Эймонд не любит септы – мать знает молитвы, она выжигала их на подкорке каждого из сыновей, вышивала на нёбе дочери, чтобы та никогда не забывала. Но вкус яда тоже нужно помнить, чтобы не давиться им больше никогда. Эймонд не верит в Семерых – пережиток прошлого, дряхлые лики дряхлой религии – но боги они есть в ином. Не Семеро – иные, сильные вечно молодые, громкие как вой пожарной сирены, красивые как драконы. Богами становятся люди, кто впаял свой ритм в души жаждущих слышать и слушать: вот всей этой пьяной от музыки толпе, которая кончает от каждой строчки, от каждого риффа, от каждого перепада тембра хрипловатого, глубокого как бездна Пекла, голоса Деймона Таргариена.

Так просто оттрахать публику песней – только первая, они уже его. Каждый, неважен пол, неважно какой стоимости костюмы он/она/они сменили на косухи и растянутые хлопковые футболки, цепи, напульсники и прочую субкультурную хуйню. Главное реакция, не как к божеству даже, а как к вождю. Королю рок-н-ролла. Зависть – не совсем то слово, которое кислотой тает на языке. Вожделение тоже не оно – где-то между ними затерялось нечто не имеющее названия, чувство которое разливается по длине позвоночника к низу живота, гонит кровь по венам, и кровь ощущается лавой. Эймонд поднимается по ступеням к сцене, так чтобы его выхода не видели зрители, но его присутствие заметно музыкантам, фотограф огибает Эймонда что-то ворча, но на мужика Эйм не обращает никакого внимания.

Вдруг он ловит на себе острый взгляд дяди. Фиолетовые глаз гипнотизируют, Эймонд, прогоняющий через себя каждый звук, каждый стих, не смеет отвернуться. Слева – темнота слепоты, стекляшка без души, но правым он видит ясно, почти не моргает от чего в уголке слезника скапливается раздражение и резь: может быть от дыма, от плотного запаха тысяч тел, может быть от напряжения. Ложные Короли уже сделали прыжок, выступив за минуту до Тёмной Сестры, но теперь следует продолжение. И рядом нет молчаливой поддержки сестры, касания которой были спасительным холодом, не отрезвляющего до злости комментария брата. Этого мостика назад нет, только паутина от пальцев дяди, кукловодческая, блестящая жилами самого Эймонда, переливом алого, кровящего нутра.

Он просто не может отказаться. Это будет не тандем, это будет битва и Эймонд до усрачки хочет принять в ней участие. Когда-то Таргариены убивали друг друга на драконах: ни то миф, ни то правда, как над Оком Бога горели небеса.

Шаг, ещё, по тропе-длинной тени Деймона: под ногами прорезиненный настил поверх мрамора и векового камня, но Эймонду кажется, что ноги увязают в липкой тьме.

Ладонь на затылке жжёт как раскалённый металл и Эймонду невольно хочется откинуть голову сильнее, гордость увязла в луже вместе с осознанной реальностью. Эймонд, тем не менее, не расцепляет взглядов.

- Знаю, любимая баллада моей сестры, - он улыбается криво, скашивая губы, обнажая клык. Чужой шепот для обострённого слуха наполовину слепца шумит штормом, проникает в подреберье, впиваясь в живое мясо. Эймонд смотрит на Деймона как перед боем, не упуская ни единого движения, замечает испарину на лбу, как дядя ухмыляется в ответ и слышит хлопок капкана.

Хлопок – когда так близко, что хочется вырваться. Когда влага кожи и дыхание становятся общими и рука на затылке почти нежной. Когда запах одеколона и пота звучат не отторгая. Эймонд принимает молчаливый вызов, чуть усилив давление лбом ко лбу и изящно боднув, делает шаг назад. Они оба научились угождать толпе и заставлять её благоговеть, с той лишь разницей, что у Деймона десятки лет абсолютной власти над публикой, а Эймонд коронован лишь недавно.

Он выкидывает руку к стойке с микрофоном, выхватывая как меч. Было ли это первой такой импровизацией или нет, но музыканты Тёмной Сестры не теряются, задав ритм с первых аккордов. Зал вспыхивает огоньками зажигалок, зал погружается в благоговейное молчание пока песня раздирает пропахший серым дымом и пронизанный плотным светом софитов воздух, как старую паутину. Голос к голосу, Эймонд напрягает гортань, когда его партия роняет его тембр вниз, он раскрывает лёгкие, когда ноты прячутся под купол Драконьей Ямы.

Дна же в душе нет, как и у его противника. Дикий огонь выжигает напрочь, именно так Эймонд ощущает эту импровизацию – пламенно, горячо и почти что больно и эту боль он поглощает словно нектар. Он выкладывался и вкладывал всего себя всегда, но сейчас он не может уступить ни в чём. Не может – но уступает. Голосу меньше чем опыту, мастерству, заслуженному, больше чем таланту. Эймонду есть к чему стремиться и даже в песне-полёте, в песне-сражении он хочет угнаться. Здесь нет оружия воплощённого физически, но есть законы драматургии.

Обрывок из рок оперы так и не поставленной широко в Вестеросе, закончился недосказанностью, как всегда, если нет победителя – он есть.

Они снова лицом к лицу, на одном колене, так что кожаный пояс больно врезается в живот Эймонда, футболка прилипла к спине. Рука Деймона на его шее и Эймонд прослеживает узор Красного Червя под складки чёрной шелковой рубашки. Теперь голоса затихли и зал гремит криками и аплодисментами, свистом. Если повернуть голову, можно увидеть ряд фанаток впереди без футболок и лифчиков – поклонение алтарю, похоть вместо невинности. Амброзия для них обоих, потому что нет ничего безвкуснее смирения и тишины.

В покоях тихо, в открытые окна пробивается свет, застревая где-то в зашторенных пологах кровати. Тяжёлый красный бархат, танец пыли на солнце маленькими белыми мушками, ветерок, холодящий тело.

Испарина уже давно высохла на теле, боль ушла, как оно обычно и бывает. Только некоторая возвращается снова и снова. По добровольному выбору или по душевной привычке. Из-за раны, что нанесена слишком скверно.

Пальцы невольно касаются мягкого живота, надавливают в самом низу, где жизнь вырастает, хочешь ты того или нет. Женское проклятие беззащитности от сева. Как и земля на распашке, они то, куда помещает жизнь владелец, без разрешения.

Может быть там уже происходит таинство появления жизни, а никто и не знает. Хелейна тоже не знала, иначе она себя не чувствовала. Не в этом. Всё тело будто ей не принадлежало, это чуждость была всепоглощающей, а не только крутилась в замаранном чреве.

Глаза следили за пылью. Всё ещё пахло вином. Пахло браком. Пахло душистой водой и умасленными волосами, тонким запахом пота.

Кровать рядом пустовала, Эйгон ушёл, когда только начинало светать. Хелейна не повернулась, чтобы взглянуть на него, не открыла ссохшиеся губы, чтобы обратиться. Она и не знала, что говорить, даже если бы хотела. Их свадьба, их ночь, всё было натужным, тяжелым и бессмысленным. Как можно сотворить семью из тех, кому даже находится рядом было трудно?

Когда служанки ровной чередой входят в дверь, Хелейна уже сидит на кровати в молчаливом ожидании. При виде её бесстрастного лица, служанки перенимают это напряженное и безразличное настроение, молча хлопочут, набирая воду, раскладывая чистую одежду. Они тихо стягивают ночную рубашку, помогают опуститься в горячую воду, натирают кожу и волосы. Чистота и хорошие запахи важный всегда, для общего здоровья. Но во время беременности и зачатия особенно. Так считали мейстеры, занимавшиеся врачеванием. Наверное, мать прикажет окуривать покои, чтобы не рисковать.

Хелейна следит за мыльными хлопьями и пеной на воде, жмурится, когда сверху льют воду на голову, промывая волосы. В тепле накатывает слабость, будто тело наконец-то освобождается от оков ожидания, в которых было. В голове наступает тишина, нет назойливого гула мыслей, которые вились всю бессонную ночь и утро.

Это не так уж и плохо. Нужно всего лишь потерпеть. У Хелейны теперь появилось некое сакральное знание о том, что брак – это о терпении. Красивые слова о благородстве и любви, в которые и ранее смущали, теперь вовсе казались сладкой выдумкой, чтобы девушки не сбегали от женихов. Но с Эйгоном повезло, она хотя бы его знает, они хотя бы остались в отчем доме, не пришлось уезжать в чуждую неизвестность.

Хелейна думает о том, что её общества ждут фрейлины. Стайкой, с любопытными глазами, они завьются вокруг, не смея выпросить подробностей, но очевидно заинтересованные в них. Леди Аса Редвин, рыжая и вся покрытая веснушками, была жива и общительна, она любила быть в центре столичного общества, поэтому из всех именно она забавляла принцессу. А леди Элис Баквелл следовала девизу семьи даже в служении, будучи серьёзной и обстоятельной. И Хелейне придётся с ними встретится в своём новом статусе, изображать гордость новым статусом, вдохновлённость ролью. Она не готова это делать. Не готова выйти ко двору, не готова прийти к матери и поговорить.

Служанки высушили волосы и тело, расчесали и легко собрали ещё влажную копну наверх. Хелейна не пожелала ждать, пока волосы высохнут. Единственный человек, которого она хотела увидеть – Эймонд.

Брат, который ушёл со свадьбы, потому что ему было невыносимо смотреть на церемонию. Хотелось его проведать, потому что он единственный, кому так же больно. И кто не скажет, что её мысли глупость или детскость.

Хелейна вышла из покоев. Замок уже проснулся, правда в основном слуги и те, кто занят на работах. Поэтому возможность наткнуться на того, кто захочет поговорить была невысока, однако она всё равно спешила. Оставалось надеяться, что Эймонд в своих покоях, иначе беспокойство будет съедать целый день.

Около дверей в его покои она замерла, вздохнула, заставляя стражника на углу скосить глаз. После стука Хелейна напряжённо ждала, пока дверь не распахнулась. Эймонд вернулся совсем недавно, это было понятно по его одежде. Когда он пригласил, она молча вошла в покои, проходя к креслу и опускаясь в него, почти что растекаясь, будто освобождаясь от необходимости держать себя.

От Эймонда пахло вином и Хелейна поморщилась, прикрывая глаза. Она не хотела знать, где он был. Снова.

Она просто смотрела, как он подошёл  ближе, сел рядом. На лице брата застыло смущение. Интересно, из-за себя или из-за сестры? Хелейна не знала. И у неё не было слов, чтобы описать Эймонду, что она чувствует, как ему понять?