обрывает сам себя, потирая пальцами виски и обещая себе разобраться с замком позже, — Так как ты добралась?

— На машине, конечно.

— Откуда она у тебя?

— О, это очень интересная история! Есть один парень, он пару раз меня подвозил... В общем, прежде чем он снова хватится своей машины, я обязательно успею ее вернуть.

— Мэлс, — Эми устало вздыхает, — Прости. У нас сейчас правда нет времени на все эти твои приключения. Но обещаю, — ее голос снова звучит как у настоящей «взрослой», — Мы еще обязательно об этом поговорим.

— Окей, ма-а-ам, — Мэлс привычно закатывает глаза, — Но если честно, я надеялась, что на этот раз наконец-то приключение у нас будет общее. Я ведь действительно принесла вам обоим письмо.

Она достает конверт и выразительно вертит им перед глазами Эми и Рори.

— Что это? — Рори хмурится, хотя его сердце болезненно замирает от снова вспыхнувшей надежды, — И кто тебе это передал?

— О, это еще одна очень интересная история! Представляете, иду я такая вечером одна, и тут... Бах! Бух! — Мэлс отчаянно жестикулирует, так что Эми очень сложно становится уследить за рассказом, — Огни всякие, вспышка справа, вспышка слева! Я уж было думаю, ну наконец-то свезло! И ко мне прилетел какой-то отпадный тип вроде Доктора как у Эми. Но увы, появляются какие-то мутные ребята, уточняют мое имя и тупо вручают послание для моих друзей детства. И тотчас растворяются в воздухе. Я так расстроилась, что даже конверт не раскрыла, честное слово! Ну и, конечно, на следующий же день рванула к вам.

На этом Эми не выдерживает и выхватывает из рук Мэлс конверт, достает и разворачивает одну-единственную тоненькую бумажку.

Послание гласит:

«Последний шанс услышать ту самую Мелодию».

А ниже — какой-то набор из цифр и символов.

— Это что за абракадабра? — Рори, вместе с ней рассматривающий послание, абсоютно растерян.

— Это не абракадабра, это координаты! — воодушевленно отвечает Эми, — Звездные координаты во времени и пространстве. Я видела, как что-то похожее Доктор использовал, чтобы задать точку приземления ТАРДИС! Там наша Мелоди!

— Оке-ей, — Мэлс смотрит на них двоих как на умалишенных, — Я так понимаю, для полного счастья нам нужен этот твой Доктор? Ну так в чем дело? Позови его.

— Не могу, он не отвечает на звонки!

— Ну... Говорят, некоторые инопланетяне общаются с помощью кругов на полях, — задумчиво произносит Мэлс, — Всегда хотела это попробовать. И машина у меня подходящая. Поехали?

***

Спустя пару часов, Рори, Эми и Мэлс уже мчатся на невероятной скорости по кукурузному полю. Рори за рулем, а Эми рядом руководит каждым поворотом машины. Мэлс же, выдворенная на заднее сидение, вовсю пытается вмешиваться.

— Прекрати сейчас же! — то и дело кричит ей Эми, — Мы пытаемся написать не «Dick», а «Doc»..!

— Ну, судя по тому, что ты о нем сейчас рассказала, разница-то невелика! — парирует та.

Рори упорно старается игнорировать их спор и слушать лишь указания Эми, чтобы не сойти с ума и окончательно не потерять управление автомобилем. Наконец, он слышит отчаянный крик обеих девушек:

— Стоп! Стоп! Сто-о-оп!

И останавливает машину на середине гладко вытоптанного ими же круга, прямо перед непонятно откуда возникшей синей полицейской будкой.

Альмарант только накрывали вечерние сумерки, люд начинал собираться: кто по домам, кто по дама легкого поведения и не отягощённым моралью, да принципами заодно, а кто-то и заваливал в ближайшую таверну, да бы отпраздновать новый конец дня. Жизнь шла своим чередом вообщем-то.

В это же время покуда люд занимался своими обычно-вечерними делами, в одной непримечательной гостиницы, под вывеской которой притаилась печатка одной занимательной «организации», в комнате происходило нечто довольно занимательное. Если бы какой человек сейчас заглянул в снятое помещение, то застал бы интересное зрелище: бродящий по небольшой комнатушке молодой человек, растрепанный, даже можно сказать — взмыленный. Помятая бледно-белая рубашка была примером неопрятности: несколько пуговиц были расстегнуты оголяю шею и небольшую часть груди юноши, рукава небрежно закатаны, а левая нижняя часть рубашки выбивалась из под брюк, в то время как вторая часть была крепко схвачена «пленом» простого ремня. Не дорогую комнатушку украшали собою так же кровать, на которой сейчас скомкано валялся поношенный темный плащ, из складок которого за юношей следили десятки красных глазок, иногда можно было расслышать и приглушенный писки. Казалось бы «обитатели» плаща делились впечатлениями об состояние Грея, что сейчас мерил шагами комнатушку 3 на 3 метра. Завершающей частью комнаты можно было бы считать небольшой стол, на стул. Хотя вернее будет сказать, что изюминкой служил не столько стол, сколько факт того что на нем сейчас покоилось.

Шатающегося сейчас по комнате молодого человека звали Сильвером и так уж сложилось, что в свои неполные пятнадцать он был одним из мастеров-воров местного «филиала» Гильдии. Не давеча как несколько часов назад молодой воришка вернулся с одного довольно странно пахнущего дела.

Если свести все к простому пересказу событий, то дело то складывалось так: несколько дней назад в филиал Гильдии пришел заказ на кражу одной вещицы. Изложенная в заказе информация сводилась к тому, что вещицу привезет в портовый город кораблем один зажиточный торговец, наиболее вероятно что остановится оная персона в арендованном особняке в богатой части города. Единственное, что было известно же о «цели» кражи, что это будет резная шкатулка из красного дерева.

Та самая шкатулка, что сейчас покоилась на столике в комнате гостиной, которую мерил шагами молодой человек. Ну и еще стоит добавить, что шкатулку облюбовали несколько мышек, ползая по ней и «обследуя».

В общем не долго думая, глава местного отделения воровского «дома» сплавил заказ прямиком в ручки серебровласого юноши. Первоначально Грей отнесся к делу с легким пренебрежём, ведь вынести шкатулку для него не представляло труда. Что собственно он и провернул. Правда как выяснилось в ходе «дела» — кто-то постарался облегчить работу вору по максимуму. Иначе объяснить трупы охраны купца обнаруженные его маленькими шпионами в арендованном поместье, было ну не как нельзя. Либо заказчик решил убрать всех кто знал о шкатулке, а это значило что и самого исполнителя заказа тоже ожидает довольно незавидная участь, чего молодой вор ну никак не желал. Либо же кто-то третий влез во все это дело, что тоже приносило мало хорошего для паренька.

Так еще и шкатулочка то была не так то и проста, явно магический артефакт хранения, который сходу не вскрыть. Уж точно мастера взлома ТАКОГО уровня чар, что наложены на деревяшку, в ближайших месяцах пути от Альмаранта вряд ли найдешь. И тут само собой вскрывался довольно неприятный факт — такой вещью вряд ли бы владел какой-то там купец. А значит что выходит? Правильно: купец и не купец вовсе. Скорее всего либо представитель аристократии высокого уровня, что плохо. Либо же представитель королевского двора — а это уже было чертовски плохо. Ведь тогда и заказчик у дела был явно не простой, а значит угроза для жизни молодого человека была просто со всех сторон. Не было доверия даже к «родной» Гильдии, те скорее всего без разговоров продадут Сильвера либо нанимателю, либо страже — уж натуру своих «товарищей» он значил прекрасно.

Альмарант только накрывали вечерние сумерки, люд начинал собираться: кто по домам, кто по дама легкого поведения и не отягощённым моралью, да принципами заодно, а кто-то и заваливал в ближайшую таверну, да бы отпраздновать новый конец дня. Жизнь шла своим чередом вообщем-то.

В это же время покуда люд занимался своими обычно-вечерними делами, в одной непримечательной гостиницы, под вывеской которой притаилась печатка одной занимательной «организации», в комнате происходило нечто довольно занимательное. Если бы какой человек сейчас заглянул в снятое помещение, то застал бы интересное зрелище: бродящий по небольшой комнатушке молодой человек, растрепанный, даже можно сказать — взмыленный. Помятая бледно-белая рубашка была примером неопрятности: несколько пуговиц были расстегнуты оголяю шею и небольшую часть груди юноши, рукава небрежно закатаны, а левая нижняя часть рубашки выбивалась из под брюк, в то время как вторая часть была крепко схвачена «пленом» простого ремня. Не дорогую комнатушку украшали собою так же кровать, на которой сейчас скомкано валялся поношенный темный плащ, из складок которого за юношей следили десятки красных глазок, иногда можно было расслышать и приглушенный писки. Казалось бы «обитатели» плаща делились впечатлениями об состояние Грея, что сейчас мерил шагами комнатушку 3 на 3 метра. Завершающей частью комнаты можно было бы считать небольшой стол, на стул. Хотя вернее будет сказать, что изюминкой служил не столько стол, сколько факт того что на нем сейчас покоилось.

Шатающегося сейчас по комнате молодого человека звали Сильвером и так уж сложилось, что в свои неполные пятнадцать он был одним из мастеров-воров местного «филиала» Гильдии. Не давеча как несколько часов назад молодой воришка вернулся с одного довольно странно пахнущего дела.

Если свести все к простому пересказу событий, то дело то складывалось так: несколько дней назад в филиал Гильдии пришел заказ на кражу одной вещицы. Изложенная в заказе информация сводилась к тому, что вещицу привезет в портовый город кораблем один зажиточный торговец, наиболее вероятно что остановится оная персона в арендованном особняке в богатой части города. Единственное, что было известно же о «цели» кражи, что это будет резная шкатулка из красного дерева.

Та самая шкатулка, что сейчас покоилась на столике в комнате гостиной, которую мерил шагами молодой человек. Ну и еще стоит добавить, что шкатулку облюбовали несколько мышек, ползая по ней и «обследуя».

В общем не долго думая, глава местного отделения воровского «дома» сплавил заказ прямиком в ручки серебровласого юноши. Первоначально Грей отнесся к делу с легким пренебрежём, ведь вынести шкатулку для него не представляло труда. Что собственно он и провернул. Правда как выяснилось в ходе «дела» — кто-то постарался облегчить работу вору по максимуму. Иначе объяснить трупы охраны купца обнаруженные его маленькими шпионами в арендованном поместье, было ну не как нельзя. Либо заказчик решил убрать всех кто знал о шкатулке, а это значило что и самого исполнителя заказа тоже ожидает довольно незавидная участь, чего молодой вор ну никак не желал. Либо же кто-то третий влез во все это дело, что тоже приносило мало хорошего для паренька.

Так еще и шкатулочка то была не так то и проста, явно магический артефакт хранения, который сходу не вскрыть. Уж точно мастера взлома ТАКОГО уровня чар, что наложены на деревяшку, в ближайших месяцах пути от Альмаранта вряд ли найдешь. И тут само собой вскрывался довольно неприятный факт — такой вещью вряд ли бы владел какой-то там купец. А значит что выходит? Правильно: купец и не купец вовсе. Скорее всего либо представитель аристократии высокого уровня, что плохо. Либо же представитель королевского двора — а это уже было чертовски плохо. Ведь тогда и заказчик у дела был явно не простой, а значит угроза для жизни молодого человека была просто со всех сторон. Не было доверия даже к «родной» Гильдии, те скорее всего без разговоров продадут Сильвера либо нанимателю, либо страже — уж натуру своих «товарищей» он значил прекрасно.

— Ах, да, Эдвард, — Агата прячет смущение за ладонью, закрывающей губы. — Прости, я еще не различаю вас с братом. — Произносит она мягко, почти извиняющимся тоном.

Вчера во время бала дебютанток она и не поняла сразу, что близнецов двое. В голове все перемешалось: шум оркестра, шорохи платьев, плывущие мимо лица, разговоры, бокалы… И он — Кристофер. Или не он? Два лица, два отражения — как в зеркалах, выставленных напротив друг друга. Одинаковые улыбки, костюмы — под копирку. И в ее измотанном сознании они слились в одного. Сейчас даже странно: как это выглядело со стороны? Наверное, нелепо. Но и неизбежно, если задуматься.

«Но все равно — неловко», — сердце на миг сокращается, словно неудачно поймало ритм. Но Агата тут же справляется и почти механически на ее лице проступает спокойствие — не холодное, не надменное, а выработанное. Закаленное в разных нелицеприятных ситуациях, вышколенное Аннет. Как пальцы программиста помнят клавиши, так и ее лицо помнит нужную маску. Эмоции — роскошь, которую она не может себе позволить. Не сейчас.

После Бала, после той чертовой люстры, после ночи, разорванной паническими мыслями и навязчивыми образами, она дала себе слово: беречь себя. Ресурс — это воздух. И если она не хочет захлебнуться в собственной тревоге, то должна научиться его экономить. А перепутать братьев — не слабость. Это просто ошибка, на которую имеет право человек, чья реальность больше похожа на нервный срыв, чем на вальс.

«Такое могло случиться с каждым», — убеждает себя Агата и переводит взгляд на мужчину перед собой.

Ее глаза ненадолго задерживаются на Эдварде, и с легким удивлением она замечает, что он ей... нравится. Именно сейчас. В джинсах, простой футболке и синей куртке, с небрежно упавшими на лоб волосами. Он выглядит по-настоящему живым — не сошедший с глянца, без наигранной светскости. В этом облике есть что-то подкупающее: теплое и искреннее. И от этого с ним становится немного легче дышать.

— Присаживайся, если у тебя есть время, — говорит она уже увереннее и кивает на свободное кресло напротив. — Честно говоря, я рада тебя видеть.
Она чуть поворачивает к нему меню, жестом предлагая присоединиться:
— Может, позавтракаешь со мной?

За спокойным и доброжелательным голосом — невысказанная благодарность за то, что он подошел и стал якорем в утре, пропитанным тревогой. В груди все еще тянет — воспоминание о падении люстры не дает покоя. Сердце все утро будто в тисках. Но его голос звучит так спокойно, так по-человечески, и это… немного лечит.

Легкий ветерок пробегает по террасе, касается ее волос и портьер за стеклянными дверями. Воздух свеж и еще не успел прогреться, пахнет кофе и чем-то горьковато-сладким — может, цветами, что цветут где-то за углом. Солнце мягко прикасается к коже, как бы проверяя: выдержит ли она новый день.

— Я в порядке. Ну… насколько вообще можно быть в порядке после такого. — Салфетка в ее пальцах медленно мнется — тонкими, почти прозрачными движениями. Она тут же это замечает, кладет ее на стол, будто извиняясь перед тканью. — А как вы с братом?

И тут же в голове — голос Аннет. Холодный, выверенный.

«Не говори о своем. Не показывай слабость. Сохраняй лицо», — в светском обществе нельзя позволять себе рефлексии. Станешь уязвимой — и тебя сомнут, как тонкий бокал. Тетушка бы смерила ее взглядом, полным молчаливого укора. Агата чувствует это почти физически — тень строгой женщины, которая воспитала в ней дисциплину, ответственность и стойкость. Даже ценой внутренней пустоты.

Но тетушки рядом нет. А Эдвард — здесь. И она позволяет себе чуть сбиться с курса. Совсем чуть-чуть. Хотя бы на завтрак. Пока не настало время ехать в больницу — к упрямому, язвительному, живому Алексу, который наверняка встретит ее парой колких шуток, не выдав и грамма страха. Он всегда так делает. Даже когда, по сути, был в шаге от гибели.
А сейчас… сейчас перед ней сидит другой человек, и с ним — спокойнее.
Пусть мир еще шатается под ногами, но этот момент — устойчив. И за него Агата цепляется обеими руками.

Счастье — хрупкое, призрачное, реальное.
Счастье, о котором Рукия не смела даже мечтать.

Все эти 40 лет были изнурительно болезненными, переворачивающими ее жизнь с ног на голову, полными дезориентации и горечи. Каждый день, прожитый без него, вел к деморализации. Рукия очень хотела бы остановить процесс упадка: вернуть жизненные силы, зажечь огонь в глазах, но как бы она не пыталась мужаться — без него все было не так; до падающих из рук вещей, бардака в голове, сомнительных успехов в обучении и продвижении по службе. Все эти 40 лет складывалось впечатление, что она одета в невероятно узкое кимоно, сковывающее шаги. Она буксовала на месте, но избавиться от мрачных одеяний не могла. Шаг за шагом пыталась двигаться дальше, но оставалась на месте.

Проговорив обиды, она почувствовала облегчение: и моральное, и физическое. Словно плотно затянутую ткань ослабили, позволив ей вдохнуть полной грудью. Вдохнуть и, наконец, украдкой почувствовать себя живой, а не переломанной и сломленной.

Она смотрит на него из-под полуопущенных ресниц и тепло улыбается. В руках греет тяван с давно остывшим чаем; и просто радуется импульсивности и эмоциональности лейтенанта. Несмотря на шебутных Котетцу и Коцубаки, ей порой не хватало громогласного и порывистого Ренджи. Его никто не смог бы заменить — и никто не заменил. На первый взгляд Ренджи кажется, как говорят в Мире живых, крутым парнем, уверенным в себе и способным накостылять любому обидчику, слишком успешным для всех миров и их пересечений, но сейчас она видит — он слишком много храбрился и храбрится до сих пор. Она это даже не видит, а чувствует кожей — так, словно они стали единым целым, слишком сильно переплетясь душами.

«Знаешь, за эти сорок лет я столько всего хотела тебе рассказать — украдкой даже думала завести дневник и записывать туда мысли или события, которые… ты бы оценил. Которые меня зацепили за живое. А сейчас я смотрю тебя и все слова, все переживания кажутся ничтожными. Ренджи, я просто рада, что ты рядом. Снова. Как и раньше. И большего мне не нужно».

Где-то в глубине души Кучики бережно хранила хрупкую надежду, что они воссоединятся — может, все и не будет как прежде, но…

она просто не могла позволить себе думать, что работая в одной организации и имея хоть одну точку пересечения, — Бьякую — они всю жизнь будут порознь.

Поэтому, находясь в его объятиях, она словно пытается надышаться им — пропитаться целиком и полностью, чтобы потом вспоминать об этой судьбоносной ночи. Ночи, с которой их отношения продолжились — новым витком, новым дыханием. Морозным, обжигающим. Заставляющим оставить под толщей льда все, что заставляло нутро скручиваться штопором под натиском боли.

Их разговор настолько увлекательный, что за окном даже стихает ветер — прислушивается к громкому смеху и едва различимым словам, насыщается атмосферой рая в шалаше [кабинете, заваленном бумагами]; радуется их близости и душевному равновесию, на чаше весов которых — их детство и все невзгоды, прошедшие рука об руку.

— Да, сейчас, — кривя губы в привычной лукавой усмешке, тихо произносит Ру, все еще не желая выпускать Ренджи из объятий, — когда, если не сейчас?

Их авантюры никогда не отличались изощренностью или глубиной проработки плана. Они действовали нахрапом, — так, как и принято в Руконгае — поэтому и сейчас, толком не осознавая последствий, она поддается собственноручно выдуманному плану легко — без тени сомнения, в душе радуясь легкости Ренджи. Если рассуждать здраво и оценивать риски — им стоило бы остаться в казармах шестого отряда и не выходить до утра, [потому что караульные, патрулирующие Сейрейтей, могут быть достаточно суровы как с рядовым офицером, так и с лейтенантом]. Распорядок дня, как говорил Бьякуя, одинаков для всех — и любой нарушитель понесет заслуженное наказание.

Но ведь законы созданы для того, чтобы их нарушать, правда?

Ни одно наказание за нарушение комендантского часа не стоит и минуты, проведенной рядом с Абараем на очередной вылазке; [ради него она готова скатиться вниз по карьерной лестнице и лишиться высокого родового статуса]. Кучики ни секунды не сомневается в гениальности бредового плана — так, как не сомневается ребенок, на зло маме отмораживающий уши. Заливаясь тихим хохотом под порывистое «узнаю свою Ру», она соскальзывает с его коленей, тонкими пальцами сжимая грубую ткань униформы.

Он настолько близко, что у нее вновь перехватывает дыхание. Кучики медленно [натужно] выдыхает, потупив взгляд как школьница, которая впервые влюбилась; ей страшно признаваться себе в том, что она отвыкла от близости Ренджи [и любого другого мужчины] — будь то похлопывание по плечу или поддерживающие объятия. Сейчас она чувствует себя ссохшейся хрупкой веточкой сакуры, которая готова сломаться под грубыми руками от одного неловкого движения, но этот страх, уверена она, необоснован — Ренджи не причинит ей вреда.

Никогда не причинял.

В лунном свете Сейрейтей прекрасен — настолько, что у Рукии перехватывает дыхание, едва они оказываются за пределами казарм шестого отряда. Длинные извилистые проулки ничем не подсвечены, свет в других казармах давно уже погас. Всегда шумный город сейчас похож на спящего ребенка, затихшего после очередного сумасшедшего дня. Кучики скользит взглядом по переулкам-артериям, ведущим в разные части Сейретея, пока взглядом не упирается в поместье, возвыщающееся вдали.

Подсвеченная бездымными светильниками входная группа — единственное скудное освещение во всем городе.

Если они пойдут в ее дом как обычно, — напролом — могут возникнуть легкие трудности, связанные с нарядом, патрулирующим районы Сейрейтея; и, даже несмотря на то, что она направляется в собственные покои, отвественности не миновать: комендантский час распространяется на всех; даже на владельца лейтенантского шеврона.

Она колеблется, судорожно обдумывая его вопрос. Рукия привыкла пользоваться главным входом и, откровенно говоря, за все время проживания в особняке ей элементарно не_хватило_ума поискать лазейки — и речь даже не о черных входах.

«Но вариант точно должен быть, иначе как на территорию попадала Ячиру с женским клубом?»

Перемахнуть через забор, ограждающий дом клана от внешнего мира, конечно, будет самым простым вариантом… но они не ищут легких путей. Осматриваясь, она указывает пальцем на вход, где примерно в это время должна проходить смена караула.

— Давай через восточный вход. Пока они там будут лясы точить, мы прошмыгнем, — срывающимся шепотом произносит Рукия, указывая рукой в сторону нужных ворот.

Она оказалась права: смена дежурных происходит спустя несколько минут после того, как Абарай оказывается у нужных дверей. Неотрывно глядя на своих же слуг, Кучики первой проскальзывает на территорию поместья, махнув рукой Ренджи.

— Пошевеливайся, — одними губами произносит, переминаясь с ноги на ногу. Ей сложно поверить, что их план действительно удался и они не провалились: их не заметили [наверное], да и здесь, судя по всему, им уже ничего не угрожает.

От восточных ворот до пруда с карпами, которых выловила Ячиру, буквально подать рукой; и нужное расстояние они преодолевают за считанные секунды, переходя на мерцающий шаг. Вода, переливами отражающая свет луны и блеск звезд, спокойна — лишь изредка покрывается тонкой рябью от легких порывов ветра, плещась в берегах. Здесь, у водоема, совершенно иной воздух: свежий, одурманивающий; вызывающий глупую улыбку.

Игриво глядя на Ренджи, Рукия сбрасывает обувь, закатывает хакама и ширтаге, подходя ближе к краю воды.

— Шалость почти удалась? — тихо смеясь, произносит шинигами, пальцами ноги касаясь прохладной воды; оставляя конечное решение за ним — действительно ли они поплавают в свете луны или лишь посидят на берегу?

- Отголоски прошлого всегда правдивы, лишь интерпретации отличаются, - отвечает он как можно нейтральнее, - когда ты читаешь книгу, ты не можешь прожить событие, описанное в ней, лишь опыт автора. Тень же... призраки воспоминаний этого мира в ней, он не искажены чужим взглядом. Поэтому в них на самом деле можно жить.
Это то, что Солас делал не одно тысячелетие, когда его сон прерывался лишь несколько раз, позволяя бродить по миру как сомнамбул. Единственное различие с пробуждением - сейчас он может на что-то повлиять.
Его уши готовы дернуться, когда Коул озвучивает чью-то очередную мысль. Может, этот вывод родился сам собой - у кого-то из них или у всех сразу - и повис в воздухе, неосознанно, ожидая пока Коул оформит его в готовое предложение.
А, может, он отвечает ему. Только что в его случае хуже смерти - смотреть, как мир разрушает собственная недальновидность, подкормленная гордыней, потеряв возможность это остановить, или наконец проснуться и предстать перед выбором из мириад решений, ни одно из которых не сможет залечить эту непрекращающуюся кровоточить рану на его душе?
Солас кивает и следует за Эланной. В полумраке коридора со спины ее тень от ее волос ложится легкими волнами на спине, снова относя его в прошлое. Они с Митал были абсолютно разными, но в какие-то моменты становились невероятно похожи.
Ему даже не нужно осматривать помещение, чтобы знать, что за статуя там стоит, кому она посвящается и почему. Это можно было бы принять за алтарь или комнату поклонения - неопытный историк сделал бы такой выбор, даже не задавшись вопросом, почему символ другого божества находится в помещениях, которые принадлежали Митал.

- Я уверен, что когда он здесь, то слушает каждое наше слово и докладывает прямиком Эльгарнану. - Фелассан касается воды кончиком большого пальца ноги - зачем-то он всегда делает это правой, оставляя левую в сапоге, застегнутом на все ремешки.
- Он не настолько глуп, - Солас отвечает почти шепотом, но эхо купальни разносит его слова по всей комнате. - Да и путь бы ему сюда был тогда закрыт.
- Может, он слушает нас прямо сейчас, - его кончики рта вздрагивают - это улыбка или испуг?
- Это легко проверить. Эй, Диртамен, ты нас слышишь? - он едва удерживает смешок, глядя на то, как и без того большие глаза Фелассана округляются до размера магической сферы. - Нет, он просто пытается казаться послушным сыном.
- Вы же знаете, что я вас слышу? - Солас чувствует ее строгий взгляд у себя на затылке. Ее шаги бесшумны, но он все равно знает, что она приближается. Ее руки ложатся на его влажные плечи, лениво разминая. - Он просто медитирует.
Он одинок, - думает Солас. Несмотря на то, как сильно он презирает Диртамена, где-то в глубине его переполненной гневом души все еще тлеет сочувствие. Если бы его собственная душа раскололась на две половины, обреченные теперь существовать в двух разных телах, а затем одна из них просто исчезла, ему бы тоже было одиноко.
И если бы у него была мать, он бы пошел к ней за утешением.

- Это сова. - Сотни веков практики научили его удерживать невозмутимо серьезное выражение лица, но он не может удержаться и, пока Сэра не видит, подмигивает Эланне.

- Отголоски прошлого всегда правдивы, лишь интерпретации отличаются, - отвечает он как можно нейтральнее, - когда ты читаешь книгу, ты не можешь прожить событие, описанное в ней, лишь опыт автора. Тень же... призраки воспоминаний этого мира в ней, он не искажены чужим взглядом. Поэтому в них на самом деле можно жить.
Это то, что Солас делал не одно тысячелетие, когда его сон прерывался лишь несколько раз, позволяя бродить по миру как сомнамбул. Единственное различие с пробуждением - сейчас он может на что-то повлиять.
Его уши готовы дернуться, когда Коул озвучивает чью-то очередную мысль. Может, этот вывод родился сам собой - у кого-то из них или у всех сразу - и повис в воздухе, неосознанно, ожидая пока Коул оформит его в готовое предложение.
А, может, он отвечает ему. Только что в его случае хуже смерти - смотреть, как мир разрушает собственная недальновидность, подкормленная гордыней, потеряв возможность это остановить, или наконец проснуться и предстать перед выбором из мириад решений, ни одно из которых не сможет залечить эту непрекращающуюся кровоточить рану на его душе?
Солас кивает и следует за Эланной. В полумраке коридора со спины ее тень от ее волос ложится легкими волнами на спине, снова относя его в прошлое. Они с Митал были абсолютно разными, но в какие-то моменты становились невероятно похожи.
Ему даже не нужно осматривать помещение, чтобы знать, что за статуя там стоит, кому она посвящается и почему. Это можно было бы принять за алтарь или комнату поклонения - неопытный историк сделал бы такой выбор, даже не задавшись вопросом, почему символ другого божества находится в помещениях, которые принадлежали Митал.

- Я уверен, что когда он здесь, то слушает каждое наше слово и докладывает прямиком Эльгарнану. - Фелассан касается воды кончиком большого пальца ноги - зачем-то он всегда делает это правой, оставляя левую в сапоге, застегнутом на все ремешки.
- Он не настолько глуп, - Солас отвечает почти шепотом, но эхо купальни разносит его слова по всей комнате. - Да и путь бы ему сюда был тогда закрыт.
- Может, он слушает нас прямо сейчас, - его кончики рта вздрагивают - это улыбка или испуг?
- Это легко проверить. Эй, Диртамен, ты нас слышишь? - он едва удерживает смешок, глядя на то, как и без того большие глаза Фелассана округляются до размера магической сферы. - Нет, он просто пытается казаться послушным сыном.
- Вы же знаете, что я вас слышу? - Солас чувствует ее строгий взгляд у себя на затылке. Ее шаги бесшумны, но он все равно знает, что она приближается. Ее руки ложатся на его влажные плечи, лениво разминая. - Он просто медитирует.
Он одинок, - думает Солас. Несмотря на то, как сильно он презирает Диртамена, где-то в глубине его переполненной гневом души все еще тлеет сочувствие. Если бы его собственная душа раскололась на две половины, обреченные теперь существовать в двух разных телах, а затем одна из них просто исчезла, ему бы тоже было одиноко.
И если бы у него была мать, он бы пошел к ней за утешением.

- Это сова. - Сотни веков практики научили его удерживать невозмутимо серьезное выражение лица, но он не может удержаться и, пока Сэра не видит, подмигивает Эланне.

Цююань. Кальчаро почти беззвучно шевелит губами, словно пробует это имя на вкус и ощущает внезапное глубокое удовлетворение. Не понимает, почему так и, если уж быть честным, не желает разбираться. У него с собственными чувствами и эмоциями разговор очень короткий. Настолько короткий, что его нет совсем. Рефлексировать Кальчаро не нравится. Зато ему очень нравится, как Цююань ложится на язык. Горько-сладко. Немного тягуче. Один звук плавно перетекает в другой. Такая меланхоличная, давно позабытая мелодия.

Если бы Кальчаро её забывал, конечно.

По всему выходило, что он затолкал воспоминания о тех днях в самый дальний и самый тесный чулан в собственном разуме, но не забыл предварительно оставить всё действительно значимое на видном месте и дальше просто делать вид, что не понимает, почему любит хуанлунские сухпайки или звуки флейты. Или зачем таскает с места на место старую потрепанную куртку. Почему порой сжимает её в руках и проверяет, не пропала ли куда пачка сигарет. Как будто она кому-то, кроме него, блядь, нужна. Он ведь даже не курит. Какая невыразимая тупость. Сидеть, сжимая чужую куртку в руках, и щупая пачку сигарет в кармане. Кальчаро однажды, делая это, подумал, что он, воистину, какая-то самозабвенно преданная хуй пойми чему – и кому – псина.

Они почти не разговаривали. Лишь Цююань изредка вворачивал короткие и сухие фразы, иной раз они в принципе состояли буквально из пары слов: «Вот, ешь» или «Держи, пей». Мужчина держал дистанцию, это понятно; он просто делал свою работу, с чего бы проникаться внезапным сочувствием или жалостью к очередному обездоленному ребёнку? Сам Кальчаро, впрочем, расстояние между ними тоже сокращать не спешил и так же сторонился собственного спасителя. Таким образом, в то время они именами не обменивались. Как оказалось, это совсем не помешало Кальчаро бережно сохранить те воспоминания. Он испытывал благодарность. И в некотором смысле – привязанность. Даже если пытается это отрицать и делать вид, словно происходящее сейчас – исключительно выплата старого долга, не больше.

— Но более я не агент.

Слыша это, мужчина оглушительно громко фыркает.

— Пф-ф-фт, — он закатывает глаза так сильно, словно пытается увидеть собственный мозг, — ага, бля, как скажешь, не_агент.

Мужчина в этот бред не верит. По его мнению, агенты «бывшими» бывают только в своих могилах.

— Надеюсь, что у тебя нет приятелей не_агентов, которые будут шароебиться вокруг и тебя искать, — добавляет Кальчаро спустя пару мгновений. С военными (включая Цзияна и его подчиненных) у него проблем не было – обычные солдаты, простые как сапог. С ними хоть ясно, кто за что сражается. А вот эти теневые выблядки из тайных или не очень тайных спецслужб – с ними нихера непонятно. Кому верны, за что верны и какие методы будут использовать.

До Амары, похоже, в этот момент доходит, почему Цююань здесь. Она уходит, решая оставить мужчин наедине. Кальчаро её не останавливает.

Только сильнее сжимает свои плечи, а его светлый, льдисто-голубой, взгляд описывает беспорядочные круги по небогатому убранству лазарета. Смотреть куда угодно, лишь бы не на Цююаня, а ведь желание взглянуть на него так и зудит на периферии сознания. Теперь, когда он знает имя своего спасителя, кажется, будто и лицо его выглядит иначе — словно очертания вдруг обрели смысл, который раньше ускользал. Глупости. По дороге в лагерь Кальчаро уже успел его рассмотреть; едва ли прошедшие несколько часов могли кардинально поменять облик бамбукового мечника. Или, тем более, озвученное вслух имя. В конце концов, на внешности Цююаня, казалось, и прошедшие годы никак не отразились. Может быть, это какое-то стрёмное хуанлунское колдунство?.. Что Цзиян, что Цююань – на свои годы не выглядят. Они там, в Хуалуне, будто все застыли в одном моменте взросления.

Почти бесшумно выдыхая через нос, Кальчаро делает нерешительный шаг вперед и бросает быстрый взгляд на Цююаня. Опасения мужчины бессмысленны, ведь мечник не сможет увидеть, как пристально кто-то рассматривает его лицо. Так что Кальчаро, помедлив, сдвигается еще немного вперед.

Да, всё то же самое, что и прежде. И два часа назад, и пятнадцать лет назад. Те же тонкие, изящные и мягкие черты. Такое лицо могло бы принадлежать художнику или музыканту. Какому-нибудь охренительно высокодуховному ценителю тонких материй, до которого Кальчаро со своим воспитанием псины подзаборной не допрыгнет даже со стремянки. В детстве он, конечно, ни о чем таком не думал; лицо как лицо. Ничего примечательного в Цююане десятилетний Кальчаро не замечал. Что не помешало ему запомнить, под каким углом мягко изгибаются тонкие губы, когда мужчина о чем-то задумывается. Или как он сводит тонкие брови вразлет, если чем-то недоволен. Где-то в хуанлунских книгах Кальчаро прочел, что их, такие брови, еще называют «брови феникса»; действительно, выглядит это необыкновенно.

Разве что в серых глазах, легонько подернутых сизой дымкой, стало вдвое больше меланхолии. Или безразличия?.. Словно ничто в этом мире не способно по-настоящему взволновать Цююаня. Он и пятнадцать лет назад выглядел абсолютно равнодушным ко всему, что его окружает. Строго говоря, это и была одна из тех причин, по которым Кальчаро тогда сбежал при случае. Да, Цююань был силен и мог защитить десятилетнего мальчишку, однако пугал он его тоже нешуточно. Кто же знает, чего ждать от человека, который испытывает весьма очевидное безразличие ко всему вокруг?.. Сегодня с безразличием спас. Завтра может с тем же безразличием продать. Так Кальчаро подумал в детстве прежде, чем принял решение удрать при первом удобном случае.

Теперь же… ох, теперь же изящное лицо Цююаня и вовсе застыло. Он ведь посреди чужого лагеря. Да, раны перевязали, но кто знает, что у незнакомцев на уме на самом деле?.. Может, его в относительный порядок-то привели, чтобы он донёс свою цену до рынка, где торгуют судьбами.

Но Цююань пугающе бесстрастен. На красивом лице мужчины нет и тени эмоции. А его глаза, глаза слепца, похожи на две луны, замершие в сером пасмурном небе.

Весь он – словно вмерзший в заледеневшую озерную воду ночной цветок. Прекрасен. Недосягаем. Уникален. И давным-давно погиб от холода.

А был ли смысл спасать того, кто и жить-то не особенно торопиться?..

Кальчаро, скривив губы, рывком поворачивает голову. Чушь какая. Смысл есть всегда. Он свой выбор сделал; что там дальше и как сложится жизнь Цююаня ему должно быть безразлично.

— «Каль» — то есть Кальчаро? — подает голос мечник.

Лидер Гончих вздрагивает и кивает. У него уходит целое мгновение на то, чтобы вспомнить, что с Цююанем хочешь не хочешь – надо словами через рот.

— Ага. Кальчаро, — пожимая плечами, он отворачивается и прилагает все усилия к тому, чтобы успокоить своё рваное сердцебиение. Еще немного и от силы, с которой мужчина пальцами сдавливает свои плечи, на коже отпечатаются синяки.

И чего так переживать? Раньше ведь не переживал так сильно. Что изменилось?

Пятнадцать лет назад, в конце концов, всё было гораздо проще!

Но, очевидно, именно это и изменилось. Сам Кальчаро изменился за пятнадцать-то лет.

— Если что – я не собираюсь тебе потом счет катать или типа того чёт, — спустя некоторое время выдыхает мужчина, кое-как совладав с самим собой, — я просто отдаю старый долг. Ты наверняка слышал, что «Призрачные гончие» всегда платят по счетам. Так что мы тебя подлатаем и благополучно выпизднем обратно в реальный мир, — Кальчаро пытается звучать безразлично, но голос время от времени теряет твердость, — только хрень свою агентскую убери подальше. Хуев тебе в панамку не напихают, конечно, ты все-таки… э-э… гость типа… я просто не хочу, чтобы мои ребята нервничали. Добро?

Мышцы плеч уже сводить начинает от боли. Мужчина вдыхает через нос, насилу заставляя себя опустить руки, и снова разворачивается к Цююаню. Миссия «не смотреть» благополучно провалена. Взгляд сам собой скользит по изящной мужской фигуре, которую скрывает тонкое одеяло. Он выглядит таким беззащитным сейчас. Но Кальчаро не сомневается, что эта хрупкость – иллюзорна. Вне всяких сомнений, Цююань даже в подобном состоянии сумеет удержать меч в руках.

— Днём я поеду в поселок по делам, могу че-нить захватить. Типа там… сладкое? Одежда какая-то?.. Сигареты, я не знаю, — он пожимает плечами, — только Амаре не спались, у неё с этим строго. Увидит и одну половину сигарет в твою жопу затолкает, а вторую – в мою, а мне как-то не улыбается ходить и дым выпердывать как ебучий паровоз, смекаешь?

Фрагменты:

Харуно привела себя в чувства, болезненно надкусив губу, чтобы вернуть себе ясность ума. Куноичи не могла сейчас думать обо всех. Она концентрировалась на том, что происходило здесь и сейчас, и эта сосредоточенность сыграла злую шутку. Разговор Цунаде и неизвестного врага она услышала отчётливо, и этого было достаточно, чтобы руки куноичи задрожали, нависнув над грудной клеткой Неджи. Злость. Беззащитные? Эти Акацки? Что за чушь говорит этот человек? Но дальше прозвучали слова, перекрывшие всё негодование. Истина о том, кем Наруто был для деревни все эти годы. Да, Сакура знала значение слова «джинчурики», но не знала, что это касалось и Наруто. Цунаде когда-то объяснила термин, но умолчала главное. Причину особенности Узумаки, даже предполагаемую причину, почему он отправился в двухлетнее путешествие с Джирайей.

Всё происходящее приняло гнетущий оборот. Куноичи осознала не только то, что узнала, но и то, в какую опасность втянула его сама. Зная бы Харуно всё заранее, не позволила бы Наруто прийти прямо в руки Акацки. Ведь именно за ним они и явились. Наверняка и в Страну Ветра прибыли по той же причине. Всё это осознание стянулось в тугой узел, и развязать его было невозможно простыми словами вроде «всё обойдётся». Сакура сдержалась, зло цыкнув, и тень легла на её зелёные глаза. Страх за товарища, осознание слишком большой истины, всё смешалось в бушующую смесь не самых приятных чувств. Даже пугающих её саму чувств.

Тишина. Сакура погрузилась в состояние, которого раньше не знала, и её техника едва не сорвалась, стоило куноичи позволить уйти мысли дальше. Она подняла взгляд, переполненный жгучей болью, к Цунаде. В памяти вспыхнули слова Неизвестного об оружии… и тут же из чертога разума поднялось одно из самых болезненных воспоминаний Сакуры.

Слова Забузы, обращённые к Хаку:

«Он всего лишь инструмент»

Погружённая в мысли, Сакура почти перестала замечать, что происходит вокруг. Голова наклонилась вниз, и её взгляд, сосредоточенный, но опустевший, был прикован к центру лучащейся чакры.

Невидимая сила ударила по всем вокруг, а те, кто оказался в эпицентре, пострадали сильнее всего. Наступила гробовая тишина. Ни взрывов, ни голосов. И через десять секунд деревню накрыла волна криков боли, слёз и отчаяния. Голосов было так много, что казалось, что они доносятся прямо из головы. Не в силах сдержаться, на глаза Сакуры накатываются горькие слезы. Предательски заболело в переносице, куноичи резко закрыла зелёные глаза, чувствуя, как крупные капли скользнули к шее. Когда распахнула их снова, перед ней клубился густой дым. Он застилал собой почти всю деревню, а огонь окрашивал его в рыжий, почти красный оттенок, поднимаясь к небу и растворяясь в ночной тьме.

— Р.. Ребята, — голос предательски дрогнул. Информация Рикена накладывалась на увиденное. Куноичи сразу сосознала страшную истину: удар пришёлся именно по тому месту, о котором говорил Хьюга.

Наруто не стал впадать в ступор и предпочёл шоку — сопротивление. Он действовал инстинктивно, игнорируя здравый смысл, потому ринулся на выручку столь вероломно. Сакура же ещё какое-то время не могла избавиться от парализовавшего её чувства страха, того самого связывающего тебя по ногам и рукам ужаса. Взгляд её зависает на клубе дыма и бросившегося на помощь товарищам Наруто, стремительно отдаляющегося от неё. Снова он уходил, снова рисковал собой, снова брал на себя всё бремя команды номер семь, вбирал в себя всю боль деревни. А Сакура снова смотрела ему в вслед, не способная сделать шаг.

Это осознание поднимает со дна злость… На себя, на свою беспомощность, на свои слёзы и бессмысленную жертвенность. Куноичи злобно оскалилась, чувствуя, как челюсть смыкается до хруста, ощущает, как вена у виска болезненно пульсирует, как нефильтрованная, первобытная злоба поднимается с самых низов её души. Рука вновь сжалась в кулак, тело охватил невероятный жар от переполняемых куноичи чувств.

«Проклятые Акацки» — пронеслось в ее голове, внутренний голос звучал громче страха, громче биения девичьего сердца, готового вырваться из груди. Злость возвращает ей мнимый контроль, но даже этого хватает, чтобы отбросить страх. Она обернулась, наконец приходя в себя, и попыталась хоть немного сориентироваться в хаосе, который окружал троицу.

Дождь, такой сильный, будто вся ангельская братия решила  разом помочиться на презренных грешников, заливал мрачные улицы, унося утраченную надежду вместе с грязью в сточную канаву… Да, в очередной раз день Джона Константина можно было описать заезженным нуарным клише. Наш антигерой стирал свой плащ под очередным лондонским унылым погодным явлением, предаваясь думам, бывшим мрачнее, чем грозовые тучи.

Это случилось снова. Жизнь всегда намекала Джону «собери манатки и отправляйся жить отшельником на Тибетские горы, Северный или Южный Полюс —  убереги ближнего своего от ходячего источника неприятностей, то бишь себя». В очередной раз Джон послал эти намеки ещё дальше, чем на указанные направления. И в очередной раз пришлось за это поплатиться.

Начиналось все по, в общем-то, обычному для хитрозадого британца сценарию: ночь, паб, одинокая грустная задумчивая девушка, которой негде переночевать, а у него как раз места хватило бы ровно на двоих. Все бы хорошо, если бы Дженни – а именно так её звали —  просто ушла бы на следующий день без лишних разговоров, но ему была интересна тайна грустных и умных глаз, и вот ему постепенно удаётся выведать у неё, что она боялась и одновременно желала рассказать.

А сводился весь рассказ к одной простой истине: все мужики — те ещё мудаки. И да, на этот раз это даже камень не в огород Джона. Поначалу так было. Вот только плащик у Константина был отнюдь не белый, происхождение и натура —  не благородные, а жил он не в сказке. Дженни сбежала от поехавшего крышей бывшего к Джону и это называется «из огня да в полымя». Потому что даже когда Джон —  о, чудо!  —  усиленно дрыгает лапками во имя людей, в наличии которых в своей жизни он крайне заинтересован (да-да, а то, не приведи создатель, альтруистом обзовут), заканчивается это тем, что эти люди огребают по полной и хорошо если ситуация, в которой они оказываются, лучше той, что была изначально  и побудила Константина действовать.

Бывший Дженни был маг, но скверненький.  Константину не стоило особого труда пройдись бульдозером по его уютненько обустроенной жизни и предъявить счет за использование гребаной магии. Только вот придурок вдруг вспомнил, что у него все же есть яйца и что он способен на большее, чем донимать милых девушек, и решил отомстить.

Если бы Константин чуть менее отвлекался на другие дела, давно бы уже скупил все магические книги, ибо нехрен всякой швали магически самообразовываться – в конце концов, он сам лучшее тому доказательство. И вот этот задрот смог проклясть девушку так, что она стала фактически овощем. И когда Джон добрался до него – а тот все же не настолько крут —  выяснилось, что обратить всё он не может. И Константин не может. Сбор информации помог выяснить, что причина в самом сознании Дженни. Она застряла в своих кошмарах и увязла в них слишком глубоко, чтобы выпутаться самостоятельно. Только вот Константин, как было сказано, отнюдь не паладин, и кошмары у него ещё забористее, чем у его подруги —  на это он мог бы поставить свой плащ. Как бы самому не обеспечить себе билет в один конец почти что в ад —  а вы как думали, это же Джон.

И вот мужчина заметил спасительный прямоугольник, ярко выделявшийся на фоне серости столицы —  промо-постер, возвещающий о том, что в городе объявилась одна его давняя  и очень хорошая подруга. Которой он сломал всю жизнь и сейчас задумался о возможности сделать всё ещё хуже.

— Привет, Зи, —  вошедшую в гримерку волшебницу ожидал мужчина, вальяжно развалившийся на стоявшем там диване, положивший ноги на журнальный столик и успевший задымить уютную комнатку. —  Никогда не прощу себе то, что пропустил твой финальный акт, но мне нужно было успеть к своему.

Обычная несерьезная манера говорить и оттягивать суть на потом, но взгляд —  как у кота, который нашкодил и теперь усиленно просит не выгонять его на холод, а принять таким, какой он есть, и простить. Что ни говори, а Затанна всегда была слишком ценна для Константина, чтобы использовать её без подстраховки. Тогда оной был её отец, сейчас —  те высоты, которых она достигла в магическом искусстве (а в ее случае это можно было употребить без желчи и иронии).

(У меня пока нет постов за Дорана, но как только появится, обновлю и вставлю сюда, а пока пусть будет этот)

Гладиаторские бои на Гьеди Прайм — часть традиции, их культуры и развлечение для гостей. Все показательное, исход фактически предопределен заранее. Даже несмотря на это, Фейд-Раута не позволяет себе сражаться спустя рукава. Он прекрасно понимает, чем все кончится. Разве есть шанс у раба, одурманенного эллакой, победить племянника барона — тренированного, в своем ясном уме, да еще и со всех сторон окруженного не только ценными уроками, но и самым лучшим?

Фейд-Раута уже не строит иллюзий. Старый кретин хоть и тратит на его содержание баснословную сумму солари, нанимает ему лучших учителей и тщательно следит, чтобы во время такого представления Фейд-Рауте не угрожала серьезная опасность, но придется ждать долго, чтобы занять его место.
Ничего, главное, чему научился на-барон — это терпение. Возможность не торопиться, наблюдать, делать выводы и собирать в своей голове ценную информацию. Дядя гордится им, будто бы ценным трофеем.
Никакого «смотрите, какой у меня замечательный, умный, красивый и талантливый племянник!».
Не это, не такими словами.
Все иначе.
«Смотрите, сколько усилий я приложил, чтобы вырастить своего драгоценного Фейда-Рауту!».

Перед никчемными дальними родственниками он хвастается вовсе не им, он хвастается собой, используя его. Фейд-Раута злится, хочет наказать его за такое самолюбование, но пока у него нет возможности. Дядя хитер, несмотря на то, с удовольствием на праздниках хлещет вино и жрет деликатесы как не в себя. Дядя наблюдателен и знает все, что происходит в его резиденции, несмотря на то, что вечерами запирается в своей комнате, чтобы очередной красивый мальчик, купленный на невольничьем рынке, его ублажал.
Фейд-Раута готов поклясться, что даже несмотря на плотно закрытую дверь, не пропускающей звуки, сквозь щели сквозит дым от благовоний с мерзким приторным запахом, расползаясь по всей резиденции не хуже самого отвратительного яда.

Фейд-Раута набрался терпения и подыгрывает дяде. Вежливо улыбается и любезен, представляя, с каким удовольствием отравленным кинжалом вырезает из его жирной туши все гравипоплавки — один за другим, а потом смотрит, как эта туша падает с грохотом на пол и барон корчится от яда, что успевает впитаться в его кожу.
Какая жалость, что это всего лишь мечты!
«Пока что», — напоминает себе младший Харконнен, уверенным шагом выходя на арену.

Раб уже его ждет, и на-барон касается колеса регулятора мощности щита. Он включен и гудит, напоминая Фейд-Рауте, что он относительно в безопасности. У раба только его половина. Кожа блестит оранжевым цветом в лучах их тусклого солнца. Дополнительный свет дают прожекторы вдоль арены.
Этим охочим до зрелищ гостям должно быть все идеально видно, так?

Фейд-Раута бросает беглый взгляд в главную ложу. Дядя уже восседает на своем месте. Между его губ, что расползлись в довольной и благосклонной улыбке, зажат тонкий мундштук курительной трубки.
Питер стоит за его правым плечом, щурит свои непроницаемо-синие глаза и поджимает красные губы. Звук гонга возвещает о начале боя.

Противник, одурманенный наркотиками, кидается на него моментально, но Фейд-Раута ловко ускользает от первой атаки. Хорошо сложенный мужчина, давно уже немолод. О нем говорили, что победил многих, в том числе и сегодня. Часто на арену выпускают рабов драться между собой. Даже без наркотиков. Каждый из них сражается за свою жизнь. Исключений нет — или ты покинешь арену сам в качестве победителя, или тебя вынесут вперед ногами.

Фейд-Раута слышит неистовый рев толпы и снова думает — этим все равно, кого унесут. Если бы погиб он, они были бы рады ничуть не меньше. Каждый хочет подняться по иерархической лестнице, вдруг бы барон назначил другого наследника? Его полубрат, отец Фейд-Рауты и Глоссу, уже давно мертв, других братьев не имеется. Глоссу не годится на роль наследника, барон Владимир Харконнен выбрал младшего.

Бой не слишком продолжительный, но достаточно зрелищный. Подойти к рабу не так легко, не говоря уж о том, чтобы проникнуть под щит кинжалом.
Фейд-Раута чудом уходит от двух атак — одна громко разбивается о щит, а вторая… Он ощущает легкий укол в районе плеча. Интересный финт. Быстрый удар, чтобы отвлечь, и в то же время медленный, чтобы задеть.
Сколько же дали ему эллаки? Меньше, чем обычно? Или этот мужчина уже привык к той дозе и никто не додумался ее увеличить?
Фейд-Рауту охватывает азарт. Бой обещает быть не таким скучным, как обычно.

Еще несколько движений, заставить его открыться незащищенной стороной. Рука с длинным кинжалом лежит вперед, почти касается оранжевой кожи, но раб уворачивается… Не подозревается, что левая рука на-барона уже проникла под щит. Фейд-Раута оставляет на нем легкую царапину, а затем прыжками отходит назад, не опуская оружия.

Десять. Мужчина снова несется на него, Фейд-Раута резво прыгает в сторону.
Девять. Он разворачивается, уже не так быстр, яд начинает действовать.
Восемь. Еще один шаг назад, и уголок губ поднимается в довольной улыбке.
Семь. Еще один рывок, но Фейд-Раута на этот раз блокирует удар кинжалом в правой руке, краем глаза следя за чужой левой.
Шесть. Снова резкий прыжок назад.
Пять. Дыхание предательски сбивается.
Четыре. Эта секунда, чтобы тыльной стороной ладони утереть пот со лба, он оседает на кожаной черной перчатке.
Три. Бежать у раба уже не выходит, он делает несколько шагов к нему.
Две. Остается только молча наблюдать.
Один. Раб падает с грохотом прямо на пол арены, взметнув вокруг себя желтоватый песок.

Фейд-Раута смотрит, как он корчится в агонии. Глаза закатываются, на губах выступает пена. Трибуны скандируют одно-единственное слово — «Добей! Добей! Добей!».

Он оглядывает их. Множество лиц, что с такого расстояния кажутся одинаковыми. Идентичные рты, изуродованные контуром криков, идентичные пьяные глаза, идентичные красные от возбуждения морды… Люди в большинстве своем теряют индивидуальность, стоит им сбиться в подобное глупое стадо с примитивными инстинктами и желаниями.

На-барон поворачивается к воротам и видит ту девушку, что помогала ему с кинжалами до выхода на арену. Видит ее взгляд, выражение лица, но та смотрит не на него, а на поверженного раба. Яд все сильнее расползается по его организму, кожа из оранжевой становится синей. Фейд-Раута мог бы дальше наблюдать, прежде чем дать толпе то, о чем они так просят с трибун. Оценить все побочные эффекты яда, запомнить, громко комментировать — самая интересная часть боя, в отличие от него самого, непредсказуемая. Эта смесь — новая, Фейд-Раута не знает еще всех эффектов, но…
Что-то в ее выражении лица заставляет его передумать. Девчонка кажется куда сложнее, интереснее и загадочнее, чем ему казалось. Она сообразительная и, возможно, хитра. Она может ему пригодиться.

Дальше он не колеблется, уверенным шагом подходит к гладиатору, садится на корточки и длинный кинжал с силой вонзает в грудь, прямо в сердце. Раб перестает дергаться и затихает, теперь уже навсегда.
Фейд-Раута снова встает, поднимает руки с кинжалами вверх, обозначая свою победу. Теперь, когда с церемониями покончено, он резко разворачивается и идет к дверям, где застыла фигурка Нерии Корр.
— Понравилось представление? — без каких-либо эмоций в голосе, внимательно на нее смотрит. «Да, я велел тебе никуда не уходить, но не запрещал выглядывать и смотреть», — говорит взгляд на-барона. Приказам девчонка следовать умеет, но и думать — тоже. Ценный ресурс, который стоит привлечь на свою сторону.
— Идем внутрь, продолжим наш разговор, — но сначала пусть осмотрят его царапину. На всякий случай. Она побаливает, пусть и не критично.