♫ James Brown • This Is A Man's World ♫

Десятое февраля. Шестнадцатый день рождения должен был стать обычным днем в Хогвартсе, ничем не примечательным и таким же обыденным, каким он был каждый проведенный в стенах Альма-матер. Утром я получил несколько вежливых поздравлений от однокурсников, некоторые помнят об этом событии и без напоминаний, а ведь ирония - родной брат, пока учился здесь же, то ли забывал, то ли делал вид, что не знал и, проходя мимо меня, каждое 10 февраля лишь мимоходом стрелял глазами. И все - вот так, молча. Впрочем, это единственные воспоминания, связанные с датой в настоящее время, а в детстве все было иначе - ярче и звонче, открыв глаза я видел перед лицом подарки от родных, и нос приятно щекотал аромат свежей выпечки, разносившийся на весь дом. Никто не был против витающего пряного запаха моего любимого пирога с яблоками и корицей. Но это лишь до поступления Сириуса на Гриффиндор, потом все резко сошло на нет. Но ведь и я повзрослел. К чему мне праздничные застолья в и без того насыщенный и сумбурный график жизни? После завтрака я собирался строить планы на после учебное время, а вечером я собирался уединиться в библиотеке — как вдруг сова принесла конверт с отцовской печатью. Всего три слова: «Немедленно вернись домой». Ни объяснений, ни намека на причину. Лишь холодный приказ, не терпящий возражений.

Сердце сжалось. Мысли метались между худшими предположениями: что-то не так с моей Академией Полетов? Но я ведь уже объяснял, как это для меня важно, мы ведь привели все нужны доводы, он ведь меня понял. Что-то изменилось? Может, я сдал недостаточно хорошо пробные СОВ? Но ведь почти все П - почти, ладно. Я подтяну, время есть еще. Или... неужто Сириус наконец перешел ту грань, за которой даже наше имя не сможет его защитить?

Обратившись к Декану, я узнал, что и он, и Директор были уведомлены о срочном отъезде Регулуса, потому парня и направили на станцию в Хогсмид в сопровождении того же Слагхорна, не уступившего своим привычным расспросам:

— Мистер Блэк, вы больно молчаливы и задумчивы сегодня. Неужели так взросление на вас влияет? Помню себя в ваши годы... — Мужчина слегка рассмеялся, но тут же собрался с мыслями и продолжил. — Как поживают ваши родители? А брат? Я слышал, что мальчика выгнали из дома, но разве такое может быть возможным?

— Вы правы, профессор, я и правда немного растерян — не знаю, в чем может быть причина срочного путешествия домой, к тому же, даже не камином или аппарацией. Это немного заставляет задуматься — слишком много времени теряю. Но, конечно, не мне судить о важности этого. Родители, насколько мне известно, в здравии... — Более мне нечего было ответить, хотя и понимал, что тишина будет красноречивее дежурного светского ответа. Я и сам не понимал, что произошло со старшим братом, но этот вызов — мне уже казаться начинало, что произошло что-то ужасное.

Другими вопросами понимающий профессор не стал меня загружать и, дождавшись поезда, направился по своим делам в Хогсмид. За ананасами засахаренными, наверняка, его запасы сладости уже иссякли. Я невольно улыбнулся, вспоминая самый ужасный секретный секрет Декана, о котором знают абсолютно все.

Дорога в «Хогвартс-экспрессе» показалась вечностью. Я сидел в пустом купе, глядя на мелькающие за окном пейзажи, и пытался отогнать нарастающую тревогу. В Лондоне меня встретил Кричер, нетерпеливо обтирающий холодную кирпичную кладку стены. Этого я и ожидал, я сдержанно улыбнулся ему и подал руку. Эльф слабо обхватил мой палец своими руками и мы аппарировали в дом. Какие-то секунды времени. Привычная тошнота от мгновенного перемещения сделала мое лицо еще бледнее, чем обычно. Как же я ненавижу этот процесс. Вечерний особняк на площади Гриммо встретил меня гробовой тишиной. Ни признаков подготовки к празднику, ни намека на торжество — лишь тяжелое, давящее молчание, знакомое с детства. Что-то наверняка случилось. Но с кем?!

Мать встретила меня в холле. Ее холодным оценивающий взгляд скользнул по моей форме, будто проверяя, достоин ли я переступить порог.

— Приведи себя в порядок. И жди в своих покоях.

«Ждать чего?» — отчаянно хотелось спросить, но я лишь кивнул. Блэки не задают лишних вопросов. Я поднялся по лестнице, слыша, как где-то внизу скрипнула дверь. Чужие голоса. Я узнал низкий ворчливый тембр Трэверса и плавную речь Эйвери-старшего. Потом уже. спустя некоторое время — четкие, отмеренные шаги Люциуса Малфоя, так ходит только он. Наши манеры чем-то похожи, но он всегда был излишне громким, излишне болтливым — не Блэк, с этим ничего не поделаешь. Холодный ужас сковал мне грудь. Зачем они здесь? Что я сделал?

Внезапно воздух в комнате дрогнул. С характерным щелчком появился Кричер. Его большие глаза сияли необычным волнением, а в дрожащих руках он держал небольшую тарелку с идеальным куском пирога. Тот самый, с золотистой карамелизированной верхушкой и едва уловимым ароматом ванили, яблок, корицы и тёплого теста, который он всегда готовил мне на дни рождения.

— С возвращением, господин Регулус! Кричер... Кричер испек... — его голос дрожал от переполнявших его чувств. — Маленький господин должен помнить... должен знать...

Он умолк, услышав шаги в коридоре, и исчез с тихим хлопком. Но оставленный им пирог продолжал источать тонкий, почти волшебный аромат — аромат дома, детства, чего-то настоящего в этом мире ледяных условностей. Я не успел даже отломить кусочек. Но необъяснимое тепло уже разливалось по сердцу.

— Господина Регулуса ждут в кабинете хозяина! Срочно! — его шепот прозвучал прямо у моего уха.

Сердце заколотилось с новой силой. Я медленно спустился вниз, чувствуя, как каждый шаг отдается в висках. Дверь в кабинет отца была приоткрыта. Из нее струился теплый свет и доносился тот самый густой, сложный аромат — выдержанного бренди, древесного дыма дорогих сигар и воска для полировки красного дерева. Запах власти. Запах решений, меняющих судьбы.

Я вошел вслед за Кричером. Все взгляды устремились на меня. Отец, невозмутимый как всегда. Трэверс, нервно постукивающий пальцами. Эйвери-старший, наблюдающий с притворной расслабленностью. И Люциус Малфой — его холодный, безразличный взгляд скользнул по мне, изучая, оценивая, словно я был очередным артефактом в его коллекции, как банально. Одарил его в ответ еще более снисходительным взглядом и перевел уже совершенно другой на отца и старших гостей.

— Регулус.

— Добрый вечер, отец. Мистер Трэверс, мистер Эйвери, приятная встреча. Люциус... приветствую. Вы меня ожидали увидеть? — Я снова обратился к отцу, теряясь в догадках.

Отец жестом указал на кресло. Четвертое кресло. Рядом с ними. Не как сына. Как равного. Недоумение сменилось холодной решимостью. Вот как, значит. Этот день наступил именно сегодня?

Роксы наполнялись мановением палочки, пока я занимал свое место в кабинете. Передо мне стоял такой же напиток, как у отца, ровно столько же, сколько налил и себе. Без единого слова.

Я принял бокал, чувствуя, как холодный пот выступает под мантией. Но пальцы не дрогнули. Я поднес его к губам, одновременно со всеми, и первый глоток обжег язык и горло огненной волной. Вкус был сложным, почти яростным — дуб, дым, терпкость, и что-то ещё, незнакомое и пугающе взрослое. Пирог Кричера внезапно показался далеким воспоминанием из другого измерения. На мне был прикован любопытный хитрый взгляд блондина, что я упорно игнорировал. Наверняка, того съедает нетерпение и подмывает пошутить. Знает же, что я никогда бы себе не позволил тайные попойки с однокурсниками, а тут — буквально лишение алкогольной «чести» на его глазах.

Я чувствовал, как жар распространяется по жилам, пытаясь затуманить сознание. Но я сжал пальцы на тяжелом хрустале и сделал ещё один маленький глоток, встречая взгляд Эйвери-старшего, знавшего меня почти так же хорошо, как и своего сына. В его глазах не было ни одобрения, ни поощрения — лишь выжидающая тишина. Он ждал. Ждал, справлюсь ли я. Справлюсь ли с напитком, с ситуацией, с давлением.

«Не покажи слабости», — стучало в висках. «Не опозорь имя Блэков».

Я выпрямил спину, чувствуя, как пламя виски смешивается с холодной решимостью внутри. Этот напиток не приносил расслабления. Он был испытанием. И я должен был его пройти.

Молчание в кабинете затягивалось, становясь густым, как дым сигар. Все ждали. Особенно Малфой — его молчание было красноречивее любых слов. Он изучал меня, и я понимал: это лишь первое из многих испытаний, что ждут меня в этом новом, взрослом мире. Я встретил его взгляд, и в тот миг понял: детство, пироги Кричера, тихие дни в Хогвартсе — все это осталось в прошлом. Дверь захлопнулась.

Сегодня, в мой шестнадцатый день рождения, я стал не просто на год старше. Я стал Регулусом Блэком. Наследником. И мне предстояло доказать, что я этого достоин.

— Признаться, я был немного озадачен столь внезапным отъездом из Хогвартса, — негромко произнес я, проверяя смогу ли говорить так же спокойно, как и до обжигающей янтарной жидкости в горле. Признаться, это было горько и больно. Физически больно, однако, чудеса случаются не лишь на Рождество. — Но я действительно приятно удивлен нашей встрече. Простите, что заставил вас ждать.

Он вручил мне координаты. Свой адрес. Ключ от этого временного убежища. Этот простой, почти бытовой жест значил больше, чем все его слова о готовности помочь. Это был акт безоговорочного доверия, который обжег меня сильнее, чем любое заклинание. Доверие, которого я был недостоин, проливаясь на мои опаленные ладони ядовитым нектаром, сладким и горьким одновременно. И того доверия, которого он, по его же словам, не мог дать никому — ни друзьям, ни возлюбленным, ни этому миру, что всегда пытался разломать его на части. Он вручил его мне — тому, кто предал все, к чему прикасался.

И он назвал меня ребенком.

Это слово, такое простое, такое снисходительное, должно было успокоить, снять вину, обернуться бальзамом на старые шрамы. Но оно упало на сознание, как камень в болото, поднимая со дна тени, которые я годами пытался утопить в ледяной воде самообмана. Потому что ребенок не знает того, что знаю я — вкуса собственного страха, смешанного с медью крови на губах, когда ты стискиваешь зубы, чтобы не закричать. Ребенок не чувствует того, что навсегда впиталось в мою плоть — жгучую пульсацию темной метки, что живет под кожей, как чужеродное существо, напоминая о каждом неправильном шаге. Ребенок не носит на руке клеймо, которое является не просто символом, а живым, дышащим свидетельством самого темного момента его жизни — момента, когда твою преданность разорвали на части и собрали заново, вложив в руки лезвие для будущих убийств.

Он просит меня не винить родителей. Говорит, что они «позволили сделать выбор». Его ладонь на моем плече тяжела и тепла, но под ней холодок проходит по коже, заставляя меня содрогнуться. Он не понимает. Не может понять. Потому что его выбор был громким, яростным, с хлопком двери, разнесшим вдребезги хрустальную тишину нашего дома. Мой выбор... мой выбор был тихим, постепенным, покатым склоном, на который я ступил, даже не осознавая, что обратного пути нет. И они не просто «позволили». Они направляли. Одобряли. Восхищались. Их гордые взгляды, их одобрительные кивки были тем топливом, что сжигало мои сомнения, превращая их в пепел, уносимый ветром ложных убеждений.

И чтобы он понял, почему я не могу просто «не винить», почему эта метка — не просто несмываемые чернила, я должен заглянуть в ту бездну снова. Должен рассказать. Но как подобрать слова, чтобы описать невыразимое? Как описать не просто ритуал, а метаморфозу души, когда из тебя вырывают все былое человеческое и наполняют холодной, безжизненной тьмой? Как передать словами тот момент, когда твое собственное «я» растворяется в боли, а на его месте возникает нечто чужое, готовое подчиняться, готовое уничтожать?

— Ребенок... — повторяю я тихо, и слово это звучит горько и странно на моих губах, будто я впервые пробую на вкус незнакомый плод, прекрасный снаружи и ядовитый внутри. Я медленно поднимаю взгляд от пергамента к его лицу, и в моих глазах он должен увидеть не обиду, а бездонную усталость. — Ребенок не проходил того, через что прошел я, чтобы получить это.

Я не смотрю на свое предплечье. Мне не нужно. Я чувствую его. Всегда. Тусклую, постоянную пульсацию, как второе, более медленное и зловещее сердцебиение, напоминающее, что часть меня больше мне не принадлежит.

— Ты говоришь о выборе, Сириус. Но ты не спрашиваешь, в чем именно заключался мой «выбор». Ты думаешь, это было просто решение принести клятву? Надеть мантию? Последовать за тем, во что верил я и наши родители?

Я делаю паузу, собираясь с мыслями, с мужеством, чтобы вытащить это наружу, как занозу, впившуюся глубоко в самое сердце.

— Темная Метка... это не татуировка. Ее не наносят иглой и чернилами. Ее... выжигают. Но не огнем, а магией.

Воздух в кухне становится гуще, тяжелее, словно насыщаясь свинцовой пылью воспоминаний. Я вижу, как его взгляд становится более сосредоточенным, предчувствуя, что сейчас прозвучит нечто ужасное, нечто, что навсегда изменит его представление о том, через что мне пришлось пройти.

— Это не просто клеймо верности. Это... портал с координатами. Канал. Присяга, высеченная не на пергаменте, а на самой душе на магическом уровне. Чтобы получить ее, нужно не просто произнести слова. Нужно... открыться. Позволить ему... или его доверенным лицам... заглянуть в самую глубину. Увидеть все, что ты пытаешься скрыть. Все твои страхи, все слабости, все потаенные мысли. И только тогда... когда ты полностью обнажен и беззащитен... они накладывают печать. Это почти со всеми одинаков - добровольное раскрытие, как в моем случае, либо безмолвное проникновение, как у многих.

Я закрываю глаза на мгновение, и меня накрывает волна воспоминаний, такая яркая и болезненная, что у меня перехватывает дыхание. Холодная каменная комната, где воздух был спертым и пах страхом и потом. Полумрак, едва разгоняемый тусклым светом факелов. Фигуры в масках и капюшонах, стоящие кругом безмолвным, осуждающим хором. И тот, кто действовал от Его имени... с палочкой наготове, чей взгляд, казалось, пронзал меня насквозь, видя все те трещины, что я так тщательно скрывал. Но от этого и нельзя скрываться, это не имеет никакого смысла.

— Мое испытание... — голос срывается, и я с силой сглатываю, пытаясь протолкнуть слова сквозь внезапно сжавшееся горло. — Оно было связано с Легилименцией. Не просто поверхностный осмотр. Глубокое, мучительное вторжение. Они искали сомнения. Искали слабость. Искали хоть крупицу того, что они называют «нечистой кровью» или «моральным разложением». Они копались в моих воспоминаниях, как в помойке, выискивая что-то, что можно было бы использовать против меня. Я не знал ранее более неприятного чувства, словно остаться без одежды на публике. И тем более, перед глазами тех, кому я бы не стал доверять вообще ничего. Это было двойное испытание - смогу ли впустить их, смогу ли не таить, смогу ли скрыться от других. И в то же время, они жаждали хоть чего-то, хотя бы немного родовых тайн. Я мое сознание пытались проникнуть одновременно несколько человек. Я держался долго, не подпуская. И только одному я позволил прочесть меня. Он и вынудил остальных оставить меня в покое. Больше я никогда не опускаю свои щиты.

Я смотрю на него, умоляя понять без лишних слов, каково это — чувствовать, как чужие пальцы ковыряются в самых сокровенных уголках твоего разума, вытаскивая на свет все, что ты хотел бы забыть.

— А потом... потом был «Круцио».

Я произношу это слово шепотом, и оно повисает в воздухе, как ядовитый газ, от которого щиплет глаза и перехватывает дыхание. Запретное заклинание. Одно из Непростительных. Я вижу, как он напрягся, его пальцы непроизвольно сжались в кулаки, белые костяшки выступили под кожей. Он ведь поймет?

— Не на полную силу, если честно. Не до... безумия или смерти. Но достаточно. Достаточно, чтобы я почувствовал, как мои собственные нервы воспламеняются изнутри. Как будто тебя погрузили в кислоту, но при этом ты остаешься в сознании, чтобы прочувствовать каждый микрон растворяющейся плоти. Это была проверка на стойкость. На выносливость. Чтобы увидеть, сломлюсь ли я. Закричу ли. Умолю о пощаде. Мой наставник понимал, что делает и очень старался мне не навредить. Но важно другое: это так же добровольно было.

Я отвожу взгляд, глядя в темное окно, в свое собственное бледное отражение, искаженное страданием, которое я никогда не показывал миру и кому-либо.

— Я не сломался. Не закричал. Я... я принял это. Впитал боль, как губка, позволил ей заполнить меня до краев, пока она не стала единственной реальностью, что существовала для меня в тот момент. И в самый пик этой агонии, когда мое сознание готово было разлететься на осколки, когда граница между мной и болью стерлась... они наложили Метку. Через боль. Через вторжение в разум. Она вплелась в саму ткань моего существа, стала частью моего магического ядра. Она не просто на коже, Сириус. Она... во мне. Скрыть Метку - не выход, не решение. Я готов лишиться руки, если бы это помогло. Но не думаю...

Я наконец поворачиваю к нему лицо, и в моих глазах, я знаю, стоит тот самый ужас, который он видел в озере, смешанный с горечью и стыдом.

— И она живая. Она... чувствует. Когда он неспособен контролировать злость, она горит, как раскаленный уголь, тогда он сам теряет ментальные щиты. Когда он дает приказ... она отзывается, посылая по жилам ледяную волну покорности. Это не метафора. Это физическое ощущение. Как тянущаяся нить, привязанная к самому моему позвоночнику. И он на другом конце. Всегда. При чем, только Он.

Я делаю глубокий, дрожащий вдох, пытаясь загнать обратно ком отчаяния, подступивший к горлу.

— Вот какой был мой «выбор», Сириус. Не решение присоединиться к «благому делу». Не юношеский идеализм. Это была церемония посвящения, где мою волю сломали, мой разум осквернили, а мою душу пометили, как скот. И они... — я киваю в сторону, где-то далеко, в сторону особняка, — ...они знали. Отец... он не мог не знать, через что предстоит пройти его сыну, чтобы заслужить «честь» носить это клеймо. Мать... она бы гордилась, узнай она, что я выдержал, не опозорив имя Блэков. Вот что значит «позволить сделать выбор» в нашем мире.

Я умолкаю, опустошенный, выпотрошенный. Я вывалил перед ним самую грязную, самую больную часть себя, ту, что годами гноилась внутри, отравляя все, к чему я прикасался. И теперь боюсь встретить его взгляд. Боюсь увидеть там отвращение, ужас или, что еще хуже, ту самую жалость, которую я ненавижу больше всего на свете.

Но я должен был это сделать. Он должен понять, что его «не вини их» — это роскошь, которую я не могу себе позволить. Потому что их молчаливое одобрение, их гордость за меня в тот момент - это было соучастием. Это было предательством того самого ребенка, которым, как Сириус говорит, я был. Они продали мое детство, мою невинность, мою душу за призрачное величие нашего имени.

И теперь, когда он знает правду о цене моего «выбора», может быть, он поймет, почему я не могу просто написать им вежливую записку, что со мной «все в порядке». Потому что ничего не в порядке. И не будет в порядке, пока этот шрам, выжженный на моей душе, не перестанет пульсировать в такт зову того, кто его поставил. Пока я не найду способ вырвать эту ядовитую занозу из самого своего естества.

Тренировки гриффиндорской команды на последнем году обучения Мародеров в школе были изматывающими и беспрецедентно частыми. Тому существовало несколько причин. Первой, и, пожалуй, главной из них, был выпускной курс капитана команды и по совместительству одного из лучших друзей Сириуса. Джеймс, как, собственно, и Блэк, считал, что в этом году они – кровь из носа – обязаны получить кубок школы и увековечить свои имена в зале наград Хогвартса. Второй из причин, была слизеринская команда, у которой, подобно козырю в рукаве, ловцом был младший брат Бродяги, обучающийся полетному мастерству в академии полетов. Регулус ловил снитч быстрее, чем ловец гриффиндорской команды успевал его заметить, и делал это так ловко, будто сам управлял воздушными потоками. Сириус, конечно, был в курсе стихии брата, но считал, что мастерство должно быть выше любых предрасположенностей, а потому «Еженедельник ловца», выписываемый Сохатым, изучался всей командой от корки до корки с отработкой тактических схем на поле.

В расписании стадиона на октябрь уже в самом начале учебного года, 29 число, пришедшееся на дождливый, пасмурный и холодный субботний день, было зарезервировано для гриффиндорской команды, однако для большинства игроков львиного факультета тренировка была отменена. На поле вышли лишь капитан и один из загонщиков, чтобы на практике обсудить тактики и позиции игроков, а также прийти к общему мнению в спорных моментах, о которых парни могли разглагольствовать на повышенных тонах на досуге часами. Сириус руководил командой наравне с Джеймсом – его мнение учитывалось, пусть, он и не был капитаном команды официально. Так или иначе, на протяжении всего утра семикурсники сменяли друг друга в разных позициях, демонстрируя наглядно свои мнения по поводу различных тактик, рассматриваемых в теории накануне.

Все бы ничего, если бы не ужасная погода. Стоило взлететь выше высоты трибун, окружавших стадион, и бешеные порывы ветра норовили отнести метлу на тридцать с лишним футов в сторону, как минимум. А накрапывающий утром дождь перерос в настоящий ливень, сжирая в недрах влажных капель весь возможный обзор. Древко метлы, правильно и заботливо отполированное воском, под воздействием внешних факторов становилось скользким, а сама метла, ввиду намокших прутьев, вела себя порой неуправляемо. Впрочем, ни один из вышеперечисленных факторов ничуть не умерил пыл двух семикурсников, как и их желание доказать друг другу свою правоту. Стоит отметить, что погода не отпугнула и зрителей, то и дело появлявшихся на трибунах. Здесь ожидаемо виднелись лица представителей только одного – ало-золотого – факультета, но не только игроки гриффиндорской команды посетили трибуны этим ненастным днем. Гриффиндорцы, укрывшись от дождя под зонтами и чарами, с удовольствием глазели на разборки лучших друзей в воздухе: кто-то пришел сюда пообедать, кто-то умудрялся делать домашние задания, а кто-то просто отдыхал, лицезрея драму в двух лицах.

Сириусу не было дела до наблюдателей. Он их не то, что не слышал, но даже и не видел, ввиду увлеченности своим занятием и погодных условий. Не жалея сил, он раз за разом испытывал себя на прочность, не боясь ни ветра, ни влаги, застилавшей любую защитную амуницию. Водоотталкивающие чары не помогали и довольно скоро шатен перестал их обновлять, сорвав с лица и защитные очки, отправив последние в свободный полет за ненадобностью. Поттер, срывая горло, что-то вещал, зависнув в воздухе и размахивая руками, в то время как Сириус, следуя его указаниям, пытался воплотить их задумки в реальность.

Очередной порыв бешеного ветра в шотландских скалах подбросил метлу Блэка вверх, а руки гриффиндорца, даже несмотря на перчатки, предательски соскользнули по скользкому древку. Пальцы попытались уцепиться за стяжку и мокрые прутья, но характерный артефакт лишь взбрыкнул и заискрился, окончательно сбрасывая загонщика гриффиндора в туманную бездну под ним. Будь на трибунах преподаватели, как, например, во время матчей, и такое падение не представляло бы особой опасности. Кто-то бы точно успел среагировать и замедлить несчастный случай, дабы незадачливый студент получил минимальные увечья, а не смертельный удар оземь. Однако профессоров в субботний, дождливый день на трибунах не наблюдалось, лишь несколько учеников повскакивали со своих мест, заметив, что произошло, да капитан гриффиндорской команды бросился другу наперерез.

Ориентирование в пространстве в состоянии свободного падения оказалось делом практически невозможным. Лишь два удара сердца минуло с момента потери метлы до резкого рывка в сторону. Сириус этого не понял, но Сохатый успел перехватить члена своей команды, и было бы хорошо, если бы парень смог удержать тело ростом и весом поболее, чем у него самого. Благие намерения не всегда ведут к успеху: так случилось и в этот раз. Блэк вновь устремился к земле, но - слава Мерлину - не с прежним ускорением, но встреча с поверхностью была ощутимой.

Парень скорее услышал, чем почувствовал жуткий хруст. Мир прекратил вращаться, застыв во взгляде свинцово-серым небом, застилающим все вокруг влагой. На поле сбегались люди, а Блэк чувствовал привкус крови во рту. С очередным ударом сердца – ему показалось это был третий – все заволокло красным, а после черным. И он отключился.