♫ James Brown • This Is A Man's World ♫

Десятое февраля. Шестнадцатый день рождения должен был стать обычным днем в Хогвартсе, ничем не примечательным и таким же обыденным, каким он был каждый проведенный в стенах Альма-матер. Утром я получил несколько вежливых поздравлений от однокурсников, некоторые помнят об этом событии и без напоминаний, а ведь ирония - родной брат, пока учился здесь же, то ли забывал, то ли делал вид, что не знал и, проходя мимо меня, каждое 10 февраля лишь мимоходом стрелял глазами. И все - вот так, молча. Впрочем, это единственные воспоминания, связанные с датой в настоящее время, а в детстве все было иначе - ярче и звонче, открыв глаза я видел перед лицом подарки от родных, и нос приятно щекотал аромат свежей выпечки, разносившийся на весь дом. Никто не был против витающего пряного запаха моего любимого пирога с яблоками и корицей. Но это лишь до поступления Сириуса на Гриффиндор, потом все резко сошло на нет. Но ведь и я повзрослел. К чему мне праздничные застолья в и без того насыщенный и сумбурный график жизни? После завтрака я собирался строить планы на после учебное время, а вечером я собирался уединиться в библиотеке — как вдруг сова принесла конверт с отцовской печатью. Всего три слова: «Немедленно вернись домой». Ни объяснений, ни намека на причину. Лишь холодный приказ, не терпящий возражений.

Сердце сжалось. Мысли метались между худшими предположениями: что-то не так с моей Академией Полетов? Но я ведь уже объяснял, как это для меня важно, мы ведь привели все нужны доводы, он ведь меня понял. Что-то изменилось? Может, я сдал недостаточно хорошо пробные СОВ? Но ведь почти все П - почти, ладно. Я подтяну, время есть еще. Или... неужто Сириус наконец перешел ту грань, за которой даже наше имя не сможет его защитить?

Обратившись к Декану, я узнал, что и он, и Директор были уведомлены о срочном отъезде Регулуса, потому парня и направили на станцию в Хогсмид в сопровождении того же Слагхорна, не уступившего своим привычным расспросам:

— Мистер Блэк, вы больно молчаливы и задумчивы сегодня. Неужели так взросление на вас влияет? Помню себя в ваши годы... — Мужчина слегка рассмеялся, но тут же собрался с мыслями и продолжил. — Как поживают ваши родители? А брат? Я слышал, что мальчика выгнали из дома, но разве такое может быть возможным?

— Вы правы, профессор, я и правда немного растерян — не знаю, в чем может быть причина срочного путешествия домой, к тому же, даже не камином или аппарацией. Это немного заставляет задуматься — слишком много времени теряю. Но, конечно, не мне судить о важности этого. Родители, насколько мне известно, в здравии... — Более мне нечего было ответить, хотя и понимал, что тишина будет красноречивее дежурного светского ответа. Я и сам не понимал, что произошло со старшим братом, но этот вызов — мне уже казаться начинало, что произошло что-то ужасное.

Другими вопросами понимающий профессор не стал меня загружать и, дождавшись поезда, направился по своим делам в Хогсмид. За ананасами засахаренными, наверняка, его запасы сладости уже иссякли. Я невольно улыбнулся, вспоминая самый ужасный секретный секрет Декана, о котором знают абсолютно все.

Дорога в «Хогвартс-экспрессе» показалась вечностью. Я сидел в пустом купе, глядя на мелькающие за окном пейзажи, и пытался отогнать нарастающую тревогу. В Лондоне меня встретил Кричер, нетерпеливо обтирающий холодную кирпичную кладку стены. Этого я и ожидал, я сдержанно улыбнулся ему и подал руку. Эльф слабо обхватил мой палец своими руками и мы аппарировали в дом. Какие-то секунды времени. Привычная тошнота от мгновенного перемещения сделала мое лицо еще бледнее, чем обычно. Как же я ненавижу этот процесс. Вечерний особняк на площади Гриммо встретил меня гробовой тишиной. Ни признаков подготовки к празднику, ни намека на торжество — лишь тяжелое, давящее молчание, знакомое с детства. Что-то наверняка случилось. Но с кем?!

Мать встретила меня в холле. Ее холодным оценивающий взгляд скользнул по моей форме, будто проверяя, достоин ли я переступить порог.

— Приведи себя в порядок. И жди в своих покоях.

«Ждать чего?» — отчаянно хотелось спросить, но я лишь кивнул. Блэки не задают лишних вопросов. Я поднялся по лестнице, слыша, как где-то внизу скрипнула дверь. Чужие голоса. Я узнал низкий ворчливый тембр Трэверса и плавную речь Эйвери-старшего. Потом уже. спустя некоторое время — четкие, отмеренные шаги Люциуса Малфоя, так ходит только он. Наши манеры чем-то похожи, но он всегда был излишне громким, излишне болтливым — не Блэк, с этим ничего не поделаешь. Холодный ужас сковал мне грудь. Зачем они здесь? Что я сделал?

Внезапно воздух в комнате дрогнул. С характерным щелчком появился Кричер. Его большие глаза сияли необычным волнением, а в дрожащих руках он держал небольшую тарелку с идеальным куском пирога. Тот самый, с золотистой карамелизированной верхушкой и едва уловимым ароматом ванили, яблок, корицы и тёплого теста, который он всегда готовил мне на дни рождения.

— С возвращением, господин Регулус! Кричер... Кричер испек... — его голос дрожал от переполнявших его чувств. — Маленький господин должен помнить... должен знать...

Он умолк, услышав шаги в коридоре, и исчез с тихим хлопком. Но оставленный им пирог продолжал источать тонкий, почти волшебный аромат — аромат дома, детства, чего-то настоящего в этом мире ледяных условностей. Я не успел даже отломить кусочек. Но необъяснимое тепло уже разливалось по сердцу.

— Господина Регулуса ждут в кабинете хозяина! Срочно! — его шепот прозвучал прямо у моего уха.

Сердце заколотилось с новой силой. Я медленно спустился вниз, чувствуя, как каждый шаг отдается в висках. Дверь в кабинет отца была приоткрыта. Из нее струился теплый свет и доносился тот самый густой, сложный аромат — выдержанного бренди, древесного дыма дорогих сигар и воска для полировки красного дерева. Запах власти. Запах решений, меняющих судьбы.

Я вошел вслед за Кричером. Все взгляды устремились на меня. Отец, невозмутимый как всегда. Трэверс, нервно постукивающий пальцами. Эйвери-старший, наблюдающий с притворной расслабленностью. И Люциус Малфой — его холодный, безразличный взгляд скользнул по мне, изучая, оценивая, словно я был очередным артефактом в его коллекции, как банально. Одарил его в ответ еще более снисходительным взглядом и перевел уже совершенно другой на отца и старших гостей.

— Регулус.

— Добрый вечер, отец. Мистер Трэверс, мистер Эйвери, приятная встреча. Люциус... приветствую. Вы меня ожидали увидеть? — Я снова обратился к отцу, теряясь в догадках.

Отец жестом указал на кресло. Четвертое кресло. Рядом с ними. Не как сына. Как равного. Недоумение сменилось холодной решимостью. Вот как, значит. Этот день наступил именно сегодня?

Роксы наполнялись мановением палочки, пока я занимал свое место в кабинете. Передо мне стоял такой же напиток, как у отца, ровно столько же, сколько налил и себе. Без единого слова.

Я принял бокал, чувствуя, как холодный пот выступает под мантией. Но пальцы не дрогнули. Я поднес его к губам, одновременно со всеми, и первый глоток обжег язык и горло огненной волной. Вкус был сложным, почти яростным — дуб, дым, терпкость, и что-то ещё, незнакомое и пугающе взрослое. Пирог Кричера внезапно показался далеким воспоминанием из другого измерения. На мне был прикован любопытный хитрый взгляд блондина, что я упорно игнорировал. Наверняка, того съедает нетерпение и подмывает пошутить. Знает же, что я никогда бы себе не позволил тайные попойки с однокурсниками, а тут — буквально лишение алкогольной «чести» на его глазах.

Я чувствовал, как жар распространяется по жилам, пытаясь затуманить сознание. Но я сжал пальцы на тяжелом хрустале и сделал ещё один маленький глоток, встречая взгляд Эйвери-старшего, знавшего меня почти так же хорошо, как и своего сына. В его глазах не было ни одобрения, ни поощрения — лишь выжидающая тишина. Он ждал. Ждал, справлюсь ли я. Справлюсь ли с напитком, с ситуацией, с давлением.

«Не покажи слабости», — стучало в висках. «Не опозорь имя Блэков».

Я выпрямил спину, чувствуя, как пламя виски смешивается с холодной решимостью внутри. Этот напиток не приносил расслабления. Он был испытанием. И я должен был его пройти.

Молчание в кабинете затягивалось, становясь густым, как дым сигар. Все ждали. Особенно Малфой — его молчание было красноречивее любых слов. Он изучал меня, и я понимал: это лишь первое из многих испытаний, что ждут меня в этом новом, взрослом мире. Я встретил его взгляд, и в тот миг понял: детство, пироги Кричера, тихие дни в Хогвартсе — все это осталось в прошлом. Дверь захлопнулась.

Сегодня, в мой шестнадцатый день рождения, я стал не просто на год старше. Я стал Регулусом Блэком. Наследником. И мне предстояло доказать, что я этого достоин.

— Признаться, я был немного озадачен столь внезапным отъездом из Хогвартса, — негромко произнес я, проверяя смогу ли говорить так же спокойно, как и до обжигающей янтарной жидкости в горле. Признаться, это было горько и больно. Физически больно, однако, чудеса случаются не лишь на Рождество. — Но я действительно приятно удивлен нашей встрече. Простите, что заставил вас ждать.

Он вручил мне координаты. Свой адрес. Ключ от этого временного убежища. Этот простой, почти бытовой жест значил больше, чем все его слова о готовности помочь. Это был акт безоговорочного доверия, который обжег меня сильнее, чем любое заклинание. Доверие, которого я был недостоин, проливаясь на мои опаленные ладони ядовитым нектаром, сладким и горьким одновременно. И того доверия, которого он, по его же словам, не мог дать никому — ни друзьям, ни возлюбленным, ни этому миру, что всегда пытался разломать его на части. Он вручил его мне — тому, кто предал все, к чему прикасался.

И он назвал меня ребенком.

Это слово, такое простое, такое снисходительное, должно было успокоить, снять вину, обернуться бальзамом на старые шрамы. Но оно упало на сознание, как камень в болото, поднимая со дна тени, которые я годами пытался утопить в ледяной воде самообмана. Потому что ребенок не знает того, что знаю я — вкуса собственного страха, смешанного с медью крови на губах, когда ты стискиваешь зубы, чтобы не закричать. Ребенок не чувствует того, что навсегда впиталось в мою плоть — жгучую пульсацию темной метки, что живет под кожей, как чужеродное существо, напоминая о каждом неправильном шаге. Ребенок не носит на руке клеймо, которое является не просто символом, а живым, дышащим свидетельством самого темного момента его жизни — момента, когда твою преданность разорвали на части и собрали заново, вложив в руки лезвие для будущих убийств.

Он просит меня не винить родителей. Говорит, что они «позволили сделать выбор». Его ладонь на моем плече тяжела и тепла, но под ней холодок проходит по коже, заставляя меня содрогнуться. Он не понимает. Не может понять. Потому что его выбор был громким, яростным, с хлопком двери, разнесшим вдребезги хрустальную тишину нашего дома. Мой выбор... мой выбор был тихим, постепенным, покатым склоном, на который я ступил, даже не осознавая, что обратного пути нет. И они не просто «позволили». Они направляли. Одобряли. Восхищались. Их гордые взгляды, их одобрительные кивки были тем топливом, что сжигало мои сомнения, превращая их в пепел, уносимый ветром ложных убеждений.

И чтобы он понял, почему я не могу просто «не винить», почему эта метка — не просто несмываемые чернила, я должен заглянуть в ту бездну снова. Должен рассказать. Но как подобрать слова, чтобы описать невыразимое? Как описать не просто ритуал, а метаморфозу души, когда из тебя вырывают все былое человеческое и наполняют холодной, безжизненной тьмой? Как передать словами тот момент, когда твое собственное «я» растворяется в боли, а на его месте возникает нечто чужое, готовое подчиняться, готовое уничтожать?

— Ребенок... — повторяю я тихо, и слово это звучит горько и странно на моих губах, будто я впервые пробую на вкус незнакомый плод, прекрасный снаружи и ядовитый внутри. Я медленно поднимаю взгляд от пергамента к его лицу, и в моих глазах он должен увидеть не обиду, а бездонную усталость. — Ребенок не проходил того, через что прошел я, чтобы получить это.

Я не смотрю на свое предплечье. Мне не нужно. Я чувствую его. Всегда. Тусклую, постоянную пульсацию, как второе, более медленное и зловещее сердцебиение, напоминающее, что часть меня больше мне не принадлежит.

— Ты говоришь о выборе, Сириус. Но ты не спрашиваешь, в чем именно заключался мой «выбор». Ты думаешь, это было просто решение принести клятву? Надеть мантию? Последовать за тем, во что верил я и наши родители?

Я делаю паузу, собираясь с мыслями, с мужеством, чтобы вытащить это наружу, как занозу, впившуюся глубоко в самое сердце.

— Темная Метка... это не татуировка. Ее не наносят иглой и чернилами. Ее... выжигают. Но не огнем, а магией.

Воздух в кухне становится гуще, тяжелее, словно насыщаясь свинцовой пылью воспоминаний. Я вижу, как его взгляд становится более сосредоточенным, предчувствуя, что сейчас прозвучит нечто ужасное, нечто, что навсегда изменит его представление о том, через что мне пришлось пройти.

— Это не просто клеймо верности. Это... портал с координатами. Канал. Присяга, высеченная не на пергаменте, а на самой душе на магическом уровне. Чтобы получить ее, нужно не просто произнести слова. Нужно... открыться. Позволить ему... или его доверенным лицам... заглянуть в самую глубину. Увидеть все, что ты пытаешься скрыть. Все твои страхи, все слабости, все потаенные мысли. И только тогда... когда ты полностью обнажен и беззащитен... они накладывают печать. Это почти со всеми одинаков - добровольное раскрытие, как в моем случае, либо безмолвное проникновение, как у многих.

Я закрываю глаза на мгновение, и меня накрывает волна воспоминаний, такая яркая и болезненная, что у меня перехватывает дыхание. Холодная каменная комната, где воздух был спертым и пах страхом и потом. Полумрак, едва разгоняемый тусклым светом факелов. Фигуры в масках и капюшонах, стоящие кругом безмолвным, осуждающим хором. И тот, кто действовал от Его имени... с палочкой наготове, чей взгляд, казалось, пронзал меня насквозь, видя все те трещины, что я так тщательно скрывал. Но от этого и нельзя скрываться, это не имеет никакого смысла.

— Мое испытание... — голос срывается, и я с силой сглатываю, пытаясь протолкнуть слова сквозь внезапно сжавшееся горло. — Оно было связано с Легилименцией. Не просто поверхностный осмотр. Глубокое, мучительное вторжение. Они искали сомнения. Искали слабость. Искали хоть крупицу того, что они называют «нечистой кровью» или «моральным разложением». Они копались в моих воспоминаниях, как в помойке, выискивая что-то, что можно было бы использовать против меня. Я не знал ранее более неприятного чувства, словно остаться без одежды на публике. И тем более, перед глазами тех, кому я бы не стал доверять вообще ничего. Это было двойное испытание - смогу ли впустить их, смогу ли не таить, смогу ли скрыться от других. И в то же время, они жаждали хоть чего-то, хотя бы немного родовых тайн. Я мое сознание пытались проникнуть одновременно несколько человек. Я держался долго, не подпуская. И только одному я позволил прочесть меня. Он и вынудил остальных оставить меня в покое. Больше я никогда не опускаю свои щиты.

Я смотрю на него, умоляя понять без лишних слов, каково это — чувствовать, как чужие пальцы ковыряются в самых сокровенных уголках твоего разума, вытаскивая на свет все, что ты хотел бы забыть.

— А потом... потом был «Круцио».

Я произношу это слово шепотом, и оно повисает в воздухе, как ядовитый газ, от которого щиплет глаза и перехватывает дыхание. Запретное заклинание. Одно из Непростительных. Я вижу, как он напрягся, его пальцы непроизвольно сжались в кулаки, белые костяшки выступили под кожей. Он ведь поймет?

— Не на полную силу, если честно. Не до... безумия или смерти. Но достаточно. Достаточно, чтобы я почувствовал, как мои собственные нервы воспламеняются изнутри. Как будто тебя погрузили в кислоту, но при этом ты остаешься в сознании, чтобы прочувствовать каждый микрон растворяющейся плоти. Это была проверка на стойкость. На выносливость. Чтобы увидеть, сломлюсь ли я. Закричу ли. Умолю о пощаде. Мой наставник понимал, что делает и очень старался мне не навредить. Но важно другое: это так же добровольно было.

Я отвожу взгляд, глядя в темное окно, в свое собственное бледное отражение, искаженное страданием, которое я никогда не показывал миру и кому-либо.

— Я не сломался. Не закричал. Я... я принял это. Впитал боль, как губка, позволил ей заполнить меня до краев, пока она не стала единственной реальностью, что существовала для меня в тот момент. И в самый пик этой агонии, когда мое сознание готово было разлететься на осколки, когда граница между мной и болью стерлась... они наложили Метку. Через боль. Через вторжение в разум. Она вплелась в саму ткань моего существа, стала частью моего магического ядра. Она не просто на коже, Сириус. Она... во мне. Скрыть Метку - не выход, не решение. Я готов лишиться руки, если бы это помогло. Но не думаю...

Я наконец поворачиваю к нему лицо, и в моих глазах, я знаю, стоит тот самый ужас, который он видел в озере, смешанный с горечью и стыдом.

— И она живая. Она... чувствует. Когда он неспособен контролировать злость, она горит, как раскаленный уголь, тогда он сам теряет ментальные щиты. Когда он дает приказ... она отзывается, посылая по жилам ледяную волну покорности. Это не метафора. Это физическое ощущение. Как тянущаяся нить, привязанная к самому моему позвоночнику. И он на другом конце. Всегда. При чем, только Он.

Я делаю глубокий, дрожащий вдох, пытаясь загнать обратно ком отчаяния, подступивший к горлу.

— Вот какой был мой «выбор», Сириус. Не решение присоединиться к «благому делу». Не юношеский идеализм. Это была церемония посвящения, где мою волю сломали, мой разум осквернили, а мою душу пометили, как скот. И они... — я киваю в сторону, где-то далеко, в сторону особняка, — ...они знали. Отец... он не мог не знать, через что предстоит пройти его сыну, чтобы заслужить «честь» носить это клеймо. Мать... она бы гордилась, узнай она, что я выдержал, не опозорив имя Блэков. Вот что значит «позволить сделать выбор» в нашем мире.

Я умолкаю, опустошенный, выпотрошенный. Я вывалил перед ним самую грязную, самую больную часть себя, ту, что годами гноилась внутри, отравляя все, к чему я прикасался. И теперь боюсь встретить его взгляд. Боюсь увидеть там отвращение, ужас или, что еще хуже, ту самую жалость, которую я ненавижу больше всего на свете.

Но я должен был это сделать. Он должен понять, что его «не вини их» — это роскошь, которую я не могу себе позволить. Потому что их молчаливое одобрение, их гордость за меня в тот момент - это было соучастием. Это было предательством того самого ребенка, которым, как Сириус говорит, я был. Они продали мое детство, мою невинность, мою душу за призрачное величие нашего имени.

И теперь, когда он знает правду о цене моего «выбора», может быть, он поймет, почему я не могу просто написать им вежливую записку, что со мной «все в порядке». Потому что ничего не в порядке. И не будет в порядке, пока этот шрам, выжженный на моей душе, не перестанет пульсировать в такт зову того, кто его поставил. Пока я не найду способ вырвать эту ядовитую занозу из самого своего естества.

Тренировки гриффиндорской команды на последнем году обучения Мародеров в школе были изматывающими и беспрецедентно частыми. Тому существовало несколько причин. Первой, и, пожалуй, главной из них, был выпускной курс капитана команды и по совместительству одного из лучших друзей Сириуса. Джеймс, как, собственно, и Блэк, считал, что в этом году они – кровь из носа – обязаны получить кубок школы и увековечить свои имена в зале наград Хогвартса. Второй из причин, была слизеринская команда, у которой, подобно козырю в рукаве, ловцом был младший брат Бродяги, обучающийся полетному мастерству в академии полетов. Регулус ловил снитч быстрее, чем ловец гриффиндорской команды успевал его заметить, и делал это так ловко, будто сам управлял воздушными потоками. Сириус, конечно, был в курсе стихии брата, но считал, что мастерство должно быть выше любых предрасположенностей, а потому «Еженедельник ловца», выписываемый Сохатым, изучался всей командой от корки до корки с отработкой тактических схем на поле.

В расписании стадиона на октябрь уже в самом начале учебного года, 29 число, пришедшееся на дождливый, пасмурный и холодный субботний день, было зарезервировано для гриффиндорской команды, однако для большинства игроков львиного факультета тренировка была отменена. На поле вышли лишь капитан и один из загонщиков, чтобы на практике обсудить тактики и позиции игроков, а также прийти к общему мнению в спорных моментах, о которых парни могли разглагольствовать на повышенных тонах на досуге часами. Сириус руководил командой наравне с Джеймсом – его мнение учитывалось, пусть, он и не был капитаном команды официально. Так или иначе, на протяжении всего утра семикурсники сменяли друг друга в разных позициях, демонстрируя наглядно свои мнения по поводу различных тактик, рассматриваемых в теории накануне.

Все бы ничего, если бы не ужасная погода. Стоило взлететь выше высоты трибун, окружавших стадион, и бешеные порывы ветра норовили отнести метлу на тридцать с лишним футов в сторону, как минимум. А накрапывающий утром дождь перерос в настоящий ливень, сжирая в недрах влажных капель весь возможный обзор. Древко метлы, правильно и заботливо отполированное воском, под воздействием внешних факторов становилось скользким, а сама метла, ввиду намокших прутьев, вела себя порой неуправляемо. Впрочем, ни один из вышеперечисленных факторов ничуть не умерил пыл двух семикурсников, как и их желание доказать друг другу свою правоту. Стоит отметить, что погода не отпугнула и зрителей, то и дело появлявшихся на трибунах. Здесь ожидаемо виднелись лица представителей только одного – ало-золотого – факультета, но не только игроки гриффиндорской команды посетили трибуны этим ненастным днем. Гриффиндорцы, укрывшись от дождя под зонтами и чарами, с удовольствием глазели на разборки лучших друзей в воздухе: кто-то пришел сюда пообедать, кто-то умудрялся делать домашние задания, а кто-то просто отдыхал, лицезрея драму в двух лицах.

Сириусу не было дела до наблюдателей. Он их не то, что не слышал, но даже и не видел, ввиду увлеченности своим занятием и погодных условий. Не жалея сил, он раз за разом испытывал себя на прочность, не боясь ни ветра, ни влаги, застилавшей любую защитную амуницию. Водоотталкивающие чары не помогали и довольно скоро шатен перестал их обновлять, сорвав с лица и защитные очки, отправив последние в свободный полет за ненадобностью. Поттер, срывая горло, что-то вещал, зависнув в воздухе и размахивая руками, в то время как Сириус, следуя его указаниям, пытался воплотить их задумки в реальность.

Очередной порыв бешеного ветра в шотландских скалах подбросил метлу Блэка вверх, а руки гриффиндорца, даже несмотря на перчатки, предательски соскользнули по скользкому древку. Пальцы попытались уцепиться за стяжку и мокрые прутья, но характерный артефакт лишь взбрыкнул и заискрился, окончательно сбрасывая загонщика гриффиндора в туманную бездну под ним. Будь на трибунах преподаватели, как, например, во время матчей, и такое падение не представляло бы особой опасности. Кто-то бы точно успел среагировать и замедлить несчастный случай, дабы незадачливый студент получил минимальные увечья, а не смертельный удар оземь. Однако профессоров в субботний, дождливый день на трибунах не наблюдалось, лишь несколько учеников повскакивали со своих мест, заметив, что произошло, да капитан гриффиндорской команды бросился другу наперерез.

Ориентирование в пространстве в состоянии свободного падения оказалось делом практически невозможным. Лишь два удара сердца минуло с момента потери метлы до резкого рывка в сторону. Сириус этого не понял, но Сохатый успел перехватить члена своей команды, и было бы хорошо, если бы парень смог удержать тело ростом и весом поболее, чем у него самого. Благие намерения не всегда ведут к успеху: так случилось и в этот раз. Блэк вновь устремился к земле, но - слава Мерлину - не с прежним ускорением, но встреча с поверхностью была ощутимой.

Парень скорее услышал, чем почувствовал жуткий хруст. Мир прекратил вращаться, застыв во взгляде свинцово-серым небом, застилающим все вокруг влагой. На поле сбегались люди, а Блэк чувствовал привкус крови во рту. С очередным ударом сердца – ему показалось это был третий – все заволокло красным, а после черным. И он отключился.

— Ты просто шикарна!

Щеки девушки вспыхнули от смущения, окрашиваясь в нежный румянец, который словно светился изнутри. Она и не сомневалась в своем таланте, но похвала, подобно свежему глотку воздуха в жаркий день, была очень приятной. Кассия осмотрела коридор на предмет непрошенных гостей, чтобы скрыть свою неловкость. Ее взгляд чуть прищурился, словно она старалась скрыть краснеющие щёки, и она осторожно оглянулась по сторонам: широкие тени, мертвая тишина и лишь редкий слабый свет ламп, который мягко рассеивался по стенам, создавая иллюзию уединения и спокойствия. Внутри она чувствовала прилив нервного возбуждения, но и желание удержать эту волну, чтобы не выдавать своих переживаний.

— Никогда не видел, чтобы отработок удалось избежать так легко. Я все понять не мог в чем прикол быть старостой, а оно вот как!

— Но не думай, что такое повторится, — сказала Моралес, когда они подходили к лестнице, ее голос был твердым, но с нотками мягкой заботы. — Сегодня я не могла позволить, чтобы ты подвергся наказанию: отчасти это моя вина, что ты оказался в коридоре в столь позднее время, — рейвенкловка не спешила принимать на себя всю ответственность, она прекрасно понимала, что Сириус действовал по собственной воле, и что не было никаких гарантий, что он сейчас бы мирно спал в своей постели, встретив ее в коридоре после ужина. - Я очень строгая староста, и слежу за тем, чтобы даже мои друзья следовали правилам. Поблажек от меня не жди, — тон девушки был серьезен, однако некоторые интонации подсказывали, что та шутит. Конечно же, она никогда не доложила бы на друзей преподавателям, не соверши те нарушения, которые подвергли бы кого-то опасности.

Взбежав по винтовой лестнице вместе с гриффиндорцем, брюнетка всё ещё чувствовала эйфорию от недавнего удачного обмана Флитвика и от событий этого вечера. Ее сердце билось чуть быстрее, глаза искрились от возбуждения и легкого триумфа. В привычном жесте она потянулась к бронзовому молоточку в форме головы орла, ощущая холод металла под ладонью. Но вдруг её взгляд остановился на заинтересованном взгляде Блэка.

Сириус внимательно следил за её движениями, в его глазах таилась неприкрытая искра любопытства. Она сразу поняла, что он знает о том, что их способы открытия двери гостиной факультета отличаются от стандартных. Внутренне она улыбнулась — сейчас он хотел попробовать, какого это, — получить шанс разгадать пароль своими силами. Волнение ощущалось в его позе, и будто бы напряженность в воздухе стала еще ощутимее.

Вопрос всегда был разный — чаще на проверку логического мышления, но бывали и загадки на эрудицию. Иногда первокурсники долго стояли у двери, пока их не пропустит кто-нибудь из однокурсников и старшекурсников, но, становясь старше, они уже не могли позволить себе такой роскоши, и старались думать самостоятельно. Кассиопея не припоминала ситуаций, в которых ей бы пришлось дожидаться другого рейвенкловца, но она помнила, как утешала Али, что если с той это случится, ей не придется спать в коридоре.

— Конечно, — улыбаясь, она опустила руку и указала ладонью на молоточек, а сама отошла на шаг назад, чтобы не мешать. Когда орел приоткрыл глаза, Кассия прочла удивление на лице однокурсника, словно он не ожидал, что привратник будет на него реагировать. Когда же тот озвучил загадку, Сириус, похоже, и вовсе растерялся, не зная ответ. Однако, ответ был не так уж и сложен, если вспомнить страницу из учебника по уходу за магическими существами.

Но разум Кассии, который вот уже больше суток находился в раздрае и без здорового сна, почему-то подсказывал ей соловья, а вторая строчка уж тем более напоминала ей о банши.

— Но это же не может быть банши, бессмыслица получается, — обращалась Моралес к бронзовому орлу. Впрочем тот не подтвердил и не опроверг ее догадки. Его дело — задать вопрос и пропустить студента с правильным ответом. В его функции не входило помогать студенту прийти к ответу, он должен был сделать это сам. — И соловей со смертью никак не связан... — задумчиво пробубнила она уже себе под нос.

— А? — тут же погрузившись в раздумья, девушка совсем забыла о существовании друга. Тот предлагал ей переночевать в гостиной Гриффиндора, если она не знает ответа. Кассия подняла на него удивленный взгляд, а когда она осознала предложение, он нахмурился: — Не думаю, что это удачное предложение, Сириус, тем более в данный момент. Но спасибо за заботу, — она поспешила вставить последнюю фразу, чтобы отказ не показался грубым. Но на него были причины. Она опасалась того, с кем может столкнуться в гостиной, пока не готовая к этому.

Перед взором Кассии предстали глаза Джеймса Поттера, те самые, что она так старательно пыталась забыть. Его глаза, которые были так близко, и эти его дурацкие очки. Она мысленно перенеслась в прошлое, примерно год назад или чуть больше. Они с Джеймсом стояли у портрета Полной дамы и озирались по сторонам, коридор был пуст. Тогда парень взял ее за руку, невольно заставляя отступить к стене и прижаться к ней спиной. Он сделал шаг навстречу, сокращая расстояние между ними. Кассия смотрела снизу вверх, чувствуя, как электризуется воздух между ними. Время вокруг будто замедлилось, а стуки сердца становились громче. Под действием какой-то неведомой силы притяжения, Кассия подалась вперед, навстречу гриффиндорцу, прикрывая глаза, и через мгновение он уже накрыл ее губы своими. Это был их первый поцелуй, это был их первый в жизни поцелуй. Он получился неумелым, но очень искренним, полным обещания, полным откровения. В этот момент им не нужны были слова, чтобы рассказать о чувствах, которые их переполняли.

Но он получился недолгим. На плечо Джеймсу с глухим звуком удара приземлилась рука рука друга, и рука Поттера, сжимавшая руку девушки дрогнула, тот отстранился. И Кассия увидела Сириуса. Тот сначала пошутил о том, что Джеймс снова забыл пароль, а только потом увидел Кассию, изображая извиняющуюся гримасу и тактично отходя в сторону.

Та Кассия, из воспоминания, смутившись, поспешила скрыться за поворотом, где, остановившись и вся краснея, проигрывала в памяти каждый момент поцелуя на своих губах. А во взгляде той Кассии, которой ещё предстояло дать ответ на загадку словно продублировался образ друга из воспоминания и того, что сейчас стоял перед ней, и, возможно, пытался  помочь ей подобраться к ответу, только она не услышала, погрузившись в воспоминания. Девушка заметила, что по ее щеке скатилась слеза, и поспешила ее смахнуть, мгновенно собираясь.

— Так, мы имеем: терновник, дождь и смерть, — деловито произнесла она, подставляя согнутый указательный палец к губам и задумчиво морща лоб. В ее взгляде читалась глубокая сосредоточенность, а мягкое мерцание глаз отражало тонкую игру мыслей. Она остановилась на мгновение, словно вглядываясь в невидимый поток образов внутри своей памяти, и, переводя взгляд с Сириуса на дверь и в никуда, будто заглядывала в чертоги своего разума, ища там скрытый смысл или забытую тайну.

— Прячется в терновнике... Поет... Точно птица, — продолжала она, чуть пригибая голову, будто прислушиваясь к невидимым звукам, к голосам из прошлого или подсказкам судьбы, передаваемым через ассоциации. Ее голос звучал тихо, напряженно, с оттенком уверенности и загадочности, а пальцы рассеянно касались поверхности магических символов, словно они могли помочь разгадать загадку.

— Это Авгурей, — без тени сомнения, произносит девушка, обращаясь к молоточку на двери. Ее голос стал тверже, в нем слышалась приятная уверенность, словно она уже видит скрытый ключ, ожидающий быть найденным. Взгляд ее был наполнен спокойной решимостью, а дыхание ровным и душевным, как у стратегa перед решающим ходом.

— Совершенно верно, юная леди, — отвечает тот, открывая дверь. Его голос прозвучал в ответ с легкой ноткой одобрения и уважения, — вы отлично справились.

— А ты во мне сомневался, — с удовлетворенной улыбкой девушка посмотрела на Блэка и подошла ближе. — Еще раз спасибо. Спасибо за вечер, за то, что был рядом, и не оставил голодать, — она со всей искренностью и теплотой обняла юношу, обвив руками его шею и невольно заставляя наклониться чуть ниже. — Зови ещё на такие прогулки, было весело, — на ее губах была теплая улыбка, Кассия отстранилась и шагнула за порог. Застыв в дверях, она обернулась и произнесла на прощание: — Доброй ночи, Сириус. Я не могу  пригласить тебя к нам в гостиную, но надеюсь, что ты доберешься до своей постели без происшествий.

- Она слишком долго, - он меряет шагами кабинет, как маятник, то и дело сверля взглядом часы на запястье.
- Она справится, все будет хорошо, - монотонно откликается Паскаль, в его расслабленной позе, на первый взгляд, читалось тотальное спокойствие, вот только пальцы монотонно перебирали по кожаной обшивке дивана.
- А если действительно аврорат спланировал облаву? - Скаррс, нервно дергает плечом на стук совы в мокрое от бесконечного дождя окно.
- Тогда мы в жопе, потому что кроме нас, о поставке не знал никто. Сомневаюсь, что люди Иеронима будут сдавать своего. Только кто-то из наших, - также монотонно проговорил цыган, внимательно следя за тем, как меняется лицо Маркуса, едва глаза мужчины коснулись кривых строчек на желтом пергаменте, - что там?
- Доброжелатель сообщает об облаве аврората на верфи, - тихо проговорил Скаррс побледневшими губами, тут же смотря на стрелку часов. Генриетты до сих пор не было. Все внутри сжимается, все внутри обрывается от хаотичного потока мыслей, что сейчас обрушился на него со всех сторон.
Скаррс вытащил палочку не желая медлить, Паскаль поднялся следом, - ну что, пошли вытащим нашу крошку, - хмыкнул цыган, аппарируя первым.

Ветер сбивал с ног, дождь заливал глаза, не позволяя быстро сфокусироваться. Вспышка сбоку впечатала цыгана в грязную стену, вторая пролетела в миллиметре от Маркуса. Их ждали. Страх за жизнь Генри делает его сильнее, собраннее. Он парирует, защищается, нападает, пытаясь в этой пелене из тумана и дождя отыскать знакомую фигурку. Забрать ее и улизнуть. Выбить ее из этих рук блюстителей закона. Хотя - чем они отличались от таких как Скаррс? Ни чем. Грязные приемы, жестокость и смерть. Они были абсолютно одинаковы, просто по разные стороны баррикад.
- Генри! - Его громкий голос прорывается сквозь шелест дождя и завывания ветра, раскаты от разбивающихся о стены старой пристани заклинания. Он ищет ее. Мечется черной точкой, - Генри! - голос срывается, а пропущенное заклинание вбивает его в грязную землю под ногами, боль проносится по телу разрядом тока, на пару секунд лишая его возможности видеть и слышать.
Когда Скаррс приходит в себя, он стоит на коленях прямо в грязи мокрой земли с заведенными за спину руками, на запястьях которых уже красовались аврорские наручники. Весь грязный и окровавленный, словно в замедленной съемке видит, как тащат упирающегося Паскаля, точно также пригвождая его к земле рядом.
Ненависть бьет в голову, ненависть к этим людям, к этому миру настолько осязаема, что его трясет. Мужчина не чувствует ничего - ни холода от промокшей насквозь одежды, ни боли от полученных ран, ничего кроме ненависти. Опустив голову, глазами ищет палочку, с каким-то ликованием находит - всего-то в паре метров от него. Мужчина уже хочет упасть на бок и перекатиться, но появившийся из-за пелены дождя аврор, поднимает ее и с треском ломает, бросая обломки Скаррсу.

- Доран Одли. Маркус Скаррс, вы задержаны авроратом Министерства Магии. Вы обвиняетесь в контрабанде и ввозе запрещенных артефактов на территорию Англии, - громогласно объявил мужчина, за локоть выводя к Маркусу Генриетту. Его Генриетту, что сейчас стояла совершенно непоколебимая и спокойная. Он чувствует сиюминутную радость - она жива, она цела. Это главное. Это придало сил, ведь парой минут раньше думал, что уже потерял ее навсегда, и ничего страшнее этого чувства не было.
- У вас нет доказательств, - Скаррс сплевывает кровь, которой был наполнен весь рот.
- Есть, - губы аврора расплываются в торжествующей улыбке, он словно издеваясь подводит Вильямс ближе к Скаррсу, - знакомьтесь, наш тайный агент - Генриетта Одли. Провела фантастическую в своей сложности операцию, все ее показания, почти что... за год, уже лежат у судей Визенгамота.
Лицо Маркуса бледнеет, все услышанное звучит, как чей-то бред, чья-та дурацкая шутка. Это же Генриетта, ЕГО ГЕНРИЕТТА. Мужчина дергается вперед, с силой пытаясь сорвать со скованных рук наручники, но все тщетно - без палочки, чьи обломки издевкой валялись прямо перед ним, он не сможет ничего.
- Пиздишь, - рычит Паскаль, за что получает удар ногой в живот, цыган скрючивается, заваливаясь вперед, хрипит от боли и нехватки воздуха. Но Маркус ничего этого не видит и не слышит, он смотрит на девушку, мечтая, надеясь, молясь всем богам, чтобы она сейчас опровергла это, хоть как-то дала понять, что все это ложь. Но она стояла и смотрела, прямая, непоколебимая, совершенно спокойная.
- Дочь моя, мистер Скаррс не верит, подтверди, - мужчина подталкивает ее к Маркусу, а он забыл как дышать, весь мир в одночасье померк, оставив только всепоглощающую, невыносимую, стискивающую все его нутро - боль. Генриетта кивает и отступает обратно на шаг. Все кажется настолько нереальным, настолько невозможным, что Маркус громко смеется, заходится в каркающем смехе, его больное, израненное сознание отказывалось принимать это. Это невозможно. Нет. Невозможно ведь? Скажи, черт возьми. Скажи хоть что-то, не молчи. Прошу...
- Наш агент был внедрен к вам около года назад. Кажется... в марте, да, Генриетта? И надо сказать, она отлично справилась со своей задачей. Сколько ваших... кхм, клиентов отправились в Азкабан? Ну, а теперь настала ваша очередь.
Паскаль ревет раненным медведем, изрыгая из себя проклятия пока ему не заткнули рот заклинанием. А Маркус... мир просто померк, лишая его каких-либо сил. Куда страшнее любого заклинания предательство любимого человека. Он не смотрит больше ни на кого, его голубые глаза устремлены только на нее, в них нет ненависти, нет злости, только боль, что сейчас терзала его. Глаза в глаза, как раньше. Только его - молили, чтобы она встряхнулась и вернулась к той, что целовала его сегодня с утра. А ее - безразличие и отчуждение, так смотрят на грязь под ногтями. У него нет сил сопротивляться, он полностью убит, хотя тело еще дышит. Но вообще странно, почему сердце продолжает биться, когда ему ТАК больно? Она использовала его, играла как марионеткой на руку аврората. А ведь он же любил ее. Бесконечно. И ему казалось, что сейчас это все взаимно, но при взгляде на Генриетту Одли стало ясно как божий день - она не испытывает ничего к нему. Хорошая актерская игра, долг или действие какого-то артефакта заставляли ее ложиться с ним в постель, целовать темными ночами и стонать от его поцелуев. Все это было ложью. Год его жизни был сплошной ложью. Генри, посмотри на меня, ты же... убиваешь, без оружия и заклинаний. Выворачиваешь все и рвешь на куски и без того израненное.
Когда аврор развернулся, потянув за собой девушку - что-то перемкнуло в нем, Маркус, двигаясь на коленях без возможности встать дернулся за ней, каким-то чудом не упав, - Генри! Генри! - он бился в руках сдерживающих его авроров как раненый зверь в капкане, его не смущали наручники, не смущали, что он стоит на коленях перед этими тварями. Не смущало ничего, кроме удаляющейся спины любимого человека, в котором видел весь свой мир и свою жизнь. И который этот мир и жизнь выжигал, напалмом, уничтожая все, что он строил и возводил. Не осталось ничего кроме немого страдания. Лучше бы убили, было бы проще и легче.
- Заткните его уже наконец, - последующим за этим голосом удар ногой в грудь потопил его крик в громком хрипе.

Она предала его. Предала. Предала. Предала. Эта мысль бьется в висках, в перемешку с оглушающей его болью. Да он сам стал одной пульсирующей точкой, которой оставалось только выть, и глотать собственную кровь в перемешку со стекающими по лицу каплями ледяного дождя.