То неловкое чувство, когда расписал всю свою жизнь вплоть до смерти, выполнил все то, что запланировал, смирился с последним и тут... бац!...
Жизнь после смерти.
Поначалу Жерару казалось, что он очнулся в преисподней. Кромешная тьма, он не может дышать, вокруг какие-то тела. Он только спустя несколько часов осознал, что находился в каком-то закрытом отсеке для хранения тел омников. И что он сам каким-то образом очутился в теле омника. Прежде чем вспомнить про историю почти десятилетней давности, когда согласился помочь доктору Ляо с её проектом. "Проект Эхо". Рейес и Моррисон были, как и весь мир после событий Омнического кризиса, жестко против появления нового искусственного интеллекта, и даже сам Жерар говорил Мине, что "благими намерениями выложена дорога в ад", однако все равно согласился помочь ей, - лучше уж пускай новый "уничтожитель человечества" будет обладать его чертами характера, чем какого-нибудь умника.
И кто бы мог подумать, что небольшой имплант обернется в... такое. Наверное, никто, - Ляо наверняка собиралась его отключить, но не смогла из-за смерти. Жерар как-то об этом не подумал, а другие просто не обратили внимание, что одна из программ продолжает свою работу. Счастливое совпадение? Может быть, но вот только Лакруа был готов к своей смерти, а его это "чудесное" спасение портило много планов, завязанных на ней. Плюс ему пришлось потратить около недели, чтобы выбраться из законсервированного хранилища наружу, - и только новое электронное сознание не позволило ему сформировать клаустрофобию.
Он был мертв. По настоящему, ведь фактически текущий Жерар был попросту "копией" оригинала. Со всеми его навыками, воспоминаниями, характером... но не настоящим Жераром. Клон, в некотором смысле. А это значит, вспоминая комиксы и различные фильмы, ему предстоит идти по собственному пути. Или же делать так, как поступил бы настоящий Жерар? Это все так... запутанно. Голова, конечно, не болела от этих размышлений, но ему было сложно с этим разобраться, кем себя считать, кем быть. И он не мог сделать этого в одиночку, однако к старым друзьям нельзя было, - как-никак мсье Лакруа умер для них, и они горюют, и для них также это все будет очень запутанно. И страдательно. Как бы не хотелось поговорить с Аной, Джеком, Гэбриелем, Коулом, Мойрой, Гендзи, Ангелой, Райнхардтом, Торбьорном, Уинстоном... Амели.
Ох, Амели. Последняя в списке, но не в сердце.
Как бы он хотел ей помочь, но он был мертв для нее. А в этом состоянии ничего не мог сделать. Для того, чтобы вернуть ей баланс, он должен был отыскать собственный. Он не освоился с этим телом до конца, мысли продолжали терзать его, и пойди он в таком состоянии штурмовать базы Когтя, то его разберут на запчасти через пять минут. И даже если он отыщет её... это будет не её непутевый муженек, а лишь его блеклая металлическая копия.
Нужно было стать un cool металлической копией. И, к счастью, было такое место на планете, где в этом помогали.


- Je suis désolé, mon pote.*

Жерар чуть было не нажал на спусковой крючок пистолета, который моментально выхватил, увидев силуэт "Разорителя" посреди разбушевавшейся снежной бури. Рефлекс, - в годы Омнического кризиса Лакруа был одним из тех, кто совершал вылазки в тылу врага и лишал его командиров, и даже в новом амплуа старые привычки не хотели умирать. Остановил француза, как ни странно,  его же мозг, позволивший в доли секунды напомнить, что война давно закончилась и многие из бывших неприятелей ушли сюда, в Шамбалу, и среди них могли быть также и "Разорители".

- Я так понимаю, это вы встречаете новоприбывших?

Лакруа был не один, с ним ещё было с десяток "беженцев", - кто-то бежал прочь из недружественной Германии, кто-то просто не мог найти взаимопонимания с людьми. Был, впрочем, один чудик из Голливуда, хотевший посмотреть на бытие непальских омни-монахов, дабы набрать материала для будущей постановки "Кунг Фу Кибер" или что-то в этом роде. Жерар, пропутешествовавший из лаборатории с Соединенных Штатов именно что с последним (а также ввязавшись в приключение по спасению всех остальных от рук торговцев запчастями), как никто другой желал скорейшего избавления от него в безмятежных сводах монастыря.
 
- Меня зовут... Крест, - имя, к которому Лакруа пришел за время путешествия. Ничего сложного, просто его фамилия в переводе с французского. А также то, что он нес на себе крест ходячего мертвеца, - И я люблю 'газд'гажать ок'гужающих своим ф'ганцузским акцентом. П'гини... кхе-кхе... Принимаете таких? Или нам нужно помочь по хозяйству, выполнив поручения по сбору репы и убийству крыс в подвале, как в этих "чиловечиских" РПГ, чтобы получить право прохода?

Жерар никак не мог помочь себе, даже после смерти.

* - Прошу прощения, приятель.

- Ох, frere* Рамматра, не спеши записывать меня в amant humain**!

Здоровяк-"Разоритель" был... уязвлен. Ранен... душевно, как бы парадоксально это не звучало. Казалось бы, не его дело, пускай Дзеньятта или Мондатта наставляют его на путь истинный, но беда была в том, что они были без понятия, что же двигало людьми. А Жерар знал. К сожалению, к счастью. Умер из-за этого - это точно.

- Правда... Может, это тебя не совсем устроит, я не готов сказать всю правду о себе. Но та часть, которую я готов... что же... она связана с тем, как меня создали. Я не был "пробужден" как остальные, я был создан уже после всего этого, благодаря стараниями того же человека, что создал Аврору. Промежуточная стадия в том, чтобы повторить то невозможное, что случилось.

Жерар старался подбирать слова осторожно. Скорее всего он уже допустил ошибки, которые аукнутся ему в будущем, но такова была его суть, своими благими намерениями мостить дорогу в ад во второй раз.

- Но Доктор Ляо не пыталась повторить первый раз, она шла по новому пути. Для создания робота с быстро адаптирующимся искусственным интеллектом, но избегая невольного создания ещё одного "бога-программы",  они сканировали человеческие личности, дабы скопировать их способность к обучаемости - когда ты делаешь постепенно, своим опытом, а не получаешь всю информацию с Интернета прямиком в свой процессор, отчего его переклинивает и возникает зудящее желание стать Альтроном и опрокинуть на планету её же кусок.

Хотя марвеловского злодея можно было понять, - кто бы отказался выждать миллионов лет в спящем режиме, чтобы выйти перед эволюционировавшими бобрами в их бронзовом веке и стать для них богом?

- Ты не прав, говоря, что меня тянет к человеческой культуре. Наоборот - меня тянет к омникам, потому что я хочу лучше узнать их, абстрагироваться от "человеческого" во мне. А по поводу того, знаю ли что-то про нападение... 

Он не мог остаться в стороне, конечно же. Как только услышал, так сразу тайком покинул территорию монастыря и провел собственное расследование. Кто-то даже был допрошен с особым пристрастием, Рейес бы прослезился, узнай, как Жерар умеет в "плохого копа", хоть во время Блэквотча он всегда был "хорошим".

- Чечен-Оол Ковалыг. Тувинец, майор Вооруженных Сил Российской Федерации в отставке, ветеран Омнического Кризиса на Сибирском фронте, где он потерял все - свою семью, своих сослуживцев. Прибыл в Шамбалу по собственному убеждению, потому что он не мог спокойно смотреть на то, как "машины нашли мир и спокойствие после пролитой ими крови". Ему не составило труда как завербовать нескольких местных жителей на свою сторону, так и запудрить мо... эээ, процессоры нашим братьям, используя свою трагичную историю. К несчастью, он встретил печальный конец, поскользнувшись и упав в горную расщелину.

Жерар опустил ту деталь, что это случилось во время его допроса, который перерос в драку, и он честно пытался спасти Ковалыга, чтобы тот предстал перед судом... но военный предпочел отпустить его металлическую руку и дать гравитации решить свою судьбу.

- Человечество - это огромная биологическая аномалия, которая так и не смогла определиться со своим статусом за те три с половиной тысячи лет, что возникла цивилизация. Оно всегда искало врагов, с которыми могло соперничать, но поскольку никакой другой не смог равнозначно эволюционировать ему в конкуренты,  то находило противников в самом себе. Пока не появились омники - бездушные роботы, созданные быть лишь инструментами, которые неожиданно обрели сознание. Разве не самое то обратить весь свой разрушительный потенциал на них, tu ne penses pas***?

Жерар немного помотал плечами, напоминая себе, что они у него есть, и что он не в гробу, что он может двигаться. Хоть и не может дышать. Словно... гуляешь по дну океана. Вроде что-то чувствуешь, но в то же время не так, как чувствовал все это ранее, в человеческом теле.

- Но человечество старается стремиться к лучшему. Ведь если бы это было не так, то царили бы фашистские государства и в ходу были жертвоприношенческие религии с рабством как обыденным явлением.  Да, есть плохие люди, есть несправедливость, есть непонимание, - но в то же время есть и хорошие люди, борющиеся с несправедливостью и ратующие за просвещение. Век людей короток, и каждый раз новое поколение хоть и учится на опыте предыдущих, но умудряется наделать и своих ошибок.

Воспоминания о прошлом вновь начинали терзать Лакруа, но, подобно Рамматре, он симулировал вздох, отгоняя их прочь. Потом, когда он уединится в своей келье.

- Мы же, омники, по сути своей вечны. Очень молоды, конечно, и как дети, пытаемся имитировать поведение своих родителей, но пройдет десятки, сотни лет - и знакомые тебе люди уже умрут, а вот твое металлическое тело продолжит функционировать. Но в то же время у нас навряд ли будет следующее поколение. Убивая человека, ты убиваешь всех потомков, которых он мог произвести на свет. От отъявленных бандитов до величайших докторов и дипломатов. Убивая омника, ты убиваешь возможность для будущего узнать о прошлом так, каким оно было. Наши жизни - равнозначны, но пока что не все это поняли. И Мондатта направляет все свои усилия на то, чтобы выиграть для омников время,  дать им набраться опыта, и дать свежему поколений людей сменить то, что помнит горечь войны и омрачнено предрассудками по отношению к нам.

Жерар надеялся, что он не звучал как Мондатта и Дзеньятта. Он просто старался передать то немногое, что он усвоил, пребывая в Шамбалле.

- Это нелегкий путь, frere Рамматра, терпеть издевательства хулигана, надеясь, что ему надоест и он отстанет. Ведь так хочется взять и начистить ему museau****, чтобы знал свое место, чтобы не причинял тебе страдания. Но нужно помнить, что давая сдачи, результат является непредсказуемым. Хорошо, если отстанет. А вдруг не осилишь, и он ещё больше побьет, да ещё и твоим друзьям трусы на головы натянет? А вдруг он в отместку приведет подмогу? А вдруг ты его покалечишь или убьешь, и тебя посадят за решетку за превышение самообороны? А человечество - это тебе не школьный хулиган, нельзя просто так взять и свалить его, без подготовки и ресурсов. Поверь, оно само уже пыталось неоднократно себя прикончить, не получилось.

* - брат
** - любитель человеков
*** - так не считаешь
**** - рыло

ваш пост от лица любого персонажа;

ночь и день сливаются в одно, уродуются в кровавое месиво и не приносят ничего, кроме нескончаемой боли. время бодрствования путается со сном и наоборот. затаившиеся где-то глубоко внутри кошмарные создания выбираются наружу — снуют, набрасываются, вгрызаются в плоть, обгладывают до кости.

просыпается — хотя ему казалось, что он не спал — и отчетливо ощущает, как конечности ноют.

перед его распахнутыми глазами все еще витают эти образы — уже блеклые, но все еще — омерзительные.

глубокий вдох. медленный выдох. пытается прийти в себя и вернуть осознание реальности.

но реальность проступает нехотя — медленно, по кусочкам, почти надрывно.

десять минут, необходимые для возвращения восприятия [ и то — с помехами ], длятся почти вечность.

мир все еще — за толстым, непрозрачным стеклом, за пеленой визуального снега, с выкрученным на максимум шумом и сниженной контрастностью.

и это — лучшее, что он может получить.

уснуть повторно не получится — он в этом уверен, — и оттого думает, что можно отправиться в какой-нибудь бар и напиться до беспамятства. сорваться и отдаться порыву, перестать думать о чем-либо и утопить свои тревоги в темных ромовых водах.

но раздается звонок.

внутри — слепая, крохотная надежда на то, что это отто, — но он быстро давит ее, не желая разочаровываться раньше времени.

рука неуверенно тянется к телефону, лежащему на прикроватном столике.

он поднимает трубку.

( голос на другом конце провода — натужный, зажатый, бесчувственный — озвучивает то, что адриан не хотел бы слышать [ никогда ]. голос на другом конце провода вкрадчиво повторяет сказанное. )

боль сдавливает легкие.

мир коллапсирует.

//

дорога до больницы почти не запоминается.

автомобиль поглощает дорожную разметку со скоростью 50 километров в час — и как бы адриан ни молил ехать быстрее, водитель не соглашался.

натужный голос, который он слышал ранее, все еще безостановочно звучит в его мыслях, повторяя одно и то же.

отвлечься. ему просто нужно отвлечься. пытается сфокусировать взгляд на сжигаемом в неоновых огнях городе, на проносящихся мимо редких прохожих, на чем-то, что поможет не думать о недавнем телефонном звонке.

к тому моменту, как ему почти удается немного заглушить навязчивые мысли, машина останавливается перед клиникой.

все попытки прийти в себя превращаются в пепел — тело сковывается беспокойством, сжимается под ее давлением.

и все равно адриан выходит из автомобиля, проходит внутрь и позволяет работнику медучреждения довести себя до палаты.

когда дверь открывается, реальность проступает — алыми всполохами на белых простынях, белоснежностью бинтов и запахом смеси спирта и лекарств.

на мгновение — он забывает, что это такое — дышать.
на мгновение — он теряется в потоке чувств — и страха, и тревоги, и радости, [ и нежности? ] — и это слишком для него.
но это — лишь мгновение.

— старший брат... — срывается с языка почти неосознанно.

его распахнутые глаза неотрывно следят за отто — изучают, чтобы понять, насколько серьезны полученные травмы. и вроде бы — не все так плохо, отто _почти_ цел и сможет восстановиться.

— ты... в порядке? в плане — ничего серьезного, ведь так? — голос почти дрожит и искажается болью, истекая кровью.

он и сам не узнает свой собственный голос — точно так же, как и свое волнение, свою тревогу, свое беспокойство. нечто далекое и непривычное, но все же почему-то — его.

неуемная нежность, растекающаяся в то же время по венам, кажется почти предательством — и все равно задавить ее он не в силах.

рука невольно касается ладони отто — и под его пальцами ощущается биение чужой жизни, мягкость чужой кожи. адриан не отдергивает ее даже тогда, когда осознает, что не должен этого делать.

Торговля лицом - это то, в чем Кайзер хорош примерно так же, как в футболе. Он знает, что красивый - хоть какое-то наследство от сбежавшей матери-актрисы. Интенсивные тренировки выковали идеальное атлетическое тело, добавив мышц худющему беспризорнику, и выправили осанку, чтобы у окружающих не оставалось сомнений в его аристократичности - ведь они видят перед собой Императора, а не жалкого воришку. А еще у Кайзера подвешенный язык, приветливое выражение лица (когда он хочет) и зачатки социопатии, не позволяющие в полной мере сочувствовать людям, зато позволяющие легко ими манипулировать. Одним словом, таких на светских вечеринках любят - он уместно шутит перед важными гостями, щедро раздает обольстительные улыбки и обещает в будущем демонстрировать не менее пртрясающие результаты на поле. Сверкающий Император в естественной среде обитания. У окружающих дядек куда больше денег, чем он мог осмелиться себе представить раньше, но теперь это им нравится смотреть на него с трепетом и восхищением, ведь он показывает игру, которая их ошеломляет, и из которой можно делать бизнес и увеличивать прибыль. Нет иллюзии, для чего нужны такие вечера - они здесь, чтобы присмотреться друг к другу, как девки на выданье. Но Кайзер готов мириться с этой частью футбольной жизни, пока это позволяет ему играть и подавлять соперников. Но кто-то не так легко к этому расположен и не настолько хорош в общении.

Итоши Саэ уже успел прямым текстом послать какого-то пиарщика, не вовремя подкатившего к нему с глупой идеей рекламы. Кайзер прячет усмешку за бокалом мартини, делает глоток и рассматривает испанскую звезду поверх стеклянного края. Подающий огромные надежды полузащитник лучшего молодежного клуба Мадрида, дышащий футболом с самого детства. Кажется, раньше он тоже был нападающим? Кайзер о нем много слышал, но играть против еще не доводилось, как и видеть так близко. Кажется, Итоши Саэ единственный человек на этой вечеринке, который в самом деле заслуживает внимания - не из-за денег, другого... Кайзер чувствует, как в нем вспыхивает интерес к футбольным техникам Итоши, к его видению и философии. Это похоже на то, как встретить самого себя - другого человека, настолько горящего футболом, что готов поглотить соперников, лишь бы стать лучше. В горле пересыхает от возбуждения, и Кайзер делает еще один глоток. Он уверен в своем теле и технике, так что вряд ли немного алкоголя скажется на его игре, зато напиток приятно расслабляет и согревает.

Кайзер не спешит подходить первым, даже когда ловит на себе ответный взгляд Саэ. Его ресницы в самом деле необычайно длинные, а васильковые глаза пробирают холодом за те короткие мгновения, что их взгляды пересекаются через толпу гостей, мелькающих в черно-белых костюмах и блестящих платьях. Кайзер выдерживает взгляд гения и отвечает ему уверенной лощеной улыбкой. Когда это не борьба на поле, Михаэль совсем не против дружески поболтать, тем более с тем, кто скорее всего поймет его и несмотря на языковой барьер.

Кайзер обновляет мартини в бокале, когда снова замечает рядом рыжую макушку в окружение черных пиджаков. Кажется, еще минута - и Саэ точно пошлет кого-нибудь нахер, вызвав скандал.

И не то, чтобы Кайзер не разделяет его мнение или его беспокоит судьба "Ре Ала" - вряд ли они нуждаются в новых спонсорах, но... его рука ложится на плечо испанского дарования, слегка его приобнимая со спины.

- Прошу прощения, - медовая улыбка Кайзера способна смягчить любой разговор. - Позвольте украсть у вас моего друга. Нас срочно ждут в другом месте. Предложения присылайте в коммерческий отдел его клуб, - быстро жмет первую протянутую руку, прощаясь, и толкает Саэ в сторону, подальше от надоедающих типов. - Вот так им руку протяни, так они по локоть откусят, - фыркает и выуживает платок, брезгливо протирая руку от чужого потного рукопожатия, а затем мило улыбается Саэ. - Михаэль Кайзер, - представляется, осознав, что так и не сделал этого официально. Может, его английский и не так хорош, как у игроков, которые учили его с детства ради мировой карьеры, а произношение слишком отдает немецким, но Михаэль старается компенсировать это обаянием. Ему в самом деле интересно узнать знаменитого Итоши получще.

Орочимару не любит отмечать свой день рождения. Он в принципе не любит все эти праздники. Они потеряли для него всякий смысл после того, как погибли его родители. Говорят, что они погибли как шиноби, выполняя свой долг перед страной огня. Орочимару может ими гордиться. Потом в его жизни появился Сарутоби-сенсей, Цунаде и Джирайя, и все праздники, если конечно они не приходились на миссии, они старались отмечать вместе. Ну как отмечать, для Орочи все это все равно не имело никакого значения, но он присутствовал на праздниках чисто из уважения к своим товарищам. А потом началась новая война. Миссий стало больше. Коноха начала терять хороших шиноби, и теперь люди чаще всего собирались на кладбище, чтобы отдать дань погибшим воинам, а не на праздниках. Символ деревни - лист. Новая жизнь, цветение, но сейчас казалось, что деревня увядает. Листья на деревьях уже не кажутся такими зелёными, солнце чаще прячется за густыми облаками, да и с наступлением осени, дожди в последнее время стали лить все чаще.

В этот день, а именно 27 октября, Орочимару хотел находиться где угодно, лишь бы не в Конохе. Пару дней назад он говорил с Хирузеном, просил его дать ему очередную миссию, заверял его, что он нисколько не устал после последнего задания, но Третий был непреклонен и дал парню неделю отдыха. Теперь белому змею оставалось лишь надеяться на то, что в деревне не окажется его товарищей по команде, или они будут далеко от Конохи и просто не успеют в нее вернуться в ближайшие дни, потому что в противном случае, если они прознают о том, что он тоже здесь, то обязательно потащат его отмечать его день рождения. Действовать нужно быстро, либо самому свалить в окрестности деревни и постараться никому не попадаться лишний раз на глаза, либо засесть дома и не высовываться. Как минимум можно отправиться в лес, чтобы собрать недостающие травы для ядов и противоядий. Проверив свои личные запасы, змей решительно кивает самому себе и взяв специальный тканевый мешок для трав, покидает свою квартиру, стремительно направляясь в лес. Прочь от этого деревенского шума, прочь от людей, которые так или иначе начнут поздравлять его с этим бесполезным праздником, прочь от этого мира.

Ян:

«Ян возвращается в общий зал, вдоволь надышавшись прохладным ночным воздухом. На душе становится немного полегче от короткого разговора с Индро — в конце концов, слова про плохой день действительно были его собственными, но произносить их разительно отличалось от того, чтобы слышать от кого-то другого. Так что, извинившись перед пани и бросив короткий взгляд на Индро, что уже во всю беседовал с Бартошем, Ян удалился обратно в свои покои.

Позвав служанку, чтобы помогла ему подготовиться ко сну, Птачек — умытый и переодетый — залез в свою постель и уставился в потолок. Чутье подсказывало, что его отсутствия особо никто не заметит, кроме, возможно, Гануша, но и тот был сейчас слишком занят выяснениями обстоятельств своей будущей жизни. Все шло к тому, что после свадьбы вот так легко распоряжаться чужим имуществом он уже не сможет, и стоило вовремя подсуетиться, чтобы выжать из ситуации максимум пользы. Так что впервые за долгое время Ян оказался полностью предоставлен себе и своим мыслям. И, Боже, как же они ему не нравились!

Пару последних недель все его мысли были заняты только Индро — Птачек уже настолько привык к его вечному зримому и не очень присутствию, что теперь казалось чем-то совершенно странным лежать в своей постели в одиночестве. И в плотной тишине его покоев думалось отнюдь не о его теплый и страстных объятиях.

Впервые в жизни он так явственно ощущал себя калачом на прилавке, который все очень придирчиво разглядывали в поисках неудачно попавшей на румяный бок пылинки. Которая, несомненно, привела бы к тому, что порченный товар стоит поскорее заменить. И, выросший в атмосфере всеобщего благоговения, Ян никак не мог ожидать, что избавиться захотят именно от него.

Подумать только, а ведь раньше он на полном серьезе думал, как бы провернуть то же самое с Житкой…

Ворочаясь с боку на бок и с одной мрачной мысли на другую, Ян постепенно проваливался в сон. И, стоило окончательно потерять тонкую ниточку внутреннего диалога, как по соседству хлопнула дверь. Вскочив, будто на войну, Ян на пару секунд прислушался. Да, судя по нечеткому шагу и кряхтению, вернулся Индро.

Пока Ян выпутывался из своих покрывал, за стенкой что-то громыхнуло. Очень некстати, между прочим, ведь на шум могли сбежаться слуги. И все же Птачек не стал отсиживаться под дверью и слушать, кто и зачем мог там проходить. Пан он, в конце концов, или нет, чтобы бояться собственных подданных?

Пройдя в комнату Индро, Ян замечает тело, которое когда-то было его рыцарем. Вздернув бровь, он подходит ближе и, замечая совершенно пьяное лицо друга, не может сдержать смешка. Да, он и сам был грешен, но со стороны глядеть на пьянчуг, оставаясь совершенно трезвым, было очень даже забавно...»

Индро:

«Последний раз также сильно Индро напивался только с Богутой. В общем-то, и в первый тоже — тогда ему нужно было вызнать у упертого священника тайну исповеди Хромого Любоша.
Пьянка с Бартошем, конечно, и близко не была похожа на тот кошмар, что они творили с Богутой — как минимум обошлось без женщин и, как следует, без интима, — но отвратительные ощущения при пробуждении были такими же.
— Курва... — одними губами произносит Индро, проснувшись от страшной жажды. Он свешивается с кровати в поисках спасения, и, о чудо, рядом находит кувшин с водой. Хватая его обеими руками так, будто от этого зависела жизнь, Индро жадно впивается губами в край крынки и осушает её едва ли не целиком. Зачерпнув оставшуюся воду в ладонь, он умывает лицо — прямо не вставая с кровати.
— Пресвятая Дева Мария, я сейчас сдохну... — выдыхает он, вяло моргая и таращась в потолок. Что ж, он был в своей комнате — и это был неоценимый плюс. Обычно, если он с кем-то крепко выпивал, то мог проснуться в совершенно неожиданном для себя месте.

— Ян? — негромко зовет он, всё также таращась в потолок, — Ян, ради всего святого, скажи, что ты здесь. И я не зря вчера столько выпил, — едва ли не молится Индржих, но в ответ слышит только натужное жужжание мухи где-то под потолком.

Поуговаривав себя ещё какое-то время, Индро, наконец, садится на постели не без кряхтения. Сжав ладонью виски, он морщится, будто съел лимон.
— Ян?.. — надеясь на чудо вновь зовет Индро, но и в этот раз удача ему не улыбается. Тишина. Ну, либо пан превратился в муху.
Индро осматривается по сторонам, отмечая сваленный доспех и дурно пахнущие остатки содержимого желудка в ведре у двери.
— Твою мать, сегодня же ещё и турнир, — едва не плача кривится Индро, готовый провалиться сквозь землю, лишь бы избавиться от ужасной головной боли и свернувшегося в желудке ежа.
— Ладно, нужно добраться до сундука и найти отвар календулы... — говорит сам с собой рыцарь, — да... если бы я его сварил, он бы непременно там был. Ян! Ян, ну, пожалуйста, скажи, что ты просто крепко спишь, — ворчит Индро, вставая с кровати и с минуты ловя равновесие. — У Мусы точно должен быть один для меня, не оставит же он друга в беде... — продолжая бормотать, Индро по стеночке добирается до двери в покои пана и распахивает её.
Никого.
— Ушёл, не растолкав меня, — продолжает внутренний монолог вслух рыцарь. Где-то изнутри поднимается такая знакомая на вкус тревога. Лицо Индро меняется с жалобного на встревоженное. Отрывки прошедшей ночи врываются в его память, и тревога за пана вырастает с каждой секундой...»

ночь и день сливаются в одно, уродуются в кровавое месиво и не приносят ничего, кроме нескончаемой боли. время бодрствования путается со сном и наоборот. затаившиеся где-то глубоко внутри кошмарные создания выбираются наружу — снуют, набрасываются, вгрызаются в плоть, обгладывают до кости.

просыпается — хотя ему казалось, что он не спал — и отчетливо ощущает, как конечности ноют.

перед его распахнутыми глазами все еще витают эти образы — уже блеклые, но все еще — омерзительные.

глубокий вдох. медленный выдох. пытается прийти в себя и вернуть осознание реальности.

но реальность проступает нехотя — медленно, по кусочкам, почти надрывно.

десять минут, необходимые для возвращения восприятия [ и то — с помехами ], длятся почти вечность.

мир все еще — за толстым, непрозрачным стеклом, за пеленой визуального снега, с выкрученным на максимум шумом и сниженной контрастностью.

и это — лучшее, что он может получить.

уснуть повторно не получится — он в этом уверен, — и оттого думает, что можно отправиться в какой-нибудь бар и напиться до беспамятства. сорваться и отдаться порыву, перестать думать о чем-либо и утопить свои тревоги в темных ромовых водах.

но раздается звонок.

внутри — слепая, крохотная надежда на то, что это отто, — но он быстро давит ее, не желая разочаровываться раньше времени.

рука неуверенно тянется к телефону, лежащему на прикроватном столике.

он поднимает трубку.

( голос на другом конце провода — натужный, зажатый, бесчувственный — озвучивает то, что адриан не хотел бы слышать [ никогда ]. голос на другом конце провода вкрадчиво повторяет сказанное. )

боль сдавливает легкие.

мир коллапсирует.

//

дорога до больницы почти не запоминается.

автомобиль поглощает дорожную разметку со скоростью 50 километров в час — и как бы адриан ни молил ехать быстрее, водитель не соглашался.

натужный голос, который он слышал ранее, все еще безостановочно звучит в его мыслях, повторяя одно и то же.

отвлечься. ему просто нужно отвлечься. пытается сфокусировать взгляд на сжигаемом в неоновых огнях городе, на проносящихся мимо редких прохожих, на чем-то, что поможет не думать о недавнем телефонном звонке.

к тому моменту, как ему почти удается немного заглушить навязчивые мысли, машина останавливается перед клиникой.

все попытки прийти в себя превращаются в пепел — тело сковывается беспокойством, сжимается под ее давлением.

и все равно адриан выходит из автомобиля, проходит внутрь и позволяет работнику медучреждения довести себя до палаты.

когда дверь открывается, реальность проступает — алыми всполохами на белых простынях, белоснежностью бинтов и запахом смеси спирта и лекарств.

на мгновение — он забывает, что это такое — дышать.
на мгновение — он теряется в потоке чувств — и страха, и тревоги, и радости, [ и нежности? ] — и это слишком для него.
но это — лишь мгновение.

— старший брат... — срывается с языка почти неосознанно.

его распахнутые глаза неотрывно следят за отто — изучают, чтобы понять, насколько серьезны полученные травмы. и вроде бы — не все так плохо, отто _почти_ цел и сможет восстановиться.

— ты... в порядке? в плане — ничего серьезного, ведь так? — голос почти дрожит и искажается болью, истекая кровью.

он и сам не узнает свой собственный голос — точно так же, как и свое волнение, свою тревогу, свое беспокойство. нечто далекое и непривычное, но все же почему-то — его.

неуемная нежность, растекающаяся в то же время по венам, кажется почти предательством — и все равно задавить ее он не в силах.

рука невольно касается ладони отто — и под его пальцами ощущается биение чужой жизни, мягкость чужой кожи. адриан не отдергивает ее даже тогда, когда осознает, что не должен этого делать.

Каждый из присутствующих говорил спокойно. Даже сдержанно, тщательно отмеряя яд в граммах, а сарказм в процентах. Никто не кричал и, тем более, не обвинял. Спор шел вежливо, оскорбления маскировались под мнения, а правда под риторикой, способной пройти любую юридическую экспертизу.

— Ситуация с Лемносом должна быть рассмотрена как инцидент, не отражающий политики компании.
— Мы не можем осуждать всю структуру ЛюмКерамикс из-за частной инициативы одного из ее руководителей.
— Конечно не можем. Ведь этот руководитель совершенно случайно имел доступ ко всем логистическим узлам, ресурсам и охранным протоколам. И никем не контролировался. Как это бывает в абсолютно здоровых системах.
— Мы не можем основывать выводы на эмоциях.
— Кончено, будем строить их на количестве трупов, так гораздо надежнее.

Заседание совета шло в привычном темпе последних недель. Все знали о чем говорят. И все делали вид, что не говорят ни о чем.

— Мы должны понимать, что господин Блэквуд действовал в интересах компании, — произнес один из голосов, холодный и округлый, как стальной шар.
— Конечно, — тут же отозвался другой, — сдав своего руководителя он, безусловно, укрепил корпоративную этику.
— Он помог остановить деятельность Ликующих.
— Вовремя понял, в чью сторону дует ветер.
— Это был риск.
— Это был расчет. Причем очень точный.

Исюань сделала глоток чая и перевела взгляд на Дэмиана. Он выглядел собранным. Лицо спокойное, взгляд безукоризненно вежливый. Он не участвовал в споре, скорее всего потому что не хотел обращать на себя ненужного внимания. Он сделал правильный ход в нужный момент и теперь ему оставалось только удержаться на плаву, пока вокруг делили спасательные круги.

Она смотрела на него всего миг, не дольше одного вдоха. Затем снова занялась подсчетом чаинок, плавающих в ее чае.
Шифу присутствовала фактически отсутствуя. Это был ее визит вежливости, дань уважения мэру, который, по какой-то одному ему ведомой причине, желал, чтобы она тоже принимала участие в обсуждении. И поэтому она смиренно сидела, сдерживая желание встать и просто уйти, как делала всегда, когда ее ученики начинали искать в спорах не истину, а победу.

Рядом кто-то заговорил про "недостаточную осведомленность отдела внутренней безопасности", а кто-то о "временном провале в системе контроля за распределением ресурсов". В зале запахло умной, аккуратно завуалированной глупостью. Ей подумалось, что если бы Ликующие сейчас сидели среди них, то им, вероятно, не оставалось бы ничего кроме как вежливо извиниться и предложить помощь в составлении протокола.

Вздохнув, она поставила чашку на стол. Тихо, чтобы стуком не перебить чье-то важное заявление о соблюдении отчетности.

— Кажется, — голос она повышать не стала, но момент выбрала идеально, в паузу, когда оппоненты сделали передышку перед следующего раундом взаимных обвинений, — господин Блэквуд упоминал что-то об экскурсии на завод ЛюмКерамикс?

Тишина так резко опустилась на зал, что едва не создала вакуум. Исюань почти физически ощутила как все взгляды в зале обратились к ней. Каждый надеялся, что она пошутила.
Она не шутила.

— Думаю, было бы разумно воспользоваться этим предложением, — продолжила она, не обращая внимания на вызванную реакцию. —  Завод ведь уже очищен, насколько я могу судить? Мне кажется, что инспекция помогла бы развеять последние сомнения.

Кто-то кашлянул. Кто-то опустил глаза в бумаги, в которых внезапно срочно понадобилось что-то найти. Один из членов совета потянулся к стакану с водой.

— Я могу сопровождать делегацию, — добавила она, не изменяя своему ровному и будничному тону. — И возьму с собой несколько учеников. Это будет полезный опыт.

я хочу, чтобы ты горел, в огненной буре;
и когда ты увидишь смерть, её не испугался

вера так давно не оставалась одна, а уж не выбиралась куда-то дальше оранжереи и своего клочка владений, кишащих приближенной паствой, и вовсе. сегодня она сливается с окружающей толпой, не вестница, не сирена, не его приближённая, серая масса, человек, силясь стать невидимкой, ведь грезила больше никогда и ни для кого ею не быть.

здесь нет джейка, чтобы её защитить, а за дверью не стоит парочка ангелов с лопатами наперевес, но вера – никогда не будет беззащитной. верование в собственную неприкосновенность однажды сыграет злую шутку. но у неё с собой сила слова иосифа, у неё с собой целый [её] мир, спрятанный в кармане.

опираясь на стойку, залпом опустошает бокал мартини, который ей нельзя, иосиф бы не одобрил, но сегодня вера, нет, именно рэйчел, на него злится и всё делает наперекор. она уже не оправдала надежд: оступилась это так просто, если ты/каждый не идеален и теперь ловит тишину, разбегающуюся меж пальцев идеями на исправление. на искупление вины. потом; когда спадёт вуаль жгучей обиды. когда утихомирится собственное задетое эго. пожалеет о содеянном тоже – потом.

вера – это ведь вечные сомнения, которые надобно прятать за вуалью лжи. за чужой силой.

колокольчик на двери звякает новым гостем.
когда он появился в их округе, полном надежды, вера приметила его сразу, себе в его раскосых глазах знакомые трагедии и удары судьбы.

смотрит на мальчишку пристально, с любопытством. странно меж тем называть про себя мальчишкой того, кто наверняка старше тебя самой и ближе к братьям, но он едва ли станет старше в её глазах, пока не узреет всю суть, всю истину. забавный безбожник. и вера, когда тот подходит ближе, не клеймит его привычным 'авелем' [эта дверь захлопывается сразу, стоит ей попытаться открыть, е г о], смеясь в лицо над тем, что её не узнают, иначе сразу бы приставили к горлу нож, раскричавшись гневно, внезапно.

сыграем? по моим правилам. глупышка, нет, не противься, они в с е г д а будут моими.

сегодня на сцене лучшая из драматических актрис / театральное ложе рассчитано лишь на одного зрителя. кусает внутреннюю сторону щеки, чтобы глаза налились слезами, искусно натягивает маску тоски и складывает ладони лодочкой, прячась от мира, но выставляя напоказ – пожалей меня. ты что, не видишь, мне нужна твоя помощь.

давай, выжми из своего синдрома спасателя всё. лишь одна буква разделяет его от спасителя-отца.

фиалковые ссадины на моей коже – смотри, на каждую;
возможно, их оставил ты, силой продираясь сквозь туман дурмана. забудь. помни.
возможно, кто-то другой.
возможно, это акт любви.

она всхлипывает, наигранно громко.

вера давно уже и сама живёт в своих выдуманных мирах; там – куда меньше боли, чем в действительности, там, куда меньше боли, чем она способна вынести.

хочешь так же?

такие воины нужны 'вратам эдема', такие воины нужны господу.

все люди – сломлены. так или иначе их влечет в монтану, к ним, как магнит, - сила притяжения всех неприкаянных душ. это отец.

ты же не хочешь сгореть дотла? вместе со всеми невеждами этого прекрасного мира?
ты же не такой. и достоин лучшего.

– сколько горя способен вынести человек на своей шкуре?

ни для кого, ни для всех, для него одного повисает вопрос в воздухе.

я знаю, где могут помочь.
врата эдема открыты для тебя.

вера не может его ни в чём винить. его отрицание полно непонимания, незнания. он просто ещё одна заблудшая овечка, отбившаяся от стада. звон бубенцов not a jingle bells приведёт мальчика к ограде фермерских угодий? или заставит зависнуть на краю пропасти?
иаков поступил бы с ним иначе.
иоанн поступил бы с ним иначе. но он тоже любит свои игрушки.

вера невзначай теребит в руках листовку проекта. их. её. словно бы не решается набрать заветный номер. словно бы оно ей нужно.
ещё свежи воспоминания, как она помогала рисовать одни из первых здесь, засохшими красками, споря с джоном насчёт корректности слогана.

вера смотрит в тёмные глаза, не отрываясь, так, как способны лишь самые родные, те, кто знает о тебе больше чужаков. заказывает бокал не себе – затягивая силки – словно говоря, мы все здесь друзья:

– присоединяйся.
к нам, - мелким шрифтом.

Осень в Санкт-Петербурге играет желто-оранжевыми красками, промозглым ветром и противным моросящим дождем. Ноябрь в этом году особенно неприятный, но Гермес думает — таким был и прошлый. Время года, когда природа впадает в спячку, замирает перед наступлением зимы, чтобы потом обрушить на бывшую столицу Российской Империи ледяной ветер с Финского залива.

Едва ли граф замечает эту осень теперь. В его окружении слишком много документов и кофе. Владимир молча в кабинет приносит одну чашку за другой, пока Гермес оценивает отчеты о состоянии общежития для дивов, список колдунов Управления и отметки о привязанных ими дивов.
Негусто.
После битвы около Шлиссельбурга они лишились множества ценных кадров. В Москве перестановки — приди они на помощь вовремя, возможно, было бы все иначе.

Аверин не хотел для себя такой жизни. Его устраивал частный заработок, свое свободное расписание. Тихая жизнь, наполненная расследованиями, стряпней Маргариты и Кузей рядом. Кто бы мог подумать, что дело Даниила Синицына будет той самой точкой невозврата к прежней жизни.

От документов рябит в глазах и дома, когда Аверин перемещается в кабинет своего скромного жилища. Владимир отвозит его на служебной машине, коротко кланяется, желает хозяину спокойной ночи и уезжает в общежитие.

Закатное солнце окрашивает горизонт в кроваво-красный цвет с оттенками желтого и фиолетового, но для Гермеса работа еще не закончена. Он поднимается на крыльцо, открывает дверь и снимает осенние ботинки. Вешает пальто на крючок возле двери.
С кухни к нему уже ползут аппетитные запахи — Маргарита здесь и готовит ужин. Гермес с сожалением думает, что как следует поесть у него не получится.
В его дипломате все еще лежат бумаги, рабочий день главы Управления пока закончен только формально.

Услышав, как он пришел, Маргарита выглядывает из кухни и интересуется, куда подать ужин — в гостиную или в кабинет. Гермес выбирает второе и видит, как она поджимает губы, глядя на усталое лицо уже немолодого колдуна. Хоть еще и не старого.

Аверин поднимается к себе в кабинет, заглядывает в спальню, чтобы переодеться в домашнее. В доме непривычно тихо — Кузя еще вчера отправился в поместье, чтобы помочь Анонимусу со стройматериалами для отправки в Пустошь. Им бы всем отдохнуть, но времена меняются, и приходится стать частью этого механизма. Важной, направляющей частью. Комфорт отправляется в Пустошь вслед за мятежными демонами. Увы.

Гермес сидит за документами допоздна и откладывает их уже только тогда, когда в глазах начинает рябить от печатных на машинке чернильных букв, сливающихся в одну массу. Под конец он уже откровенно не понимает, о чем в них речь — словно вместо привычной кириллицы ему подсунули набор китайских иероглифов… Интересно, как они сами печатают, учитывая их количество? Глупая, странная и совсем неуместная мысль.

Ужин, принесенный Маргаритой, он все-таки съел. Пуста и чашка от ромашкового чая. Гермес забирает грязную посуду и спускается в кухню, чтобы оставить ее в раковине. Отмечает про себя, как отвык от этих простых действий — в его отсутствие этим занимается или Кузя, или сама Маргарита. Но женщина уже ушла домой, а див сейчас далеко.

Гермес смотрит на часы — три часа. Вставать ему снова в шесть, потом идти на пробежку, потом снова завтрак, а потом Владимир приедет за ним и отвезет в здание Управления. Всё почти как раньше, кроме последнего.
Спать ему остается столько же, сколько показывают часы. Гермес проваливается в сон моментально — сказывается эффект ромашки, переутомление и банальное желание наконец-то отдохнуть.

Еще во сне он чувствует, как сдавливает грудь и ужасно болит голова. Чувствует чужой взгляд и видит во мраке три ярких голубых глаза… Боль не такая невыносимая, как была уже однажды, но достаточно неприятная, чтобы тяжело задышать, сев в постели после резкого пробуждения.

Пять часов утра. До будильника еще остается час. Уже легко догадаться, что только что произошло. Аверин вздыхает и встает с постели. Нужно поторопиться.

С тех пор, как он подчинил себе троих дивов, Гермес неизбежно чувствует их силу. К Кузе он давно привык, его фамильяр хаотичен, но ощущается ровно. Даже когда он стал на пару уровней выше, Гермесу это не доставляло неудобств. Сильная связь дива и колдуна способствует гармонии в ощущениях, а при разрыве неизменно несет за собой мучительную моральную ломку. Ее Гермес уже пережил, когда Кузя был в Пустоши, а он считал его погибшим. Помнит, как раскрутил вытатуированный алатырь на груди дива, отправляя его в ледяной кошмар, и не мог простить себе этот поступок, запивая водкой чувство вины.

Сила Владимира ощущается острее. Теперь Гермес понимает, о чем говорил ему Сергей Мончинский. Владимир не подавляет специально, но порой эта тяжесть ощущается достаточно сильно.
Александра он тоже чувствует. Как отдаленное эхо, как плохую телефонную связь. Ты знаешь, что твой собеседник на том конце провода, но не можешь его услышать. Подчинить и удержать бывшего императорского дива невозможно. Да и у кого бы хватило сил?

Гермес встает с постели, надевает халат поверх пижамы и завязывает пояс. Открывает шкаф, чтобы взять с собой еще один халат и спортивные штаны, после чего идет в комнату вызовов.

Как и в прошлый раз, пары капель крови на алатырь хватает, чтобы уже через пару секунд наблюдать своего гостя. Гермес нарушает узор, выпуская Александра из стандартной ловушки, а потом наконец-то нарушает молчание, отдавая ему одежду.
— Надеюсь, у вас достаточно веская причина разбудить меня за час до будильника, Александр, — вместо приветствия замечает Гермес. Возможно, стоит быть повежливее с гостем, но Аверин еще недостаточно проснулся даже чтобы его ум детектива оживился.
Раз Александр так спешно связался с ним и его пришлось впустить в обычный мир из Пустоши, значит, причина действительно есть. Вряд ли тот к нему с хорошими новостями.