Кровь растворялась в молочной воде, как ложь в священном заклинании — без следа, но не без последствий. Её следы не уходили прочь, не утекали — они переплавлялись. В жидкость, в жар, в прикосновения. Купальня хранила свою обманчивую чистоту, словно хотела напомнить, что даже святые омовения можно совершать с грязью под ногтями. Чистота была — условной. Как и всё в этом мире.

И`ньяру скользнул ладонью по её плечу. И ощущал: она всё ещё здесь. Не как тень, не как иллюзия, не как проклятие, прокравшееся в старый сон. А настоящая — его драконья бестия, закутанная в плоть и молчание. Та, что знает ярость лучше смысла, а брань — лучше притворства. Она не задавала вопросов. Просто позволяла ему мыть её тело — медленно, внимательно, будто он отмывал не кожу, а грех, в котором они оба не были до конца уверены.

Кто-нибудь, заглянув в этот пар, принял бы сцену за пошлый роман: принц и его любовница, дерзко забывшие приличия. Но здесь не было похоти. Только жар, только пот, только невысказанное. И свидетелем мог быть лишь воздух. Или пар. Или та самая тишина, что знает, что слышала слишком многое.

— Нам не нужны живые, — произнёс И`ньяру негромко, губами касаясь её виска. Слова не были обещанием. Скорее — приговором. — Живые слишком шумны. Слишком слабы. Нам нужны мёртвые. Они сильнее.

Он замолчал. На мгновение сжал пальцы на её плече — не властно, но будто проверяя, здесь ли она всё ещё. Не исчезла ли. Как тогда — в другой тени, в другом лесу, в Тотенвальде.

Тотенвальд… Это имя отдавало тленом. Оно не нуждалось в украшениях. Земля, где мертвецы не покоились, а повиновались. Где смерть была не концом, а инструментом. Впервые он попал туда мальчишкой — юным, холодным, всё ещё держащим отцовскую тень за руку, будто она могла что-то объяснить. Ничего не объяснила. Только вонь: костры, гниющее мясо, железо. Пропитанный безумием ветер, что приносил запах горелых костей, как другие приносят весть о весне.

Люди там жили. Жили, как сор, забившийся в трещины магии. И`ньяру не понимал, что толкало их туда: страх, раскаяние, или, быть может, любовь, уродливая, как рана. Некрасивая, зато вечная. Та, что ведёт не в рай, а в гниющий лес.

А ещё там была она. Королева среди гниющих венцов. Владычица, что не делала различий — между эльфом и человеком, между святым и скверным. Она не выбирала. Просто правила — среди тех, кто больше не дышал. Потому что только мертвец способен быть по-настоящему верным.

Он поднял взгляд. Пальцы ещё лежали на Адалин. Он не отпускал.

— В Тотенвальде есть королева, — проговорил медленно, будто вспоминал старую песню, чьи слова никто уже не осмеливается петь. — Живущая среди мёртвых, говорящая с костями, что ещё помнят голос войны. Она не любит свет, не любит тепло, не любит... живых. Но у неё — армия. Та самая, что ждёт под землёй, как второе дыхание для мира, который давно задыхается.

Он медленно обвёл взглядом купальню, будто проверял, нет ли рядом кого-то ещё — кого-то, кто ещё жив. Только пар. Только она.

— Она может поднять их. Выпустить. Спустить с поводка, как псов на охоту. На людей. На всех, кто осмелился заявить, будто эта земля — их. Потому что, — И`ньяру усмехнулся, — мы заключили с ней соглашение. Или сделку. Или предательство — зависит от того, кто пишет хронику. Потому что мы не забыли, чья кровь напоила эти леса. И кто был здесь раньше, до храмов, до флагов, до глупых песен про справедливость.

Он сделал паузу. Тонкая, выверенная, почти как щелчок плети в воздухе.

— А может, ей просто стало скучно, — добавил лениво. — Честно говоря, я не до конца понимаю её мотивов. И, быть может, именно поэтому мы с ней похожи. Я только знаю: в час, когда начнётся великая возня за трон, мы будем на её стороне. А она — на нашей. И тогда… всё прочее не будет иметь значения. Ни желания отца, ни титулы его советников. Ни Л`ианор.

Имя прозвучало, как осколок хрусталя, упавший в грязь.

— Ах, Л`ианор… — И`ньяру почти ласково выдохнул это, как вспоминал старую игрушку, которая так и не стала оружием. — Наш идеальный принц. Лицо, которое можно напечатать на монетах, не задумываясь, чем он расплатится за них. Он... чист. До отвращения. Без клыков. Без яда. Он даже не трус — просто добродетельный. Удобный. Как в своё время был отец. Марионетка с сердцем из шелка и верёвками из убеждённости.

Он замолчал. В пальцах что-то дрогнуло — не гнев, нет. Скорее, тоска по другому времени. По тому, где не приходилось выбирать между страной и братом. Где корона не пахла пеплом.

— Я мог бы просто позволить ему сесть на трон, — произнёс Ину медленно, почти устало. — И смотреть, как всё рушится. Как старейшины дерут друг друга за щепки власти. Как народ разрывает королевство на лоскуты, прикрываясь страхом и пророчествами. И тогда, конечно, никто уже не вспомнит про людей. Или про меня.

Он чуть склонился ближе. Говорил ей — и себе.

— Но я этого не хочу. Не потому, что жалею Л`ианора. А потому, что не прощу им. Они не заслуживают смерти. Они заслуживают — меня.

Тишина повисла, как занавес, за которым готовится пьеса с единственным актом.

— Мы пойдём к ней позже. Ко всем мертвецам. Сейчас — нет. Сначала я вычищу гниль из стен, где всё ещё шепчут наши мена. Проложу путь. Посею зерно. Постелю солому, чтобы падение стало мягким. Или предсказуемым.

И`ньяру улыбнулся. Не ей. Себе. Будущему, которое пахло золой и славой.

— И ты насытишься. И золото будет — в той мере, в какой ты сможешь его унести. Или спрятать под кожей. Всё будет, моя Гарр’Афилада. Всё, кроме спешки. У нас — вечность. И несколько дней. Хватит.

Он закончил с волосами — перебрав каждую прядь, как перебирают струны древнего инструмента, что звучит только в руках избранных. Смывая последние кристаллы соли и чужой пыли с её плеч, И`ньяру на мгновение задержал ладони у основания шеи. Будто проверял: всё ли ещё в ней — настоящее, или уже превратилось в наваждение. Затем обнял Адалин за талию — легко, но с тем напором, который не оставлял выбора, и поднял её, усадив на холодный мраморный бортик. Она поддалась. Не как покорная, но как существо, знавшее силу — и потому не боявшееся чужой.

— Ногу, — шепнул он, и она вытянула её, как повелел.

Принц опустился на одно колено. Его руки коснулись её стопы — и движение было не ритуалом, а молитвой. Он разминал её — медленно, основательно, будто знал каждый изгиб костей под кожей. Каждый изгиб — как слово древнего языка, давно забытого, но хранящего силу. Пальцы его были тёплыми, почти обжигающими, и чувствительными до жестокости. Ни одной мышцы он не оставил без внимания, будто даже там искал истоки власти или следы боли, которые не желала показывать.

Она сидела перед ним — обнажённая, как богиня на заре мира. Кожа её — цвета благородного какао, гладкая, живая, бликующая от пара. Вода стекала с груди — тяжёлой, плотной, не смущённой своим весом, как не смущается туча перед бурей. Капли срывались с сосков, скатывались по животу — плоскому, тугому, словно натянутый лук. Они исчезали в чёрных кольцах волос между её бёдер — там, где начиналась территория безымянного. Территория, в которой не царствует ни один мужчина — если только он не достаточно безумен, чтобы попытаться.

И`ньяру смотрел. Не жадно. Не спешно. С восхищением того, кто видит не тело — оружие. Красоту — как причину войны. Желание — как ресурс, с которым можно покорить даже Вечность.

Он продолжал касаться. И только спустя несколько ударов сердца, не поднимая взгляда, произнёс почти задумчиво, почти мягко:

— Та девица, которую ты съела... — его голос плыл, как дым. — Как это было?

Пауза повисла между ними. Не как угроза, а как вызов. Не в осуждении — в любопытстве. Он хотел знать не подробности смерти. А вкус. Момент. И то, что происходило внутри Адалин, когда плоть обратилась в силу, а жизнь — в добычу. Он хотел узнать женщину-дракона. Не по поцелуям. А по жажде.