МУЗЫКАНТ ИЩЕТ ПРОКУРОРА
Kato Genji | Като Гэндзи
Zhao Lei / 37 / консультант по международному праву / бывший, пришедший в будущееНЕМНОГО О ТЕБЕ
Ты родился в Токио, на ковре из чужих ожиданий. В доме, где звукоизоляция была не для музыки, а чтобы не слышать крики прошлого. Там всё решали заранее: куда ты пойдёшь, что будешь говорить, кого полюбишь (и кого — нет).
Твой отец — судья, ушедший в частный бизнес, когда понял, что даже справедливость можно продать, если сделать это правильно. В деловых кругах его называли «тихий демон». Мать — бывшая модель, грация и холод в одном теле. Ходила по подиумам, пока фамилия Гэндзи ещё не обязывала её сидеть дома и варить зелёный чай. Семья это стыдливо игнорировала. Как будто глянец не пачкает, если не говорить о нём вслух.
Ты был один. Ни братьев, ни сестёр. Только ты — и дед. А он, старик в кимоно и с голосом, который не поддавался ни возрасту, ни времени, — был настоящим хозяином этого рода. Его слово резало, как бритва. Даже смерть, наверное, пришла к нему с поклоном и разрешения спросила.
Состояние семьи? Легенда. После войны, когда Япония лежала в руинах, к ним приехала она — единственная наследница трансатлантического банка. С гуманитарной миссией. Или с чем-то похуже. Она встретила твоего деда, и — ну, ты знаешь, как это бывает. Он влюбился. Она — возможно, тоже. Его честь упала, как знамя. Зато род поднялся.
Гайдзинку приняли. Молча. Без одобрения, но с пониманием: проигравшие не выбирают. И вот ты — результат сделки, о которой все хотели бы забыть. Смешанная кровь, разбавленная гордость. Но ты научился это скрывать. Заменил эмоции законами, чувства — процедурами. И пошёл по пути, который для тебя проложили не по любви, а по долгу.Ты учился в частной школе, где детям не разрешали бегать по коридорам, а учителя склонялись к ученикам, как к будущим министрам. Потом был Todai — юридический факультет Токийского университета, святыня для потомков правильных фамилий. Ты прошёл его, как по нотам. Без ошибок. Без зацепок. Наотмашь.
Стажировка в Министерстве юстиции, как чекпоинт. Всё шло по плану, пока не пришло то дело. Игрок. Так его прозвали в новостях — из вежливости. Он похищал молодых женщин, устраивал дьявольские турниры: партия онлайн-покера против следствия. Проиграли — кто-то умирал. Кроваво, театрально. Он знал, что за ним наблюдают, и делал это на камеру. На суд общественности. На ужас Японии.
Ты нашёл его. Никто не понял, как. Там, где отказала система, ты — сработал. Не как прокурор. Как хищник. Как тот, кто отомстил за всех.
И тебя нашли — на складе в пригороде, с ножом под рёбрами, с руками, изрезанными в кровь леской. Он играл с тобой в свою последнюю партию. И почти выиграл. Почти.
Семья испугалась впервые. До этого они верили в дисциплину. Теперь — в бога. Тебя откачали. Реабилитация, частная клиника, молчание в прессе. Всё, как положено. Но когда ты вернулся — ты уже был другим. Не человеком. Символом. Железным голосом в зале суда. Самым молодым прокурором в истории Токио.
Иронично, да? Ты мог бы умереть героем. Но выжил. И стал легендой. Только вот... без права на себя.Мы познакомились в 2014-м. Банально, даже смешно — авария, пролитый кофе, кофейня на углу, которая пахла дешевыми булочками и одиночеством. Один разговор, потом ещё один. А потом — тишина, в которую мы оба начали возвращаться. И завязался роман. Тайный, разумеется. Твоя семья предпочла бы публичный скандал, чем связь с каким-то музыкантом. Мой продюсер скорее оторвал бы мне голову и продал на органы, чем позволил спать с прокурором. Но мы всё равно встречались. В квартирах, снятых на чужие имена, где пахло лавандой и страхом.
Я тогда был яркий, как световая граната. Ты — ледяной, как заключение без права переписки. Мы были несовместимы — и оттого неразделимы. Ты учил меня молчать, как учат владеть оружием: с точностью, хладнокровием и расчетом. Я учил тебя дышать. Есть руками. Смеяться. Целовать не по расписанию.
Ты не сразу понял, что это тоже власть — уметь смеяться.
Весной 2018-го мой контракт с лейблом должен был закончиться. Я сказал об этом Рё. Почти сразу после этого твоя семья узнала, что ты спишь с гайдзином. Скандал был бы громче, чем любой судебный процесс. И тогда мы решили всё бросить. Впервые — по-настоящему.
Сначала была Окинава. Совместный отпуск. Море, жара, отель с тонкими стенами и притворным покоем. А потом всё пошло не так.
Якудза. Пули. Крики. Кровь, шум, а потом — тишина.
Я умер. Три минуты. Это немного, если ты статистика. И вечность, если ты — ты.
Тебе сказали, что со мной ты никогда не будешь в безопасности. Что я — риск. Что я — ошибка.
После — Цюрих. Два года восстановления, в которых я учился заново ходить. А ты — учился жить без меня. Женился. Быстро. На той, кого выбрал твой дед.
Ты не любил её. Не тогда. Не потом.
Ты пил в одиночестве. Искал меня между строк судебных дел и в трещинах на потолке. Проклинал себя. Пытался найти.
Бесполезно.Я уехал в Штаты в 2020-м. Тихо. Без аплодисментов и без скандалов. К тому времени у тебя уже была дочь — единственный человек, которого ты действительно любил без страха. А вот жену ты не любил никогда. Не с первой ночи. Не с последней.
Сначала она пыталась. Держалась. Ждала, что ты вернёшься домой не как прокурор, а как муж. Потом у неё появился любовник. Потом — второй. Третий. Где-то между четвёртым и пятым браку пришёл конец. Развод оформили быстро, почти деловито. Дочь оставили тебе. То есть, вашей фамилии. Твоей семье. Потому что ты тонул в работе. И вместо спасательного круга держал отчёты, отчуждение и вечерние визиты в кабинет с бутылкой виски.
А потом — ты нашёл меня. Не сразу, конечно. Сначала слухи. Потом статьи. Фото. Ты увидел, что я всё-таки ушёл от Рё. Не убежал. Не сбежал. А скинул его с себя, как выцветшую рубашку. Без истерики. Без драм. Просто… больше не подошло по размеру.
И тогда ты понял: это не финал. Это пролог.Ты ушёл из прокуратуры. Несмотря на угрозы. Несмотря на семью. Только мать — единственная, кто в этой истории не играл маску, — поддержала тебя. Остальные… Ну, дед заявил, что ты предал кровь. Ты разорвал с ним отношения. С отцом — почти. Тебя грозились лишить наследства, отречься, забыть. Ты сказал: «Забудьте». И впервые стал свободным.
Контракт с крупной консалтинговой фирмой стал твоим якорем. Ты больше не судил — ты советовал. Помогал японским компаниям зайти на американский рынок. Говорил на английском, думал по-японски, чувствовал — в первый раз, чёрт возьми, по-человечески.
И вот теперь… Снова мы. Одна переговорная. Один стол. Разные стороны. А между нами — годы, тишина, дочь, Окинава и всё, что мы не успели сказать. Но шанс — остался. И, может быть, это уже не случайность.Что я знаю о тебе?
— Когда-то ты подавал надежды как спортсмен. Кэндо — потому что меч научил тебя не ошибаться. Плавание — потому что там никто не видит твоего лица. Не сложилось. Но привычка осталась. Ты до сих пор просыпаешься в пять утра, как будто тебя всё ещё ждёт вода или татами.
— Ты любишь оригами и бонсай. Это звучит банально, даже карикатурно — но ты искренне веришь, что порядок снаружи может усмирить хаос внутри. И, может быть, ты прав. Иногда.
— Пьёшь только чёрный кофе. Зелёный чай — реже. Не потому что не нравится вкус. Просто он слишком прочно пахнет юностью, школой, дедовскими взглядами через стол и фразами вроде: «Сын семьи Като не может себе этого позволить».
— Про «Игрока» ты не говоришь. Никогда. Как будто если молчать достаточно долго — всё случившееся растворится. Но иногда ты касаешься шрамов. Легко. Будто проверяешь: ещё жив? Ещё помнишь?
— У тебя холодный, хирургически точный ум. Ты не беспринципен — просто не поддаёшься эмоциям. Ты выжженный рационализм в дорогом костюме.
— Когда-то ты был ревнив. До одури. До того, что можно было бы назвать страстью, если бы это не было похоже на удушение. Сейчас… Не знаю. Может, просто научился прятать.
— Ты не человек масс-культуры. Ненавидишь фейерверки, поп-музыку и публичные признания. Даже за границей ты остаёшься японцем — молчаливым, сдержанным, чужим.
— Говоришь по-английски почти без акцента. Почти. Но я-то слышу. В каждом втором "r", которое ты проглатываешь, как свои чувства.
— Ты сторонник минимализма. Белые стены. Одна картина. Ножи в идеальном порядке. Сам готовишь — просто, сдержанно, вкусно. Роскошь — не для тебя. Хотя на твои деньги можно купить остров. Или войну.
— У тебя безупречный почерк. Ты пишешь, как будто режешь по бумаге: чётко, резко, с замахом. Любые твои заметки — почти приговор. Даже список покупок выглядит так, будто им можно оправдать расстрел.
— Ты слушаешь классику. Не потому что любишь. А потому что она не говорит. Не просит. Не напоминает. Слушаешь Баха, Шопена, иногда — минималистов. Невыносимо точно. Невыносимо спокойно. Однажды я поставил тебе что-то живое — Дэвида Боуи, кажется. Ты улыбнулся, как человек, который забыл, как это делается. А потом выключил. Слишком громко для твоего мира.
— Ты носишь очки, хотя можешь обойтись линзами. Просто ты не доверяешь ничему, что можно засунуть в глаз. Особенно если это что-то обещает «упростить жизнь». Ты не из тех, кто выбирает простое.
— У тебя нет социальных сетей. И, кажется, никогда не было. Ты говорил, что это «временная конструкция для демонстрации иллюзий». Хотя я подозреваю: ты просто не хотел, чтобы кто-то увидел твоё лицо в минуты, когда ты не прокурор. Когда ты — просто человек.
— Ты умеешь молчать так, что становится невыносимо. Это не спокойствие. Это ледник. Ты не перебиваешь. Не споришь. Просто смотришь. И люди начинают говорить сами. Признаваться. Выкладывать. Ломаться.
— Я однажды видел, как ты плакал. Один раз. Совсем немного. Не от боли. Не от любви. От бессилия. Это было страшнее, чем если бы ты закричал.Характер? Пожалуйста. Что видел я:
— Ты держал всё в себе. Радость, злость, страх. В тебе не было дыр — только тайники.
— Ты считал эмоции слабостью. А я — формой силы. Мы в этом никогда не совпадали.
— Ты планировал разговоры заранее. Даже случайные. Даже шёпотом.
— Ты знал, как вести себя на публике. Но не знал, что делать в постели, когда кто-то плачет от счастья.
— Ты хотел быть идеальным сыном. И стал. Только себя по дороге потерял.
— Ты никогда не повышал голос. Даже когда мир рушился. Особенно — тогда.
— Ты ушёл не потому, что не любил. А потому что испугался, что полюбил. По-настоящему.
— У тебя не было ни одной фотографии на стене. Ни одной. Только картины с линиями. Без лиц. Без прошлого.
— Ты мыл посуду сразу после еды. Всегда. Даже когда дрожали пальцы. Даже ночью.
— Ты не спал на подушке, которая хоть чуть-чуть сбилась — всегда ровно, будто в госпитале.
— В ванной у тебя всё было в чётных числах. Даже полотенца. Как будто ты ждал, что кто-то останется.Что осталось от тебя:
— Песня, которую я так и не закончил. Потому что не смог придумать конец, где ты жив, а я — не сломлен.
— Папка с письмами. Ненаписанными. Начатые строчки, перечёркнутые мысли. Всё то, что я хотел сказать тебе, но ты ушёл раньше, чем я научился не кричать.
— Пара фраз, которые проскальзывают у меня в интервью. Не мои. Твои.
— Привычка смотреть на часы в 17:46 — время, когда ты тогда не пришёл.
— Страх, что ты появишься. Страх, что не появишься. Одновременно.
— Навык держаться. Как ты. Только у тебя это называлось достоинством. А у меня — остатком тебя.
— Вкус горечи от кофе без сахара.
— И молчание. То самое, которым ты научил меня отвечать, когда больно. Не словами. Взглядом. Или — отсутствием.В остальном:
— Да, это заявка в пару.
— Но путь к любви здесь не вымощен ромашками, а пролегает через минное поле, выжженные руины и пару грехов, о которых лучше молчать.
— Мы не побежим держаться за руки во втором эпизоде. И даже в пятом — вряд ли.
— Я не ищу игрока, который будет отбеливать Като. Мне нужен тот, кто возьмёт его сломленного — и не отведёт взгляд. Кто сможет сыграть мужчину, которого переломили об колено, но который поднялся, собрал осколки и продолжил жить. Не ради счастья. Ради правды.
— Это заявка для тех, кто умеет играть боль. Кто чувствует кожу персонажа. Кто в каждом движении тела, в каждом взгляде — умеет прятать нож.
— Это история про трагедию. Про эстетику. Про двоих, которые встретились спустя шесть лет — и до сих пор не знают, любят ли друг друга или просто не могут разойтись.
— Имя и фамилия уже фигурируют в каноне — они фиксированы. Внешность выбирай сам, но, пожалуйста, без ванильных мальчиков с глазами-с-мёдом. Холод, зрелость, контуры.
— Биографию можно адаптировать — но костяк остаётся.
— Я не жду пост раз в две недели. Если мы хотим прожить эту историю, дышать ей — нужен ритм. Раз в два-три дня — комфортный, честный темп.Если ты всё это прочитал — и у тебя не дрогнула рука, не сжалось сердце, не возникло желание сбежать обратно в безопасные заявки, а наоборот — почесалась душа, захотелось разрезать себя до кости, вписаться в диалог, где каждое слово как осколок стекла — пиши. В этом аду будет место для двоих. Но только если ты умеешь гореть красиво.
Одобрение анкеты от заказчика: да.
Все это цирковое пиздоблядство с концертом, корпоративными плясками и Карен на десерт можно было вынести ровно в двух случаях. В первом — если ты натуральный клинический дебил, искренне считаешь, что фуга и фуа-гра — это одно и то же блюдо, а ABBA — подвид коалы. Во втором — если ты давно и стабильно мёртв внутри, и всё происходящее воспринимаешь как стендап вселенной: хмыкнул, подмигнул и пошёл дальше, в свой персональный морг.
Был, конечно, ещё третий вариант. Вариант имени Джошуа Фараго. Когда ты прожил столько всего, что уже не тратишь батарейки на эмоции. Пережил — похлопал себя по плечу. Сдох — ну что ж, бывает. Всё по Карнеги: улыбайся, маши руками, и люди сами к тебе подтянутся. Правда, в этих псевдоумных книженциях никто не утруждался приписывать сноску мелким шрифтом: "Дружочек, эмпатия и вовлечённость смертельно опасны. Первая остановка сердца — в двадцать пять, спасибо, что были с нами."
Джошуа не словил инфаркт. Он просто понял эту истину на пару лет раньше. И научился жить, как живут все знающие: с каменным сердцем и вежливой усмешкой.
Он действительно вернулся домой пешком, через самое прекрасное в мире место — нью-йоркскую подземку, где крыс больше, чем мечтателей, а воздух пахнет жареной безнадёгой. Потом бодро отмахал ещё две мили до своего уютного ада: квартала, где на квадратный метр приходится больше наркоманов, чем рабочих в Макдональдсе.
Джошуа пару раз встретил знакомые компании: потрёпанные жизни, порванные судьбы, парни с глазами цвета разбавленного цемента. Они его знали. Они его уважали. Кричали ему вслед, расстроенно так, по-братски:
— Привет, музыкант! Чо как? Ноги никому сломать не надо?
Фараго всегда был вежлив. Притормозить, кивнуть, прищуриться:
— Пока всё по плану. Спасибо, что спросили. Ни ноги, ни руки пока не трогаем. Но вы держитесь на связи.
И правда спешил. Спешил не потому, что боялся. Нет. Его пугало только одно: остаться слишком долго среди чужого отчаяния и вдруг снова поверить, что это нормально. Он мечтал об одном. Вернуться в свою пыльную, прокуренную квартиру, ввалиться в душ, смыть с себя весь этот липкий налёт чужих ожиданий, детских слёз, родительских планов, корпоративных улыбок. А потом упасть на свой чёртов матрас и вырубиться до полудня. Иначе — нахрена вообще было всё это начинать?
Правда, у Вселенной на этот вечер были свои извращённые планы. Едва Джошуа вошёл в подъезд и направился к лестнице — потому что лифт, естественно, снова сдох в лучших традициях мёртвого искусства, — как сверху донёсся весёлый гул голосов Он мельком глянул на телефон. Половина второго ночи. Неплохо, ребятки. Особенно по меркам людей, которым завтра на работу, если только они вообще знают, что это такое.
Дейв и Чэд, его неизменные соседи с вайбом "геи без драм и глиттера" — вернее, обычно без глиттера, — устраивали очередную вечеринку. Снова. Потому что зачем спать, если можно громить печень свою и чужую. Джошуа флегматично отметил в мозгу: неприятно, но некритично. Тем более что под дверью его уже ждала тарелка, заботливо прикрытая целлофаном. Домашнее печенье. Фирменное. Дейв колдовал над ним с такой нежностью, с какой Джошуа последний раз к чему-то прикасался в тринадцать лет. Сахара в печенье не было. Это был их маленький местный договор: музыкантам тоже положено немножко добра.
Он как раз открывал свою железную дверь, когда за спиной раздался голос:
— Эй, Джош!
Фараго обернулся. С лестницы выглядывал Чэд — в перьях, в блёстках, в состоянии лёгкой гравитационной нестабильности. День Благодарения. Ах да. Конечно. Номинально — вчера. На практике — вываливается за все разумные пределы. Как шведский стол эмоций: бери, сколько влезет, отравись по желанию.
— Заглянешь к нам? — расплылся в голливудской улыбке Чэд. — У нас весело. Пришла какая-то скрипачка. Модная. Рвёт всех своими каверами!
Джошуа задумался. Точнее, его организм на секунду завис, пытаясь решить, от чего его воротит сильнее: от слова "модная" или от слова "каверы". По ощущениям — ничья. На всякий случай он спокойно ответил:
— В другой раз, Чэд. Устал. До состояния растительного угасания.
— Ааа, ну ладно, — бодро отозвался Чэд. Видимо, для него отказ был сродни очередной ноте в бесконечной мелодии жизни. — Мы постараемся потише! Ну... насколько сможем.
Джошуа кивнул. Отдал честь тарелкой с печеньем. И шагнул в темноту своего лофта — в самое сердце пустоты, пахнущей пылью, металлическим холодом труб и чем-то ещё неуловимо знакомым: одиночеством, которое перестало быть врагом, а стало фоном. Как белый шум в сломанном радио. Как дыхание большого, равнодушного города за окном. Наконец-то он был дома.
Он спал. И, надо признать, спал хорошо. Даже слишком. Без этих привычных упоротых снов про кровавые контракты, выбитые зубы славы и прочую милую дичь в стиле "развлеки себя сам". Лежал бы так дальше — наплевав на затёкшую шею, ноющую спину и тот факт, что матрас давно мечтал о капремонте, — если бы не вибрация телефона. Вжжик. Вжжик. Вжжик. Как маленький механический демон, который решил устроить сейсмическую атаку прямиком по деревянному полу.
Джошуа из-под подушки вылазить не стал. Принципиально. Зато высунул левую руку, нашарил телефон вслепую и утянул его под простыню — туда, где ещё сохранялось тепло, остатки жизни и надежды. Поднёс к губам и сипло выдохнул, как человек, у которого разом отняли и печень, и мотивацию жить:
— Что надо?
На том конце линии раздался голос Вика. Приятный, как скальпель, заранее смазанный антисептиком:
— Ты же помнишь про встречу с японцами?
Что нравилось в Моргане — так это прямота. Без всех этих мимими-завываний в духе "Как чувствует себя наше солнышко?" или "Может, привезти тебе латте с человечностью?" Нет. Вик брал быка за яйца. Причём без наркоза.
— Ну да, помню, — пробурчал Джошуа, снова прикрывая глаза и укутываясь в сон, как в давно выдохшуюся зимнюю куртку. — Встреча двадцать девятого. Ты говорил.
— Ага, — с коротким смешком подтвердил Вик. — Говорил. Двадцать девятого, всё верно. А сегодня у нас какое число?
— Двадцать восьмое, — пробормотал Фараго, уже наполовину плывя обратно в сладкие мрачные сны.
Пауза. Такая... с намёком. И потом:
— Джош. Сегодня двадцать девятое. Концерт был вчера.
На мгновение мир замер. Где-то за окном бодро орали друг на друга два бездомных философа жизни, и их мат звучал почти как гимн происходящему. Джошуа зевнул. Даже расслабленно.
— Ну... ладно. Там в полдень, вроде? Я успею.
Вик мягко, как хирург перед ампутацией без наркоза:
— Джош, сейчас двадцать минут двенадцатого.
Фараго подскочил так, как может подскакивать только человек, в которого только что всадили реальность целиком — без подготовки и вазелина. Выдернул телефон перед собой, уставился на экран, будто хотел обвинить цифры в заговоре.
11:21 AM.
Блять.Слово сорвалось так естественно, будто родилось вместе с ним.
— Блять, — глубоко и содержательно выдохнул Джошуа. — Скоро буду.
Он вылетел из кровати, как будто по его заднице лично прошёлся цербер из преисподней. Пару минут ушло на то, чтобы стряхнуть остатки простыни, проклятий и ощущения, что душа всё ещё отказывается грузиться в систему. Но он справился. Более-менее. Футболка — чёрная, чистая, из тех, что лежали в стопке "на случай конца света". Узкие тёмные джинсы — в боевую готовность. Кожаная куртка — выдрана с вешалки на бегу. Волосы — пальцами приглажены так, чтобы казаться "беспорядком за деньги", а не "я только что умер и воскрес". Джошуа сунул ноги в свои удобные ботинки, одним движением закинул через плечо сумку с ноутом и нотами — мало ли — и сорвался с места, оставив за собой лёгкий шлейф мятной жвачки, холодного табака и нехитрого "пошли все нахер".
Он прыгнул в свой Nissan, любимого боевого коня — ни новой тачки, ни инстаграмного позёрства, только чёткий, надёжный мотор и характер. Ключ повернулся с первой попытки. Мотор зарычал, словно тоже проснулся не в духе. Highway to Hell. Трек сам включился. Плеер Фараго всегда знал, когда требовалась дополнительная доза эпической злобы.
Джошуа рванул с места так, что шины коротко взвизгнули по асфальту. Бруклин остался позади — серый, сонный, заплёванный. Он летел по дороге, как дьявол, который наконец нашёл повод опоздать на апокалипсис. Виражи. Машины мелькают по бокам. Мир был размытым полотном из скорости, нервов и упёртого желания всё-таки вытащить этот день за волосы из унитаза.
Он краем глаза глянул на часы на приборной панели. 11:34. Ну что ж. Времени в обрез, дороги — в пизду, нервы — в расход. Зато живая классика. Пальцы на руле отбивали рваную дробь под музыку, сердце билось в такт. И в эту минуту Джошуа был снова собой. Сломанным. Опаздывающим. Но всё ещё на чёртовом ходу.
У офиса его уже ждал Вик. Курил, словно спасался от собственной трезвости, и держал в руке стаканчик кофе — угольно-чёрного, как душа налогового инспектора. Увидев Джошуа, Вик молча сунул стакан в его руку и хлопнул по плечу с таким энтузиазмом, словно только что приютил котёнка.
— Двенадцать ноль одна, — констатировал Морган с ленивой гордостью. — Почти в срок. Горжусь. Честно.
— Опоздал, — отрезал Джошуа, направляясь к лифту.
— Да похуй, — пожал плечами Вик. — Подождут. Ты ж у нас звезда. Икона. Легенда. Можно разок на понтах проехать.
Фараго остановился у кнопки вызова лифта и принялся с нажимом тыкать в неё пальцем, словно пытался пробить портал в другое измерение. Заодно хлебнул кофе — жгучего, как хороший скандал. Горечь сразу растеклась по венам, включила в теле экстренный режим "аварийной работоспособности". Он ожил. Ну или изобразил жизнь достаточно убедительно.
Джошуа скосил взгляд на Виктора — устало, но с тем высокомерным терпением, которое оставляют для домашних питомцев и людей с хроническим отсутствием понимания мира.
— Это японцы, Вик, — выдохнул он, медленно, как выговаривают истину последним перед боем. — В обычной жизни они могут опаздывать, бухать, устраивать истерики, носить носки с сандалиями. Но на бизнес-встречах надо быть как штык. Тем более гайдзину. Тем более... белой обезьяне вроде меня.
Вик только крякнул и покосился на лифт, как на виселицу, где ему тоже придётся стоять рядом.
А Джошуа в это время уже собирал себя в единое целое: наружная оболочка — расслабленная, вежливая, в меру холодная. Внутри — холодный расчёт, уважение к чужим правилам игры и привычка не прощать себе ни одной трещины в момент, когда ставки на кону. Шоу должно было начаться.
В переговорной стояла вязкая тишина. Из местных сидели Картер Брукс — вечно довольная жизнью корпоративная жопа в костюме цвета "я мэр собственного эго", — и Стейси Гарсия, юрист с лицом, на котором закончилось даже корпоративное милосердие. Японцы — четверо. Все как на подбор: строгие чёрные костюмы, идеально сидящие галстуки, прически, как будто выстриженные под линейку. Запакованы, застёгнуты, готовы к суду, драке или переговорам — по погоде.
Джошуа ворвался в комнату не как опоздавший идиот, а как человек, который понимает цену входа. Радостный, срывающийся возглас Картера:
— А вот и наш герой!
Фараго проигнорировал его так же элегантно, как игнорируют пролетающую мимо муху. Сумку он швырнул в кресло. Стакан с кофе — аккуратно поставил на стол. И — замер. На секунду. Ровно на ту, что нужна, чтобы перевести дыхание... и перейти в другой мир.
Плавный поклон — на выверенные тридцать градусов. Ни на градус выше. Ни на градус ниже. Не торопясь. Не выслуживаясь. Без малейшей суеты. Он кланялся когда-то много. И не только потому, что Рё хотел скрыть его рост, заставляя играть на контрасте. Поклоны были вбитой в тело привычкой. Извинение через действие. Признание ошибки без самоуничижения. Чистая, математическая вежливость.
И, выпрямившись, Джошуа безупречно, без акцента, на хрустально чистом токийском японском сказал:
— Прошу прощения за доставленные неудобства. Благодарю вас за уделённое время.
Голос его звучал ровно. Без фальши. Без натужного дружелюбия. Только уважение. Только порядок. Картер моргнул, как человек, которому забыли сказать, что вселенная вдруг изменила правила. Стейси Гарсия — мисс "У меня Prada вместо души" — приоткрыла рот, словно впервые увидела, что белые люди способны на осознанные действия. Виктор Морган, благослови его хаос, на всякий случай тоже поклонился. Неуклюже, как плюшевый медведь после кружки текилы. Минус за технику. Плюс за отчаянное желание не облажаться.
Японцы... Японцы впервые за эту встречу чуть заметно изменились в лицах. Появился тот еле уловимый перелом в воздухе — когда тебя перестают воспринимать как туриста. И начинают видеть в тебе возможного союзника. Фараго медленно выпрямился, холодно посмотрел на присутствующих. И подумал без всякой злобы: "Ну что, сучки. Поиграем в спортивное харакири? Я готов."
— Мистер Фу-ра-го, — поднялся навстречу один из японцев, постарше остальных. Голос у него был мягким, как осенний дождь, но под ним чувствовалась железная дисциплина. Он поклонился и протянул визитку двумя руками, с той выверенной точностью, которую вытачивают годами, как катану.
— Коджи Номура. Большая честь познакомиться с вами лично.
Джошуа ответил поклоном — таким же точным, отмеренным, без лишнего подобострастия. Взял визитку обеими руками, мельком скользнув глазами по имени и титулу, и протянул свою — карточку, аккуратно заранее впихнутую ему Виком. И любезно, с лёгкой полуулыбкой, бросил:
— Шу будет достаточно.
На лице Номуры мелькнуло облегчение. Конечно. Эти гайдзинские имена для японцев звучали как насилие над органами чувств — будто по языку прошлись наждачной бумагой, а потом залили сверху ртутью.
Все сели. Атмосфера после такого церемониального старта требовала бы продолжить беседу на японском, но выбора не было. Американская часть команды, как всегда, радостно врывалась в чужую культуру, как буйволы в магазин фарфора. Картер заговорил первым. Растягивая слоги, делая оскорбительно долгие паузы, словно объяснялся не с акулами делового мира, а с детьми из спецкласса. Стыд. Страшный, родной стыд. Джошуа позволил себе на секунду отключиться. Кофе согревал ладонь. Воздух был густым от тяжести протоколов и сдержанных улыбок. Он сидел молча, с вежливой полуулыбкой, внешне полностью расслабленный. И смотрел. Разглядывал тех, перед кем ему, возможно, скоро придётся играть длинную, сложную шахматную партию на деньги и честь.
Рассматривал. И вдруг застыл. Изменение было почти незаметным — если бы не Стейси, которая сидела слева и подозрительно прищурилась, уловив неладное на периферии.
Он сидел в конце стола. С толстой папкой бумаг, с идеальной осанкой, будто вырезанный из туши старым мастером эпохи Эдо. Тот самый изгиб бровей. Тот самый взгляд — спокойный, скользящий, цепкий. Костюм — деловой, дорогой. Том Форд, без сомнений. Джошуа теперь знал эти ткани на ощупь, на запах, на память. После той грёбаной съёмки для парфюма, где он сменил дюжину таких нарядов за один день.
Он моргнул. На автомате ущипнул себя под столом. Никаких ошибок. Ошибки не происходят сами. Ошибки вот так — садятся напротив тебя, аккуратно складывают руки на папке и смотрят в сторону, как будто не разнесли тебе жизнь в хлам когда-то давно.
Като Гандзи.
Вот он. Живой. Настоящий. И, чёрт возьми, всё ещё идеальный.
Отредактировано Мескалито (2025-06-24 16:09:11)
- Подпись автора