Дона Мартина взяла листок. Бумага была грубой, арканарской выделки, но почерк – удивительно четким, выверенным. Первые строки скользнули по сознанию знакомым смыслом: благодарность за дар, принятие судьбы... Потом ритм изменился. Слова стали острее.
Она не подняла глаз сразу. Шум города за стенами – крики разносчиков, скрип телег – отступил куда-то в небытие. Остались только эти слова, написанные чернилами, купленными, возможно, на ее же золото, и жгучее чувство собственной глупой, непростительной оплошности.

На курсах готовили ко всему. К предательству, пыткам, провокациям, к пьяным серенадам под окном, даже к нелепой смерти от дизентерии или упавшей черепицы. Говорили о дистанции. О маске. О том, что ты – инструмент Истории, а не участник ее мелодрам.
Но как готовят к этому? К тому, что вчерашний полупьяный поэт, избитый жизнью и "патриотами", чьи стихи были смесью цинизма и отчаянной надежды, вдруг кладет тебе на стол... любовь? Он не просил ничего. Он констатировал.

Она наконец подняла глаза и медленно положила листок на столик. Рядом с его пустой кружкой травяного настоя. Ее собственный настой остывал, забытый. Она увидела ленту, которой были перевязаны листы. Темно-синяя, чуть потертая, с едва заметными следами грубой нити по краю. Этот штрих, этот жалкий, безумно трогательный жест "подарочной упаковки" сразил ее сильнее самых выверенных строк. Не агента, не историка. Женщину.

Она не знала, что сказать. Ни один сценарий, ни одна лекция Института не подходили. Сказать: "Это прекрасно, дон Цурэн, но вы ошибаетесь"? Слишком жестоко. Сказать: "Я тронута"? Слишком фальшиво. Сказать правду? "Я не могу быть вашей судьбой. Я наблюдатель. Я уйду. Или меня убьют. Или еще хуже — вас убьют из-за меня." Это было просто невозможно.

— Дон Цурэн... — ее голос прозвучал тише, чем она ожидала. Она дрожащими пальцами взяла свою кружку, сделала глоток. Горьковатый напиток не принес облегчения. — Ваши строки... они дышат огнем. Огнем, который может как согреть, так и спалить дотла. — Она осторожно коснулась пальцем края листка. — И это... очень опасно. Для вас.

Она посмотрела ему прямо в глаза, пытаясь найти там хоть каплю сомнения, бравады, игры.

— Почему? — вырвалось у нее это был снова не вопрос историка, а растерянный вопрос женщины. — Почему мне? После одного вечера?