Во втором часу дня, завершив все дела, мистер Ингольд, антиквар, поймал себя на мысли о прогулке по Пикадили. Пешком — неслыханное дело! И с горчайшим сожалением  признал, что причиной его бегства из родного, заваленного и заставленного милыми сердцу резными комодами, старинными сервантами, чайными столиками, расписными вазами и картинами в золоченых с патиной копоти рамах  дома являются два исчадия ада, которым он самолично выделил комнаты на втором этаже – его племянники.
Дражайшая сестрица не придумала ничего лучше, чем прислать детей одних из Шеффилда, дав мальчишке, как старшему, письмо и золотые часы.
Как поясняла издевательская строчка в послании от Стефани: «…передаваемые в качестве платы за содержание и обучение детей».
Как будто он являлся чудовищем, способным выставить племянников за дверь, на произвол судьбы. Долго лгать самому себе Джереми Ингольд склонен не был. Способен. Еще как способен. Детей он ненавидел вообще всех, как странное недоразумение природы. И сестру ненавидел тоже. Её — за десятки детских обид, за каждую насмешку, которые не сумел забыть, за любовь родителей, в которой Стефани буквально купалась, тогда как он… Он был препоручен заботам гувернёра, а после отправлен в школу для мальчиков, откуда возвращался домой лишь на каникулах только чтобы удостовериться в том, что ему в сердцах родителей не осталось места.
Детскую эту ненависть Джереми холил и лелеял в своей памяти и заботился о том, что ничего не забылось и не запылилось так, как иная зажившаяся на свете старушка заботится о своём любимом фикусе в кадке – земельку рыхлит, листья протирает до глянцевого блеска.
Но жизнь всё расставляет по своим местам. Любимая доченька – шлюха-разведёнка, готовая бежать за очередным любовником хоть на другой берег Ла-Манша, хоть за Атлантический океан, а старую мать, лет семь, как овдовевшую навещает по праздникам только сын.

Прогулка не принесла ни удовольствия, ни упорядоченности в мыслях.
По возвращении домой, полный самых тягостных мыслей и предчувствий, антиквар справился о готовности обеда и попросил подать его в кабинет.
— А как же дети, сэр? – позволил себе вопрос лакей.
Ингольд вопросительно посмотрел на него. И сухой, под стать своему хозяину, лакей, осведомился, деликатно предлагая перемену в установленном распорядке:
— Вы не желаете пообедать вместе с племянниками в столовой?
Удивление во взоре антиквара  можно было бы счесть вопросом: «А у меня есть столовая, неужели?», — но он только поджал губы и с видом мученика-христианина, смирившегося с неотвратимостью грядущей через полчаса встречи с голодными львами на песке арены, кивнул и велел накрывать стол на троих.
«Львы», уже ожидавшие мученика, когда тот  явился к трапезе,  имели вполне дружелюбный вид и даже поздоровались, встав со стульев, когда дядя Джереми вошел в столовую. Одеты они были в ту же одежду, что и вчера.
Суп ели молча. Жаркое – в безмолвии.
Когда дело дошло до брусничного пирога, молчание стало невыносимым.  Однако, манеры племянницы, что не укрылось от придирчивого внимания Джереми,  являли собой приятное доказательство того, что неблагодарная дочь и дрянная жена, Стефани Найтингейл, оказалась матерью, достаточно заботливой, чтобы её дети умели себя вести. По крайней мере, за столом.
— Ну… — антиквар понятия не имел о том, как разговаривать с детьми.
Человек,  способный часами болтать со своими многочисленными сокровищами, расспрашивая шкатулки об истории царапин на их резных стенках,  а зеркала из особняков аристократов, доводилось ли им отражать герцога Веллигтона, и что они, зеркала, думают о нынешней моде, Джереми Ингольд сейчас не мог выдавить из себя ни слова.
«Представь, что перед тобой не… дети, а, к примеру, премиленькая музыкальная шкатулка и морской атлас», — данный самому себе совет оказался дельным, как все советы антиквара и, подумав секунд десять, он спросил  Кэтти о том, о чем бы поинтересовался сегодня у музыкальной шкатулки, случись ему обзавестись оной:
— Мисс Найтингейл, — он тут же поправился, — Кэтрин,  а позвольте полюбопытствовать, чем вы сегодня занимались, пока меня не было дома?  Успели осмотреться, или может даже разработали с Дэвидом план побега от злого дяди Джереми?  А ты, Дэвид?  Твоя мама, — Ингольд запнулся на этом слове, но дальше говорить стало не в пример легче — писала, что ты интересуешься наукой…
Стефани писала даже больше, выражая надежду, что её сын и брат обнаружат «немало общего в своих увлечениях». Но, зная о женском коварстве и помня насмешки сестры, Ингольд готов был к тому, что «общим» окажется, например, то, что Дэвид, как он сам в детстве, боится темноты, или любит придумывать истории про вещи.

Вчера на пиру, куда Тесея позвали по его прихоти, Астерий сначала осыпал афинянина дарами, прилюдно расхваливая его ловкость, а после насмешничал над ним же, низкорослым и безбородым, с телом, гладким, словно у наложника из богатого дома, которому только и забот – отсыпаться днём, чтобы ублажать хозяина ночью. Или хозяйку.
Вчера в нём говорило вино, вскипяченное ревностью, приправленное обидой. Гости смеялись, и афинянин тоже скалил в улыбке зубы, белые, ровные, словно подобранные одна к одной жемчужины – выучился за год принимать внимание царевичей, как и должно рабу, коим он был теперь, несмотря на своё происхождение.
Смеялся. Вот только глаза оставались серьезными, да тело, сильное и гибкое, было напряженно, словно Тесей готов был, как во время ритуальной пляски, в любой момент взлететь, обхватив ладонями рога раззадоренного быка, в воздух, и, сделав сальто опуститься на спину зверю, мечущемуся по двору в священной, божественной ярости.
Сегодня же на лице Тесея, вошедшего вслед за рабыней в полутемные покои царевича, застыло немое удивление, когда он разглядел сидящего на стуле в глубине комнаты Астерия. Кера, рабыня, прислуживающая Федре, спешно юркнула за узорчатый полог, скрывающий вход в покои царевича. Она получила щедрую плату за то, чтобы привести ночного гостя маленькой царевны к другому из детей Миноса и теперь ждала  за стеной, чтобы потом увести плясуна обратно из Лабиринта – самому ему не выбраться было бы из царского дворца, состоящего из множества комнат, причудливо соединенных то лесенками, то проходами.
— Что, афинянин, — Астерий не смог сдержать насмешливый тон, — думал, что снова будешь ублажать до полуночи одну мою сестру, а после – до рассвета – другую? Я подумал, что не всё же девицам тешиться с тобой – и вот ты здесь.
Он знал, что Тесей касался только Федры и то потому лишь, что девочка сама бросалась ему на шею,  сама осыпала его лицо поцелуями, шепча всякий раз одно слово: «живой». После же слушала его россказни – то о тренировках плясунов, то о былых приключениях Тесея, чей путь до Афин был долог и не прост.  Да и Кера не спускала глаз со своей подопечной.
Ариадна же звала афинянина для иных утех, и он, принимавший, как многие из юношей бычьего двора, благосклонность кносских женщин, царевной пренебрег, обставив свой отказ столь изысканно, что та только и грезила теперь, что о брачных обетах.
— Не бойся, я не делю ложе с мужчинами, хотя завтра в Лабиринте будут болтать иначе. Пусть болтают.
Светлая кожа Астерия в свете пламени маленьких жаровен казалась красной, и тени лепили его черты на свой манер, придавая аттическим, не критским, чертам лица варварскую грубость.
— Кто поверит россказням рабов, правда? – Астерий поднялся со стула и подошел к накрытому для трапезы столу, но лишь наполнил вином ритон, а после протянул его гостю, — выпей со мной. Не бойся, оно разбавлено втрое, но сдобрено диким мёдом, гвоздикой и перцем. А вот во дворце болтают, будто дочь Миноса может выйти за афинского царевича. Глупости говорят. Одна – жрица и не покинет святилища, другая – еще ребёнок.
Он вручил гостю ритон с головой быка, находя это символичным, но, не зная, способен ли афинянин оценить столь тонкую игру.
— Пей. И перестань видеть во мне врага. Я же могу обуздать ярость и ревность, зная, что моя сестра, — он говорил только об Ариадне, словно забыв о младшей, — готова пренебречь обетами и собственным достоинством и раздвинуть свои ноги, если Тесей, прославленный Тесей этого захочет.
Минувшей ночью он обещал Ариадне, что та сможет стать женой Тесея, если…
Сегодня он собирался пообещать афинскому царевичу Федру и свободу для него и всех его спутников, если…
Завтра к полудню он убедит Главка, что тот сядет на отцовский трон, если…
А вечером будет у отца.
В этом плане было слишком много «если», но, увы, у Миноса, было слишком много детей…