В сложившихся обстоятельствах у Амалы даже был выбран термин для подобного, заранее подготовленный, выверенный и подогнанный под размеры врастающего во внутренности чувства вины, что норовило поломать реберную клетку, пускало  метостазы отчаяния, как неизлечимая болезнь, которая поражала все внутри слишком быстро, заставляя тонкие пальцы сильнее сжимать подол дорогого сари, что так и не сняла прибыв в выделенные для нее покои, в доме Дубеев; тот самый термин, что оправдывал каждый ее последующий шаг в густой тиши ночного коридора, в котором не проседали половицы, как в доме четы Чаухан, но уши и глаза в этом доме имели даже стены, и каждый звук, кажется, был оглушающе громким, а стук своего собственного сердца можно было бы услышать на другом конце Калькутты.

Это оправдание крутилось на ее языке, горьким привкусом лечебных настоев бабули Индиры, резонировало в мыслях сухим голосом Габриэля Гранта, что еще сегодня с утра сидел напротив нее, на первом этаже посольства, пока Киллиан готовил на всех кофе и как-то безразлично, словно вещал о совершенно отвратительной нынче погоде в Британии, как положено по всем нормам этикета в светском обществе, если бы хоть кто-то из них к этому самому обществу принадлежал, или сводке не интересных ему Калькуттских новостей, что были прочитаны парой минут ранее, говорил о вводе на территорию Индии британских военных, резко замолкая, когда в маленькое помещение заходила секретарша, сетуя, что тот навел шуму по самым верхам - Амала слишком сильно хмурилась, пытаясь вразумить британца там, где столкновение с местными не принесло бы очков в пользу англичан, где и без того к ним относились с плохо скрываемых раздражением, а где и с плохо прикрытой ненавистью.

Габриэль кривил губы и щурил янтарные глаза, будто бы только сейчас осознавал, кто сидит перед ним сокрытый узорами мехенди на руках и дорогой тканью сари - не отыскать англичанку, что заставили прибыть на индийскую землю для помощи в понятии дикой и варварской культуры местных. Резко замолкал, словно Амала не меньше местных была виновата во всех приключившихся напастях, а то и больше - памятуя подробные отчеты Эммета Роуза относительно прибывшего в ним индолога. Пожалуй, единственные отчеты, которые действительно были полны информацией, что достались Гранту от предшественника, касались именно сидящей напротив девушки - и никак не расследуемого ими дела. Он обрывал совершенно бесполезный, по его мнению, разговор сухо, почти официально, где у самой Амалы закрадывалось нехорошее предчувствие, что впредь ей дорога в посольство британии, как члена следственной группы, пускай и бывшего, - закрыта, даже если сидящая рядом Лима плотно сжимала пальцами кофейную чашку, недовольно хмурясь, лучше других осознавая этот не терпящий возражения тон. Габриэль Грань четко давал понять - он не покинет Индию оставив Дубеев безнаказанными; сама Амала была совершенно точно уверена, что Грант делает самую огромную ошибку, по сравнению с которой все, что успела натворить следственная группа, включая незаконное проникновение в полицейский участок, - детская забава. Габриэль Грант норовил поджечь весь этот Калькуттский "лес", что охранял местного тигра, будь он трижды проклят. Надеяться, что этот самый хищник останется в стороне - не приходилось, как и верить в то, что все может обойтись малой кровью. Амала бы назвала эту ошибку не иначе как фатальной.

В иных обстоятельствах для подобного даже существовал термин - профессиональная деформация. Об этом когда-то говорила Лима, цепляяся пальцами за ее руку, бросая натянутое - не люблю жестокости над животными, с людьми казалось такой проблемы не было. Сама Мала считая удары собственно сердца, в тихой полутьме комнаты, которую разбавлял лишь серебристый серп луны, что поглядывал сквозь не плотно задернутые шторы, не могла понять, когда все так кардинально поменялось для нее. Куда из ее лексикона пропало словосочетание "звериная жестокость", когда она смотрела на самое первое тело, что довелось лицезреть на узких улочках Калькутты, которое казалось навсегда отпечатается в сознании, иссохшейся изуродованной куклой, что брошена наигравшимся хозяином, а точнее хозяйкой; куда из ее тела пропал этот дикий, первобытный страх, что заставлял деревенеть конечности и  зверем, что боялся быть загнанным в угол, скрываться в проулках, петляя все дальше и дальше, пока не окажется в логове хищника покрупнее. Того, кто может защитить.

Амала не могла сказать даже тогда, когда с тихим щелчком прикрывала дверь покоев старшего наследника семьи Дубей, когда в ее лексиконе появилось это неприятно колющее кончики пальцев - вынужденная жертва. Она была уверена, что похоже оправдывалось каждое ритуальное жертвоприношение, что творилось руками главного жреца; озвучивалось на подобных сегодняшнему собраниях, где словно очередную тантру возносили почести богине и просьбы о ее благосклонности. Осознавала с какой-то кристальной ясностью, что они были похожи даже больше, чем готова признаться самой себе и дело было не в общих чертах, которых у Амрита с ее младшим братом и того было больше, а с холодным блеском, что селился на самом дне глаз.

Амрит Дубей был ее вынужденной жертвой, которая должна была быть принесена во благо; даже если в какой-то момент  казалось, что заходящееся в ужасе, от подобной мысли, сердце проломит остов ребер, а кожу бедра весь вечер жгло тонкое лезвие ножа - Мала была уверена, что ни один из ее новых знакомых в посольстве не оценил бы подобной выходки.

Даже если взгляд ясных глаз и это нахальное выражение лица, с улыбкой на уголок губ, что всегда сопровождали каждое их общение, все меньше раздражали, по прошествии времени, - заставляя тянуться ближе к источнику столь противоречивых эмоций - будет ее каждодневным кошмаром на протяжении доставшихся ей лет жизни. Амала понимала, что должна что-то предпринять - находила самый легкий и самый трудный, в один момент, путь, что скользнувшей в подсознание мыслью укрепился в самом темном уголке ее души  - если покончить с главным наследником семьи Дубей, все решится само.

В какой-то момент ей даже казалось, что это будет просто. Именно так ей нашептывало подсознание, всего лишь один уверенный росчерк рукой - это ведь не может быть сложно. Весь этот кошмар затеянный Грантом перестанет маячить на горизонте, обещая утопить город в реках крови.

Это не могло быть еще труднее, чем уже было. Когда глаза давно привыкшие к полутьме помещения цепляли ставшие привычными черты, похожие, но в тоже время столь кардинально отличающиеся от того, что не раз украдкой разглядывала, одновременно боясь и нахально надеясь быть пойманной.

Спящий Амрит мог показаться даже беззащитным, расслабленным и спокойным, совершенно не подозревающим и не ожидающим того, что должно было произойти. Мала думала о том, стоит ли просить прощения у того, кто мысленной мольбы понять уже больше никогда не услышит; боролась с навязчивым желанием нежно коснуться в последний раз смоляной пряди волос, - потому что, казалось, не добрала того, что им было положено, пока еще ощущала как кончики пальцев опаляет горячее дыхание, а сильное сердце гулко качает кровь, кажется в ее собственной груди. Пока еще был жив человек, что напрасно доверился и впустил в дом, что подставил спину под удар, обнажил незащищенную кожу горла, совершенно не ожидая, что чужие тонкие пальцы сомкнуться на рукояти ножа, немея о напряжения - невозможности сильнее надавить, даже если зажмурить глаза, неосознанно опираясь коленом в кровать, чтобы было удобнее. Запоздало понимать, что с закрытыми глазами еще хуже, потому что сердце готово разорваться на части, а дыхание сбивает подступающая истерика, но так и не убрать холодное лезвие, потому что альтернатива - реки крови, что впитает проклятая земля; а она не может допустить второй Клифаграми там, где первый оказался такой же ее виной, даже если неосознанной.

Пожалуй, каждый из них в этой истории был виноватый по умолчанию. Вот, только, к ужасу Амалы - выживал, казалось, только один; и она упускала свой шанс.